Бродский И.А. "Нобелевская лекция" (в сокращении)

[bur-nellya 25 605]

И вот если душой и шепотом прочесть:

ИОСИФ БРОДСКИЙ

Дождь в августе

Среди бела дня начинает стремглав смеркаться, и
кучевое пальто норовит обернуться шубой
с неземного плеча. Под напором дождя акация
становится слишком шумной.
Не иголка, не нитка, но нечто бесспорно швейное,
фирмы Зингер почти с примесью ржавой лейки,
слышится в этом стрекоте; и герань обнажает шейные
позвонки белошвейки.

Как семейно шуршанье дождя! как хорошо заштопаны
им прорехи в пейзаже изношенном, будь то выпас
или междудеревье, околица, лужа -- чтоб они
зренью не дали выпасть
из пространства. Дождь! двигатель близорукости,
летописец вне кельи, жадный до пищи постной,
испещряющий суглинок, точно перо без рукописи,
клинописью и оспой.

Повернуться спиной к окну и увидеть шинель с погонами
на коричневой вешалке, чернобурку на спинке кресла,
бахрому желтой скатерти, что, совладав с законами
тяготенья, воскресла
и накрыла обеденный стол, за которым втроем за ужином
мы сидим поздно вечером, и ты говоришь сонливым,
совершенно моим, но дальностью лет приглушенным
голосом: "Ну и ливень".
1988

[Nobody 4 000]

    Иосиф Бродский,

     Одиночество (1959г.)

 

     Когда теряет равновесие

     твое сознание усталое,

     когда ступеньки этой лестницы

     уходят из под ног, как палуба,

     когда плюет на человечество

     твое ночное одиночество, 

     ты можешь размышлять о вечности

     и сомневаться в непорочности

     идей, гипотез, восприятия

     произведения искусства,

     и, кстати, самого зачатия

     Мадонной сына Иисуса.

 

     Но лучше поклоняться данности

     с глубокими ее могилами,

     которые потом, за давностью,

     покажутся такими милыми.

     Да. Лучше поклоняться данности

     с короткими ее дорогами,

     которые потом до странности

     покажутся тебе широкими,

     покажутся большими, пыльными,

     усеянными компромиссами,

     покажутся большими крыльями,

     покажутся большими птицами.

 

     Да. Лучше поклонятся данности

     с убогими ее мерилами,

     которые потом до крайности,

     послужат для тебя перилами

     (хотя и не особо чистыми),

     удерживающими в равновесии

     твои хромающие истины

     на этой выщербленной лестнице.

[Слоня 11 115]

Ползут двое пьяные по рельсам..

Один. - Что то ступеньки ровные..

Второй, - Ога, и перила низкие..

А..вон лифт ползет..щазз поддтолкнет..

[Заветный 32 203]

Хотел чёй-то умное сказать. Потом, думаю, нет. Сначала почитаю последнюю страницу темы. Теперь думаю - ну нафиг, лучше помолчу, мож за умного сочтут

Изменено 4 декабря, 2016 пользователем Заветный

[Roy 5 536]

А фигли тут думать-то, Бродский какой-то, не наш человек

Не наш чувак, раз уж пошла такая пьянка, то достаю старый бОян вспоминаю встречу своих Маяковского и Есенина:

 

Лежит недвижимое тело

  На нашем жизненном пути

 

...

Кхе-кхе, промолчу, иначе герр Сурикофф мне балл влепит, а без нецензурщины, аромат заката Серебряного века не передать

[ДАНИИЛА 6 501]

 

 

И вот если душой и шепотом прочесть:

 

Волнения...простите Холмы 1962

 

Вместе они любили
сидеть на склоне холма.
Оттуда видны им были
церковь, сады, тюрьма.
Оттуда они видали
заросший травой водоем.
Сбросив в песок сандалии,
сидели они вдвоем.

Руками обняв колени,
смотрели они в облака.
Внизу у кино калеки
ждали грузовика.
Мерцала на склоне банка
возле кустов кирпича.
Над розовым шпилем банка
ворона вилась, крича.

Машины ехали в центре
к бане по трем мостам.
Колокол звякал в церкви:
электрик венчался там.
А здесь на холме было тихо,
ветер их освежал.
Кругом ни свистка, ни крика.
Только комар жжужал.

Трава была там примята,
где сидели они всегда.
Повсюду черные пятна --
оставила их еда.
Коровы всегда это место
вытирали своим языком.
Всем это было известно,
но они не знали о том.

Окурки, спичка и вилка
прикрыты были песком.
Чернела вдали бутылка,
отброшенная носком.
Заслышав едва мычанье,
они спускались к кустам
и расходились в молчаньи --
как и сидели там.

___

По разным склонам спускались,
случалось боком ступать.
Кусты перед ними смыкались
и расступались опять.
Скользили в траве ботинки,
меж камней блестела вода.
Один достигал тропинки,
другой в тот же миг пруда.

Был вечер нескольких свадеб
(кажется, было две).
Десяток рубах и платьев
маячил внизу в траве.
Уже закат унимался
и тучи к себе манил.
Пар от земли поднимался,
а колокол все звонил.

Один, кряхтя, спотыкаясь,
другой, сигаретой дымя --
в тот вечер они спускались
по разным склонам холма.
Спускались по разным склонам,
пространство росло меж них.
Но страшный, одновременно
воздух потряс их крик.

Внезапно кусты распахнулись,
кусты распахнулись вдруг.
Как будто они проснулись,
а сон их был полон мук.
Кусты распахнулись с воем,
как будто раскрылась земля.
Пред каждым возникли двое,
железом в руках шевеля.

Один топором был встречен,
и кровь потекла по часам,
другой от разрыва сердца
умер мгновенно сам.
Убийцы тащили их в рощу
(по рукам их струилась кровь)
и бросили в пруд заросший.
И там они встретились вновь.

___

Еще пробирались на ощупь
к местам за столом женихи,
а страшную весть на площадь
уже принесли пастухи.
Вечерней зарей сияли
стада густых облаков.
Коровы в кустах стояли
и жадно лизали кровь.

Электрик бежал по склону
и шурин за ним в кустах.
Невеста внизу обозленно
стояла одна в цветах.
Старуха, укрытая пледом,
крутила пред ней тесьму,
а пьяная свадьба следом
за ними неслась к холму.

Сучья под ними трещали,
они неслись, как в бреду.
Коровы в кустах мычали
и быстро спускались к пруду.
И вдруг все увидели ясно
(царила вокруг жара):
чернела в зеленой ряске,
как дверь в темноту, дыра.

___

Кто их оттуда поднимет,
достанет со дна пруда?
Смерть, как вода над ними,
в желудках у них вода.
Смерть уже в каждом слове,
в стебле, обвившем жердь.
Смерть в зализанной крови,
в каждой корове смерть.

Смерть в погоне напрасной
(будто ищут воров).
Будет отныне красным
млеко этих коров.
В красном, красном вагоне
с красных, красных путей,
в красном, красном бидоне --
красных поить детей.

Смерть в голосах и взорах.
Смертью полн воротник. --
Так им заплатит город:
смерть тяжела для них.
Нужно поднять их, поднять бы.
Но как превозмочь тоску:
если убийство в день свадьбы,
красным быть молоку.

___

Смерть -- не скелет кошмарный
с длинной косой в росе.
Смерть -- это тот кустарник,
в котором стоим мы все.
Это не плач похоронный,
а также не черный бант.
Смерть -- это крик вороний,
черный -- на красный банк.

Смерть -- это все машины,
это тюрьма и сад.
Смерть -- это все мужчины,
галстуки их висят.
Смерть -- это стекла в бане,
в церкви, в домах -- подряд!
Смерть -- это все, что с нами --
ибо они -- не узрят.

Смерть -- это наши силы,
это наш труд и пот.
Смерть -- это наши жилы,
наша душа и плоть.
Мы больше на холм не выйдем,
в наших домах огни.
Это не мы их не видим --
нас не видят они.

___

Розы, герань, гиацинты,
пионы, сирень, ирис --
на страшный их гроб из цинка --
розы, герань, нарцисс,
лилии, словно из басмы,
запах их прян и дик,
левкой, орхидеи, астры,
розы и сноп гвоздик.

Прошу отнести их к брегу,
вверить их небесам.
В реку их бросить, в реку,
она понесет к лесам.
К черным лесным протокам,
к темным лесным домам,
к мертвым полесским топям,
вдаль -- к балтийским холмам.

___

Холмы -- это наша юность,
гоним ее, не узнав.
Холмы -- это сотни улиц,
холмы -- это сонм канав.
Холмы -- это боль и гордость.
Холмы -- это край земли.
Чем выше на них восходишь,
тем больше их видишь вдали.

Холмы -- это наши страданья.
Холмы -- это наша любовь.
Холмы -- это крик, рыданье,
уходят, приходят вновь.
Свет и безмерность боли,
наша тоска и страх,
наши мечты и горе,
все это -- в их кустах.

Холмы -- это вечная слава.
Ставят всегда напоказ
на наши страданья право.
Холмы -- это выше нас.
Всегда видны их вершины,
видны средь кромешной тьмы.
Присно, вчера и ныне
по склону движемся мы.
Смерть -- это только равнины.
Жизнь -- холмы, холмы.

[ДАНИИЛА 6 501]

 

 

А фигли тут думать-то, Бродский какой-то, не наш человек

 

Это как раз от думания такие выводы. Человек, то есть ум, один, но поставлен он одновременно в разные условия жизни, чтобы найти выход или положение для того, что есть. К, примеру, если по морю идти вертикально, когда сама природа или среда предлагает горизонтальное положение, это не выход в наслаждения единством.  Бродский прожил в России и прекрасно слился с ней хотя бы выразительностью "Холмов". Но выражается им общечеловеческое тоже. И это - та грань, ребро, по которому он свободно мог перемещаться из одного пространства в другое, из одной страны в другую. Ну, и знание языка, конечно. Не всё ли равно, на каком языке выражать душу в её волнении от описываемого момента жизни, её картин быта. )