Проза под настроение

[Alter Ego 53 385]

Тема для стихов есть, пусть будет и для прозы Небольшие рассказы, отрывки. То, что вам пришлось по душе

 

ЕСЛИ БЫ Я БЫЛ ГОРНОСТАЕМ

Феликс Кривин

 

Если бы я был Горностаем, я расхаживал бы, как король, и все удивлялись бы, откуда у меня моя шуба, и все спрашивали бы: "Скажите, где вы купили эту шубу, кто вам ее подарил, кто вам ее прислал, у вас, наверно, рогатые родственники?" А я бы ходил в горностаевой шубе, в шубе из чистого горностая, потому что я был бы сам Горностаем, и я отвечал бы: "Нет, я нигде не купил шубу, и никто мне ее не подарил, и никто не прислал, я хожу в горностаевой шубе, потому что, вы же видите, я сам Горностай". Но они бы, конечно, не верили - ведь Горностая встретишь не на каждом шагу, и они бы просили: "Ах, пожалуйста, дайте нам поносить эту шубу!" А я бы отказывал, я бы всем категорически отказывал: и Зайцу, и Суслику, и Волку... И Волку? Нет, боюсь, что Волку я бы не смог отказать, Волку очень трудно отказать, он наверняка снял бы с меня мою шубу...

Если бы я был Волком, я бы снимал шубу с каждого Горностая, и с Куницы, и даже с Зайца, хотя у Зайца шуба очень плохого качества, она все время линяет, и ее едва хватает на один сезон. Но я все равно бы снимал с него шубу, потому что ведь я был бы Волком, а Волк может себе это позволить, Волк может себе позволить абсолютно все, кроме удовольствия залезть на дерево. Волки не лазят по деревьям, хотя, конечно, им очень хотелось бы, они бы не отказались, но где им, куда! По деревьям лазят обезьяны, а волки бегают по земле, и им ни за что не залезть на дерево!

Если бы я был Обезьяной, я бы никогда не спускался на землю, я бы прыгал по веткам и кричал, и визжал, и швырял бы сверху бананы, стараясь попасть кому-нибудь в голову. И другие обезьяны тоже бы визжали и швырялись, и мы бы соревновались, кто громче завизжит и кто скорее попадет, и радовались бы, что никто не может достать нас на дереве. Разве что Жирафа, потому что она сама, как дерево, потому что у нее шея такая длинная, что по ней можно лезть и лезть и все равно до конца не долезешь!

Если бы я был Жирафой, я бы ни перед кем не склонял голову, я бы смотрел на всех сверху вниз, такая б у меня была длинная шея. И мне ничего не стоило бы заглянуть через забор, и я видел бы, что там внутри, а там обязательно что-то должно быть внутри, потому что заборы существуют не зря - но, конечно, не для тех, у кого такая длинная шея. И никто до меня не мог бы дотянуться, потому что для этого нужно было бы прыгнуть очень высоко, а это не каждый умеет.

Если бы я был Леопардом, я бы, конечно, сумел. Я бы прыгнул этой Жирафе на шею и в одну секунду откусил бы ей голову. А потом прыгнул бы на дерево и откусил бы головы всем обезьянам, а заодно и Волку, чтоб не отнимал чужих шуб, а заодно и Горностаю, чтоб не кичился своей шубой. Если б я был Леопардом, мне не был бы страшен никто - разумеется, кроме Льва, потому что Лев каждому страшен. Когда встречаешь Льва, хочется стать маленьким я незаметным, хочется зарыться в землю, как Крот.

Если бы я был Кротом, я бы каждый день зарывался в землю. Я бы рылся там под землей, и меня бы совсем не интересовало, что происходит здесь, на белом свете. И кто у кого отнял шубу, и кто у кого откусил голову - все это было бы мне ни к чему, все это меня нисколько бы не тревожило. И никто бы меня не видел - ни Лев, ни Леопард, потому что они ведь не станут рыться в земле, им и на земле дел хватает. А я бы себе рылся да рылся, - и только иногда высовывал голову, чтобы посмотреть, как там растет трава и как ее щиплют бараны. Бараны ходят по полю и щиплют траву, и греют спину на солнышке, и они могут ни о чем не думать, хотя, конечно, и они думают, иногда они так задумаются!..

Если бы я был Бараном!

Впрочем, я ведь и есть Баран.

 

 

[Alter Ego 53 385]

Толстой "Воскресение"

 

Люди, большею частью добрые и кроткие, сделались злыми. Только потому что служат. Может быть, и нужны эти губернаторы, смотрители, городовые, но ужасно видеть людей, лишенных главного человеческого свойства - любви и жалости друг к другу.

Все дело в том, что люди эти признают законом то, что не есть закон, и не признают законом то, что есть вечный, неизменный, неотложный закон, самим богом написанный в сердцах людей. От этого-то мне и бывает так тяжело с этими людьми. Я просто боюсь их. И действительно, люди эти страшны. Страшнее разбойников. Разбойник все-таки может пожалеть - эти же не могут пожалеть: они застрахованы от жалости. Вот этим-то они ужасны.

Если бы была задана психологическая задача: как сделать так, чтобы люди нашего времени,- христиане, гуманные, просто добрые люди, - совершали самые ужасные злодейства, не чувствуя себя виноватыми, то возможно только одно решение: надо, чтобы было то самое, что есть; надо, чтобы эти люди были губернаторами, смотрителями, офицерами, полицейскими; то есть, чтобы, во-первых, были уверены, что есть такое дело, называемое государственной службой, при котором можно обращаться с людьми, как с вещами, без человеческого, братского отношения к ним, а во-вторых, чтобы люди этой самой государственной службой были связаны так, чтобы ответственность за последствия их поступков с людьми не падала ни на кого отдельно. Вне этих условий нет возможности в наше время совершения таких ужасных дел.

Все дело в том, что люди думают, что есть положения, в которых можно обращаться с человеком без любви, а таких положений нет. С вещами можно обращаться без любви: можно рубить деревья, делать кирпичи, ковать железо без любви; но с людьми нельзя обращаться без любви, так же как нельзя обращаться с пчелами без осторожности. Таково свойство пчел. Если станешь обращаться с ними без осторожности, то им повредишь и себе. То же и с людьми. И это не может быть иначе, потому что взаимная любовь между людьми есть основной закон жизни человеческой.

Правда, что человек не может заставить себя любить, как он может заставить себя работать, но из этого не следует, что можно обращаться с людьми без любви, особенно если чего-нибудь требуешь от них. Не чувствуешь любви к людям - занимайся собой, вещами, чем хочешь, но только не людьми. Как есть можно без вреда и с пользой только тогда, когда хочется есть, так и с людьми можно обращаться с пользой и без вреда только тогда, когда любишь. Только позволь себе обращаться с людьми без любви, и нет пределов жестокости и зверства по отношению других людей, и нет пределов страдания для себя.

[Alter Ego 53 385]

Письмо Чарли Чаплина дочери Джеральдине

 

"Девочка моя!

Сейчас ночь. Рождественская ночь. Все вооруженные воины моей маленькой крепости уснули. Спят твой брат, твоя сестра. Даже твоя мать уже спит. Я чуть не разбудил уснувших птенцов, добираясь до этой полуосвещенной комнаты. Как далеко ты от меня! Но пусть я ослепну, если твой образ не стоит всегда перед моими глазами. Твой портрет – здесь на столе, и здесь, возле моего сердца. А где ты? Там, в сказочном Париже, танцуешь на величественной театральной сцене на Елисейских полях. Я хорошо знаю это, и все же мне кажется, что в ночной тишине я слышу твои шаги, вижу твои глаза, которые блестят, словно звезды на зимнем небе.

Я слышу, что ты исполняешь в этом праздничном и светлом спектакле роль персидской красавицы, плененной татарским ханом. Будь красавицей и танцуй! Будь звездой и сияй! Но если восторги и благодарность публики тебя опьянят, если аромат преподнесенных цветов закружит тебе голову, то сядь в уголочек и прочитай мое письмо, прислушайся к голосу своего сердца. Я твой отец, Джеральдина! Я Чарли, Чарли Чаплин! Знаешь ли ты, сколько ночей я просиживал у твоей кроватки, когда ты была совсем малышкой, рассказывая тебе сказки о спящей красавице, о недремлющем драконе? А когда сон смежал мои старческие глаза, я насмехался над ним и говорил: «Уходи! Мой сон – это мечты моей дочки!»

Я видел твои мечты, Джеральдина, видел твое будущее, твой сегодняшний день. Я видел девушку, танцующую на сцене, фею, скользящую по небу. Слышал, как публике говорили: «Видите эту девушку? Она дочь старого шута. Помните, его звали Чарли?» Да, я Чарли! Я старый шут! Сегодня твой черед. Танцуй! Я танцевал в широких рваных штанах, а ты танцуешь в шелковом наряде принцессы. Эти танцы и гром аплодисментов порой будут возносить тебя на небеса. Лети! Лети туда! Но спускайся и на землю! Ты должна видеть жизнь людей, жизнь тех уличных танцовщиков, которые пляшут, дрожа от холода и голода. Я был таким, как они, Джеральдина. В те ночи, в те волшебные ночи, когда ты засыпала, убаюканная моими сказками, я бодрствовал.

Я смотрел на твое личико, слушал удары твоего сердечка и спрашивал себя: »Чарли, неужели этот котенок когда-нибудь узнает тебя?» Ты не знаешь меня, Джеральдина. Множество сказок рассказывал я тебе в те далекие ночи, но свою сказку – никогда. А она тоже интересна. Это сказка про голодного шута, который пел и танцевал в бедных кварталах Лондона, а потом собирал милостыню. Вот она, моя сказка! Я познал, что такое голод, что такое не иметь крыши над головой. Больше того, я испытал унизительную боль скитальца-шута, в груди которого бушевал целый океан гордости, и эту гордость больно ранили бросаемые монеты. И все же я жив, так что оставим это.

Лучше поговорим о тебе. После твоего имени – Джеральдина – следует моя фамилия – Чаплин. С этой фамилией более сорока лет я смешил людей на земле. Но плакал я больше, нежели они смеялись. Джеральдина, в мире, в котором ты живешь, существуют не одни только танцы и музыка! В полночь, когда ты выходишь из огромного зала, ты можешь забыть богатых поклонников, но не забывай спросить у шофера такси, который повезет тебя домой, о его жене. И если она беременна, если у них нет денег на пеленки для будущего ребенка, положи деньги ему в карман. Я распорядился, чтобы в банке оплачивали эти твои расходы. Но всем другим плати строго по счету. Время от времени езди в метро или на автобусе, ходи пешком и осматривай город. Приглядывайся к людям! Смотри на вдов и сирот! И хотя бы один раз в день говори себе: «Я такая же, как они». Да, ты одна из них, девочка! Более того. Искусство, прежде чем дать человеку крылья, чтобы он мог взлететь ввысь, обычно ломает ему ноги. И если наступит день, когда ты почувствуешь себя выше публики, сразу же бросай сцену. На первом же такси поезжай в окрестности Парижа. Я знаю их очень хорошо! Там ты увидишь много танцовщиц вроде тебя, даже красивее, грациознее, с большей гордостью. Ослепительного света прожекторов твоего театра там не будет и в помине. Прожектор для них – Луна.

Вглядись хорошенько, вглядись! Не танцуют ли они лучше тебя? Признайся, моя девочка! Всегда найдется такой, кто танцует лучше тебя, кто играет лучше тебя! И помни: в семье Чарли не было такого грубияна, который обругал бы извозчика или надсмеялся над нищим, сидящим на берегу Сены. Я умру, но ты будешь жить. Я хочу, чтобы ты никогда не знала бедности. С этим письмом посылаю тебе чековую книжку, чтобы ты могла тратить сколько пожелаешь. Но когда истратишь два франка, не забудь напомнить себе, что третья монета – не твоя. Она должна принадлежать незнакомому человеку, который в ней нуждается. А такого ты легко сможешь найти. Стоит только захотеть увидеть этих незнакомых бедняков, и ты встретишь их повсюду. Я говорю с тобой о деньгах, ибо познал их дьявольскую силу. Я немало провел времени в цирке. И всегда очень волновался за канатоходцев.

Но должен сказать тебе, что люди чаще падают на твердой земле, чем канатоходцы с ненадежного каната. Может быть, в один из званых вечеров тебя ослепит блеск какого-нибудь бриллианта. В этот же момент он станет для тебя опасным канатом, и падение для тебя неминуемо. Может быть, в один прекрасный день тебя пленит прекрасное лицо какого-нибудь принца. В этот же день ты станешь неопытным канатоходцем, а неопытные падают всегда. Не продавай своего сердца за золото и драгоценности. Знай, что самый огромный бриллиант – это солнце. К счастью, оно сверкает для всех. А когда придет время, и ты полюбишь, то люби этого человека всем сердцем. Я сказал твоей матери, чтобы она написала тебе об этом. Она понимает в любви больше меня, и ей лучше самой поговорить с тобой об этом. Работа у тебя трудная, я это знаю. Твое тело прикрыто лишь куском шелка. Ради искусства можно появиться на сцене и обнаженным, но вернуться оттуда надо не только одетым, но и более чистым. Я стар, и может быть, мои слова звучат смешно. Но, по-моему, твое обнаженное тело должно принадлежать тому, кто полюбит твою обнаженную душу. Не страшно, если твое мнение по этому вопросу десятилетней давности, то есть принадлежит уходящему времени. Не бойся, эти десять лет не состарят тебя. Но как бы то ни было, я хочу, чтобы ты была последним человеком из тех, кто станет подданным острова голых. Я знаю, что отцы и дети ведут между собой вечный поединок. Воюй со мной, с моими мыслями, моя девочка! Я не люблю покорных детей. И пока из моих глаз не потекли слезы на это письмо, я хочу верить, что сегодняшняя рождественская ночь – ночь чудес.

Мне хочется, чтобы произошло чудо, и ты действительно все поняла, что я хотел тебе сказать. Чарли уже постарел, Джеральдина. Рано или поздно вместо белого платья для сцены тебе придется надеть траур, чтобы прийти к моей могиле. Сейчас я не хочу расстраивать тебя. Только время от времени всматривайся в зеркало – там ты увидишь мои черты. В твоих жилах течет моя кровь. Даже тогда, когда кровь в моих жилах остынет, я хочу, чтобы ты не забыла своего отца Чарли. Я не был ангелом, но всегда стремился быть человеком. Постарайся и ты.

Целую тебя, Джеральдина. Твой Чарли. Декабрь 1965 г."

 

[Alter Ego 53 385]

 

Говорю вам — пойте! Пойте, когда вам хорошо. Пойте назло всякой грубости или свинству. Пойте в глаза тому, кто вас ругает. Пойте, ликуя в своём превосходстве, когда вас бьют.

Я хорошо это помню. Был я маленьким и видел в окно, как соседская женщина колотила своего сынишку. Он стоял у сарая и пел. Мать его колотила, а он смеялся и пел. Она била, а он пел. Она устала бить его, а он пел. Она опустила руки, а он ушёл, поглаживая побитые свои плечи и спину, — он шёл напевая.

Пойте в переполненных троллейбусах, и если вам придётся заплатить за это — заплатите! Пойте, когда пьёте вино. Пойте у могилы. Что ж вы молчите, пойте. Он не услышит. Не для него. Пойте не смерть его, пойте жизнь свою. Не о хвое на могиле, а о том вон листике на верхушке. Пойте себе, живые — вам нужна песня, а не ему.

...Ты ночью проснулся и слышишь — поют соловьи. Вот видишь, песня живёт и ночью.

Поешь ли ты только утром, солнечным утром? А песни отчаянья, песни гнева и наступленья? Да, где она, твоя песнь наступленья? Ты уже победил — и поешь только утром? Или ты побеждён — и совсем не поешь?

(Имант Зиедонис)

[bur-nellya 25 608]

Иван Бунин 

«Аглая»

"Аглая"

В миру, в той лесной деревне, где родилась и росла Аглая, ее звали Анной.

Отца с матерью она лишилась рано. Зашла раз зимой в деревню оспа, и много покойников свезли тогда на погост в село за Свят-Озером. Сразу два гроба стояло и в избе Скуратовых. Девочка не испытала ни страха, ни жалости, только навсегда запомнила тот ни на что не похожий, для живых чужой и тяжелый дух, что исходил от них, и ту зимнюю свежесть, холод великопостной оттепели, что напустили в избу мужики, выносившие гробы к дровням под окнами.

В той лесной стороне деревни редки и малы, грубые бревенчатые дворы их стоят в беспорядке: как суглинистые бугры дозволяют и поближе к речкам, к озерам. Народ там не слишком беден и блюдет свой достаток, свой старый быт, даром что ходит спокон веку на заработки, женщинам оставляя пахать неродимую землю, где она свободна от леса, косить в лесу травы, а зимой греметь ткацким станом. К тому быту и лежало сердце Анны в детстве: милы были ей и черная изба, и горючая лучина в светце.

Катерина, сестра ее, давно была замужем. Она и правила домом, сперва вместе с мужем, взятым во двор, а потом, как стал он уходить чуть не на круглый год, одна. Под ее призором девочка росла ровно и споро, никогда не хворала, ни па что не жаловалась, только все задумывалась. Если Катерина окликала ее, спрашивала, что с нею, она отзывалась просто, говоря, что у ней шея скрипит и что она слушает это. «Вот! - говорила она, повертывая голову, свое беленькое личико, - слышишь?» - «А думаешь ты о чем?» «Так. Я не знаю». Со сверстницами она в детстве не водилось, и быпать не бывала нигде, - только ран сходила с сестрой и то старое село за Свят-Озером, где на погосте, под соснами, торчат сосновые кресты и стоит бревенчатая церковка, крытая почерневшими деревянными чешуйками.

Впервые нарядили ее тогда в лапти и сарафан из пестряди, купили ожерелье и желтый платок.

Катерина о муже горевала, плакала; плакала и о своей бездетности. А, выплакав слезы, дала себе обет не знать мужа. Когда муж приходил, она встречала его радостно, ладно говорила с ним о домашних делах, заботливо пересматривала его рубахи, чинила, что надо, хлопотала возле печки и бывала довольна, когда ему что нравилось; но спали они розно, как чужие. А уходил он, - опять становилась она скучной и тихой. Все чаще отлучалась она из дому, гостила в недальней женской обители, бывала у старца Родиона, спасавшегося за той обителью в лесной хижине. Она настойчиво училась читать, приносила из обители священные книги и читала их вслух, необычным голосом, опустив глаза, держа книгу в обеих руках. А девочка стояла возле, слушала, оглядывая избу, которая всегда была прибрана. Упиваясь звуком своего голоса, читала Катерина о святых, о мучениках, наше темное, земное презревших ради небесного, восхотевших распять плоть свою со страстями и похотьями. Анна слушала чтение, как песню на чужом языке, со вниманием. Но закрывала Катерина книгу - и она никогда не просила почитать еще: всегда непонятная была она.

Годам к тринадцати она стала отменно тонка, высока и сильна. Она была нежна, бела, синеглаза, а работу любила простую, грубую. Когда наступало лето и приходил муж Катерины, когда шла деревня на покосы, шла и Анна со своими и работала как взрослая. Да летняя работа в той стороне скудная. И опять оставались сестры одни, опять возвращались к своей ровной жизни, и опять, убравшись со скотиной, с печкой, сидела Анна за шитьем, за станом, а Катерина читала - о морях, о пустынях, о городе Риме, о Византии, о чудесах и подвигах первохристиан. В черной лесной избе звучали тогда чарующие слух слова: «В стране Каппадокийской, в царствование благочестивого византийского императора Льва Великого... Во дни патриаршества преподобного Иоакима Александрийского, в далекой от нас Эфиопии...» Так и узнала Анна о девах и юношах, растерзанных дикими зверьми на ристалищах, о небесной красоте Варвары, обезглавленной своим лютым родителем, о мощах, хранимых ангелами на Синайской горе, о воине Евстафии, обращенном к истинному богу зовом самого распятого, солнцем просиявшего среди рогов оленя, им, Евстафием, на зверином лове гонимого, о трудах Саввы освященного, обитавшего в Долине Огненной, и о многих, многих, горькие дни и ночи свои проводивших у пустынных потоков, в криптах и горных киновиях... В отрочестве она видела себя во сне в длинной льняной рубахе и в железном венце на голове. И Катерина сказала ей: «Это тебе к смерти, сестра, к ранней кончине».

А на пятнадцатом году она стала совсем как девушка, и народ дивился ее миловидности: золотисто-белый цвет ее продолговатого лица чуть играл топким румянцем; брови у нее были густые, светло-русые, глаза синие; легкая, ладная, - разве что не в меру высокая, тонкая и долгорукая, - тихо и хорошо поднимала она длинные свои ресницы. Зима в тот год была особливо суровая. Завалило снегом леса, озера, толсто оковало льдом проруби, жгло морозным ветром да играло по утренним зорям двумя зеркальными, в радужных кольцах, солнцами. Перед Святками Катерина ела тюрю, толокно, Анна же питалась лишь хлебом. «Другой вещий сон хочу себе выпостить», - сказала она сестре. И под Новый год вновь приснилось ей: видела она раннее морозное утро, только что выкатилось из-за снегов слепящее ледяное солнце, острым ветром перехватывало дух; и на ветер, на солнце, по белому полю, летела она на лыжах, гналась за каким-то дивным горностаем, да сорвалась вдруг куда-то в пропасть - и ослепла, задохнулась в туче снежной пыли, взвившейся из-под лыж на срыве... Ничего нельзя было понять в этом сне, но Анна за весь день Нового года ни разу не взглянула в глаза сестре; ездили попы по деревне, зашли и к Скуратовым, - она спряталась за занавеску под полатями. В ту зиму, еще не утвердившись в своих помыслах, часто она бывала скучная, и Катерина говорила ей: «Давно зову к батюшке Родиону, он бы все снял с тебя!»

Она читала ей в ту зиму об Алексее Божьем человеке и об Иоанне Кущнике, в нищете умерших у ворот своих знатных родителей, прочла о Симеоне Столпнике, заживо сгнившем на стоянии в каменном столпе. Анна спросила ее: «А что ж батюшка Родион не стоит?» И она ей ответила, что подвиги святых людей бывают разные, что наши страстотерпцы больше по киевским пещерам, а потом по дремучим лесам спасались или достигали царствия небесного в образе нагих, непотребных юродов. В ту зиму узнала Анна и о русских угодниках - о своих духовных пращурах: о Матфее Прозорливом, коему было даровано видеть в мире лишь одно темное и низкое, проникать в сокровеннейшие скверны людских сердец, прозревать лики подземных диаволов и слышать нечестивые советы их, о Марке Гробокопателе, посвятившем себя погребению мертвых и в непрестанной близости со Смертью обретшем такую власть над нею, что она трепетала его голоса, об Исаакии Затворнике, одевшем свое тело в сырую шкуру козла, навсегда к нему приросшую, и предававшемся безумным пляскам с бесами, по ночам увлекавшими его в скакания и вихляния под громкие свои клики, дудки, тимпаны и гусли... «От него, Исаакия, и пошли юродивые, - сказала ей Катерина, - а сколько их было потом, того счесть нельзя! Батюшка Родион так баял: ни в одной стране их не было, только нас посетил ими господь по великим грехам нашим и по великой своей милости». И прибавила, что слышала в обители, - скорбную повесть о том, как ушла Русь из Киева в леса и болота непроходимые, в лубяные городки свои, под жестокую державу московских князей, как терпела она от смут, междоусобий, от свирепых татарских орд и от прочих господних кар - от мора и глада, от пожарищ и небесных знамений. Было тогда, сказала она, столь многое множество божьих людей, Христа ради страдавших и юродствовавших, что по церквям от писку и крику их не слыхать было божественного пения. И немалое число из них, сказала она, сопричислялось к лику небесному: есть Симон, из приволжских лесов, что скитался и прятался взора человеческого по диким урочищам в одной рубахе издранной, после же того, обитая в городе, каждодневно был бит гражданами за непотребство свое и скончался от ран, причиненных побоями; есть Прокопий, принимавший непрестанные муки в городе Вятке, зане в ночи взбегал он на кокольницы и бил в колокола часто и с тревогою, как бы во время огненного запаления; есть Прокопий, родившийся в зырянских краях, среди дикарей-звероловцев, всю жизнь ходивший с тремя кочергами в руках и обожавший пустые места, грустные лесные берега над Сухоною, где, сидя на камушке, со слезами молился о плывущих по ней; есть Яков Блаженный, что приплыл в гробной лубовой колоде по речке Мете к темным жителям той бедной местности; есть Иоанн Власатый, из-под Ростова Великого, волосы имевший столь буйные, что в страх повергались все видевшие его; есть Иоанн Вологодский, нарицаемый Большой Колпак, ростом малый, лицом морщиноватый, весь крестами увешанный, до кончины не снимавший с себя колпака, чугуну подобного; есть Василий Нагоходец, вместо одежды носивший и в зимний хлад, и в летний вар лишь цепи железные да платочек в руке... «Ныне, сестра, - сказала Катерина, - все они предстоят господу, радуются в сонме святых его, мощи же их нетленные почивают в раках кипарисных и серебряных, в святолепных соборах, рядом с царями и святителями!» - «А что же батюшка Родион не юродствовал?» - опять спросила Анна. И Катерина ответила, что он пошел по стопам подражавших не Исаакию, а Сергию Радонежскому, по стопам заждителей монастырей лесных. Батюшка Родион, сказала она, спасался сперва в одной древней и славной пустыне, основанной на тех самых местах, где среди дремучего леса, в дупле трехвекового дуба, жил некогда великий святой; там нес он строгое послушание и принял пострижение, удостоился за покаянные свои слезы и бессердечие к плоти лицезрения самой царицы небесной, выдержал обет семилетнего затвора и семилетнего молчания, но и этим не удовольствовался, оставил монастырь и пришел, - уже много, много лет тому назад, - в наши леса, надел лапти лыковые, белый балахон из вретища, эпитрахиль черную с осьмиконечным крестом на ней, с изображением черепа и костей Адамовых, вкушает лишь воду и снытку невареную, окошечко своей хижины заградил иконою, спит в гробу, под негасимою лампадою, и в полночные часы непрестанно осаждают его звери воющие, толпы мертвецов яростных и диаволов...

Пятнадцати лет от роду, в ту самую пору, когда надлежит девушке стать невестою, Анна покинула мир.

Весна в тот год пришла ранняя и жаркая. Ягода поспела в лесах несметная, травы были по пояс, и с начала Петровок уже пошли косить их. Анна с охотой работала, загорела на солнце, среди трав и цветов; румянец темней пылал на ее лице, сдвинутый на лоб платок скрывал теплый взгляд очей. Но вот однажды, на покосе, большая блестящая змея с изумрудной головой обвилась круг ее босой ноги. Схватив змею своей длинной и узкой рукой, сорвав с себя ее ледяной и скользкий жгут, далеко отбросила его Анна и даже лицо не подняла, а испугалась крепко, белее полотна сделалась. И Катерина сказала ей; «Это тебе, сестра, третье указание; бойся Змея Искусителя, опасная пора идет к тебе!» И от испугу ли, от этих ли слов, только с неделю после того не сходил с лица Анны смертный цвет. А под Петров день нежданно-негаданно попросилась она пойти в обитель ко всенощной - и пошла и ночевала там, а наутро удостоилась стоять в народной толпе у порога отшельника. И великую милость оказал он ей: изо всей толпы ее выглядел и поманил к себе. И вышла она от него, низко склонив голову, пол-лица закрыв платком, сдвинув его на огонь своих жарких ланит и в смятении чувств не видя земли под собой: избранным сосудом, жертвой господу назвал он ее, зажег две восковых свечечки и одну взял себе, другую дал ей и долго стоил, молясь перед образом, а потом велел ей приложиться к тому образу - и благословил быть через малый срок в обители на послушании. «Счастье мое, жертва немудрая! - сказал он ей. - Будь невестой не земной, а небесною! Знаю, знаю, сестра тебя приуготовила. Потщусь и я, грешный, о том».

В обители, в иночестве, отрешенная от мира и от своей воли ради духовного своего восприемника, Анна, нареченная при постриге Аглаей, пробыла тридцать три месяца. На исходе же тридцать третьего - преставилась.

Как жила она там, как спасалась, о том, за давностью времени, в полноте никому не ведомо. Но все же кое-что в народной памяти осталось. Шли однажды бабы-богомолки из разных и дальних краев в тот лесной край, где родилась Анна. Встретился им у речки, через которую им нужно было переправиться, привычный скиталец по святым местам, видом невзрачный, отрепанный, даже, просто сказать, чудной, глаза у него под старым господским котелком были платком завязаны. Они стали его расспрашивать о путях, о дорогах к обители, о самом Родионе и об Анне. Он в ответ им сперва о себе поговорил: я, мол, сестрицы, и сам знаю не бог весть что, однако ж побеседовать с вами отчасти могу, ибо возвращаюсь именно из тех местностей; вам, сказал, небось жутко со мной - и я не дивлюсь этому, многим со мной не мед: пеший ли, конный ли встретится, видит - идет по лесу странничек, ковыляет себе один-одинешенек со белым платком на глазах да еще псалмы распевает - понятно, оторопь берет; уж чересчур, по грехам моим, жадные да быстрые глаза у меня, зрение столь редкостное и пронзительное, что я даже ночью как кошка вижу, будучи и вообще не в меру зряч, в силу того, что не с людьми я иду, а сторонкою; ну, вот и решил я сократить немного свое телесное зрение... Потом он стал рассказывать, сколько, по его расчету, осталось богомолкам еще идти, на какие местности надо путь держать, где иметь ночевки и отдыхи и какова обитель есть.

- Сперва, - сказал, - придет село на Свят-Озере, потом та самая деревня, где родилась Анна, а там увидите вы другое озеро, монастырское, хоть и мелкое, а порядочное, и придется нам по этому озеру в лодке плыть. А как высадитесь, туг уж и самый монастырь рукой подать. Понятно, и на том берегу леса без конца, а сквозь лес глядят, как обыкновенно, стены монастырские, главы церковные, кельи, странноприимницы...

Потом долго повествовал о житии Родиона, о детстве и отрочестве Анны, под конец же рассказал о ее пребывании в обители:

- Пребывание ее было, ох, недолгое! - сказал он, - Жалко, говорите, такой красоты и младости? Нам-то, глупым, понятно, жалко. Да, видно, отец Родион хорошо знал, что делает. Он ведь и со всеми таков бывал - и ласков, и кроток, и радостен, и настойчив до беспощадности, с Аглаей же особенно. Был я, бабочки, на месте ее упокоения... Длинная могилка, прекрасная, вся травой заросла, зеленая... И не скрою, не скрою: это там, на могиле, выдумал я завязать себе глаза, это Аглаин пример надоумил меня: ведь она, надобно вам знать, за все свое пребывание в обители ни на единый час не подняла очей - как сдвинула покров на них, так и осталась, и на речь так скупа была, так уклончива, что даже сам отец Родион дивился ей. А ведь, небось, не легко было ей такой подвиг поднять - с землей-то, с лицом-то человеческим навсегда расстаться! И работу она несла в обители самую тяжкую, а ночи на молитве простаивала, Да зато, говорят, и возлюбил же ее отец Родион! Из всех отличил, каждодневно допускал в свою хижинку, вел с ней долгие беседы о будущей славе обители, открывал ей даже свои видения - понятно, с строгим заповеданием молчания. Ну, вот и сгорела она, как свеча, в самый краткий срок... Опять вздыхаете, жалкуете? Соглашаюсь: горестно! Но я вам гораздо больше скажу: за великое ее смирение, за неглядение на мир земной, за молчание и непосильное трудничество он совершил неслыханное: на исходе третьего года ее подвига он посхимил ее, а потом, по молитве и святому размышлению, призвал ее к себе в единый страшный час - и повелел кончину принять. Да, так прямо и молвил ей: «Счастье мое, приспела твоя пора! Останься во моей памяти столь же прекрасною, как стоишь ты в сей час передо мной: отойди ко господу!» И что ж вы думаете? Через сутки она и преставилась. Слегла, запылала огнем - и кончилась. Он, правда, утешил ее - поведал ей перед кончиной, что, поелику лишь малое из тайных его бесед не сумела она скрыть в первые дни послушания, истлеют у нее лишь одни уста. Он пожаловал серебра на ее похороны, меди для раздачи при ее погребении, колоток свечей на сорокоуст по ней, желтую рублевую свечу ко гробу ее и самый гроб - круглый, дубовый, выдолбленный. И по его благословению, положили ее, тонкую и росточком отменно долгую, в тот гроб с волосами распущенными, в двух рубашках-саванах, в белом подряснике, опоясанном черною покромкою, а поверх его - в черной, с белыми крестами, мантии; на головку надели зеленую, шитую золотом шапочку из бархата, на шапочку - камилавочку, после же того повязали синей шалью с кисточками, а в ручки вложили кожаные четочки... Убрали, словом, куда как хорошо! А все же, бабочки, есть каверзный, бесий слух, что умирать ей не хотелося, ох, как еще не хотелось-то! Отходя в такой младости и в такой красоте, со всеми, говорят, в слезах она прощалася, всем говорила громко: «Простите меня!» Напоследок же закрыла глаза и раздельно молвила: «И тебе, мати-земля, согрешила семь душой и телом - простишь ли меня?» А слова те страшные: припадая челом ко земле, их читали в покаянной молитве по древней Руси за вечерней под Троицу, под языческий русальный день.

1916

[Lindenfarbe 7 943]

Виктория Токарева

 

Я умерла на рассвете, между

четырьмя и пятью утра. Сначала

стало холодно рукам и ногам,

будто натягивали мокрые чулки и

перчатки. Потом холод пошёл

выше и выше и достал сердце.

Сердце остановилось, и я будто

погрузилась на дно глубокого

колодца. Правда, я никогда не

лежала на дне колодца, но и

мёртвой я тоже никогда раньше

не была.

Моё лицо стянуло маской, и я

уже не могла им управлять. Мне

было не больно и ничего не

жалко. Я лежала себе и лежала, и

даже не думала, как я выгляжу.

В восемь часов в коридоре

зашлёпали шаги. Это из детской

комнаты вышел мой сын Юраня.

"Босой", - подумала я. Он всегда

ходил босиком, как лесной

полудикий мальчик, и я всегда

ему говорила: "Ноги".

Юраня прошлёпал по коридору и

остановился возле комнаты отца.

Муж кашлянул и перевернулся.

Дверь скрипнула, должно быть,

Юраня приотворил её и спросил

заискивающим шепотом:

-Ты уже встал?

-Ну, что тебе?- спросил муж

оскорблённым голосом. Он не

любил, когда его беспокоили в

выходной день.

-Мне надо в кино. У меня

абонемент. В девять часов начало,

- так же шепотом просвистал

Юраня.

Ему казалось, что если он

шепчет, то почти не будит отца, и

тот может беседовать с ним, не

просыпаясь.

-Буди маму,- распорядился муж.

Он не любил, когда на него

перекладывали чужие

обязанности. Свои, кстати, он

тоже нёс с отвращением.

Дверь в мою комнату заскрипела.

Юраня помолчал, потом сказал:

-Она спит.

-Ничего. Встанет,- сказал муж.

-Она спит,- повторил Юраня. - И

очень бледная.

В двенадцать часов меня забрали

в больницу, а на другой день

выдали обратно.

На меня надели платье-макси. Это

платье мне привезли год назад из

Парижа, и у меня тогда появилась

ещё одна проблема: проблема

шикарного платья. Оно было

совершенно неприменимо и

висело в шкафу, шуршащее и

сверкающее, как бесполезное

напоминание о том, что человек

создан для счастья.

Соседка с шестого этажа сказала:

-Её на том свете не примут.

Молодая совсем.

-Мальчишечку оставила,-

вздохнула другая соседка. Она

довела своего сына до пенсии, а я

даже не довела до третьего

класса. Соседка прочертила в уме

всю не пройденную мною дорогу

и покачала головой.

Юраня приходил и уходил,

гордый. Все его ласкали, и ему

льстило всеобщее поклонение.

Настроение у него было

неплохое. Накануне я его

предупредила:

-Если меня не будет и все скажут,

что я умерла, ты не верь.

-А где ты будешь?

- я поселюсь на облачке и буду

смотреть на тебя сверху.

-Ладно, - согласился Юраня.

Дворничиха Нюра удивлялась с

претензией: ещё вчера она меня

видела на улице с авоськой и

даже слышала, как я

разговаривала с соседом. Я

спросила:

-Ефим, на кого ты похож?

-А что?-удивлялся Ефим.

-Да уж больно ты нарядный. Как

барышня.

-Я всгда так одеваюсь, - обиделся

Ефим.

-Мужчина должен быть свиреп и

неряшлив,- сказала я и побежала

в подъезд.

Ещё вчера я была здесь, со всеми,

а сегодня - неизвестно где. И если

это перемещение произошло со

мной, значит, оно существует

вообще и может произойти с кем

угодно, в частности с ней, с

Нюрой.

Мой муж никогда раньше не

верил в мои болезни и сейчас не

поверил в мою смерть. Ему в

глубине души казалось, что это -

мои штучки.

Квартира была полна народу. Я

почему-то подумала, что придёт

меньше людей. Откровенно

говоря, я подозревала, что меня и

похоронить будет некому. Я

привыкла всегда всё делать сама

и одна, привыкла ни на кого не

расчитывать. И если бы я могла

сама себя похоронить, я именно

так бы и поступила.

Но, как ни странно, всё обошлось

и без меня. И место на кладбище

выбили, и документы оформили.

Работник загса, женщина в серой

кофте, выдала моему мужу

справку, а взамен потребовала

мой паспорт. Муж протянул ей

паспорт, она заглянула в него

безо всякого интереса, а потом

порвала на две части и бросила в

плеиёную корзину для бумаг.

Когда муж увидел, как рвут мой

паспорт, он понял, что я

действительно уволена из жизни

и уже ничего нельзя переменить.

Теперь он был свободен, но что

делать со свободой - ещё не ясно.

И нужна ли она ему. Как ни

говори, а пользы от меня было

гораздо больше, чем неудобств.

Когда муж вернулся из загса

домой, вид у него был

приторможенный, будто он тоже

объелся снотворным.

В обеденный перерыв прибежали

мои подруги Аля и Эля. Они обе

были красивые, но красоту Али

видела я одна, а красоту Эли - все

без исключения.

Аля жила одна, без любви и без

семьи. Она считала меня

благополучной и не понимала,

как можно было поменять то

состояние на это. Что бы ни было

в жизни, но разве лучше лежать

такой... так...

Эля была так же благополучна,

как я, у неё была та же проблема

вечернего платья. И она так же

устала от вариантов. Даже не

устала, а была разграблена ими и

пуста. Но сейчас она понимала,

что никогда не уйдёт из жизни

по собственному желанию и ей

придётся испить всю чашу до

дна.

Они глядели в моё лицо-маску и

удручённо молчали. Моя смерть

была поучительна для обеих.

Я дружила с каждой порознь, а

они между собой нет. У них были

друг к другу какие-то

нравственные претензии, но

сейчас, возле моего гроба, эти

претензии казались

несущественными.

-Мы все перед ней виноваты,-

сказала Аля.- Никто не хотел

знать, что с ней происходит.

Никто не хотел помочь.

-А как можно было помочь, когда

её никто не нужен?

Телефон звонил довольно часто.

Муж брал трубку и говорил, что я

не могу подойти, потому что я

умерла.

Там, видимо, наступала глубокая

пауза. Люди ошеломлённо

молчали и не знали, как себя

вести: то ли расспрашивать, то ли

не расспрашивать. Тот, кто

звонил, молчал. Муж тоже

молчал, потом прошался и клал

трубку.

А звонил ли Он? Скорее всего,

нет. Ждал, когда я позвоню. В

последний раз мы решили:

любовь - это ещё не повод, чтобы

ломать жизнь своим детям, и

стали искать варианты, при

которых бы всем было хорошо.

Мы бились, как мухи о стекло, и

даже слышали собственный стук,

но ничего не могли придумать.

-Давай расстанемся,- предложила

я.

-А как жить?- спросил Он.

Этого я не знала. И Он не знал.

-Ну, давай так,- сказала я.

-Это не жизнь.

-А какой выход?

-Если бы я разбился на самолёте,

это был бы самый счастливый

конец.

-А как же дети?- спросила я.

-Они будут любить мою память.

...Интересно, звонил ли Он? Или

позвонит через два дня, как

обычно.

"А она умерла",- скажет муж.

Он замолчит. И муж замолчит. А

потом муж попрощается и

положит трубку. Вот и всё. Без

вариантов.

Смерть скучна тем, что не

предлагает вариантов.

К вечеру из другого города

приехала моя мама.

Она сказала мужу, что не оставит

ему ни одной тарелки и ни одной

наволочки. Лучше всё перебьёт и

порвёт, чем ему оставит.

Он обиделся и сказал:

-Перестаньте городить чепуху.

Мама ответила, что это он

виноват в моей смерти и лучше

бы он умер, а не я.

Муж ответил, что это с её точки

зрения. А с точки его матери

лучше так, как сейчас.

Часам к десяти все разошлись.

Квартира опустела. Надо мной

где-то высоко и далеко тикали

часы. Потом послышался гул,

будто открутили кран с водой. Я

догадалась, что муж смотрит по

телевизору футбол.

Мать вошла и спросила: -Ты что,

смотришь футбол?

Он ответил:

-А что мне делать?

И в самом деле...

Хоронили меня через два дня.

Снег почти сошёл, бежали ручьи.

Земля была влажная, тяжёлая, и

это производило удручающее

впечатление на живых.

Рядом было несколько свежих

могил, украшенных

искусственными венками, а

сверху покрытых целлофаном.

Сойдут дожди и грязь, целлофан

снимут, и могилы будут иметь

нарядный вид.

Земля стучала о мой гроб.

Холмик получился маленький,

едва заметный наж землёй. Его

засыпали живыми цветами, и это

было лучше, чем венки, хотя

венки практичнее.

А потом я увидела Бога.

Он был молодой и красивый.

Я подошла к Нему в длинном

блестящем платье и посмотрела в

Его глаза.

-Прости меня,- сказала я.

-Люди просят, чтобы я оставил их

на земле подольше, а ты взяла и

ушла сама. Зачем?

-Я не видела выхода.

-А это выход?

-Здесь нет вариантов. Я устала от

вариантов.

-А потерпеть не могла?

-Я не могла смириться и не могла

ничего изменить.

Что-то тревожащее достало меня

из прежнего существования, и я

заплакала.

Он погладил меня по волосам.

-Не плачь, я жалею тебя. Видишь,

я тебя жалею.

-Я тебя звала. Я ждала, что ты нас

рассудишь. Почему ты меня не

слышал?

-Я тебя слышал. Я тебе отвечал:

потерпи, всё проойдёт.

-А прошло бы?

-Ну конечно. И всё ещё было бы.

-Неужели было бы?

-И ещё лучше, чем прежде.

-Но почему я тебя не слышала?

-Потому что любовь в тебе была

сильнее, чем Бог. Ты её слышала.

Бог провёл ладонью по моей

щеке, стирая слезу. Он был

высокий, длинноволосый,

похожий на современных

молодых людей. Только глаза

другие.

Над нами, как блёстки на моём

платье, искрилась звёздная пыль.

-Что ты хочешь?- спросил Бог.

-Я хочу увидеть Его.

Бог повёл меня по Млечному

Пути. Потом остановился и,

взмахнув рукой, выпустил мою

душу.

Моя душа долго летела во мраке,

потом окунулась в свет.

Покружилась над Его домом и

влетела в раскрытую форточку.

Присела на подоконнике.

Он сидел за столом и играл с

дочерью в "подкидного дурака".

Я осторожно подошла к Нему и

заглянула в карты. Он

проигрывал. А я не могла Ему

подсказать.

Он позвонил через два дня. Как

обычно.

Я подняла трубку.

Он молчал. Но я его узнала. Я

сказала:

-Вот я умру, и ты проиграешь

свою жизнь.

-Ты помрёшь, как же...-отозвался

он.-Только обещаешь...

Мы снова замолчали. Мы умели

вот так молчать подолгу, и нам

не было скучно. Мы стояли по

разные концы города и слушали

дыхание друг друга.

[bur-nellya 25 608]

Моего Ницше любимейшего кусочки:

Долго спал Заратустра, и не только утренняя заря, но и час дополуденный прошли по лицу его. Но наконец он открыл глаза: с удивлением посмотрел Заратустра на лес и тишину, с удивлением заглянул он внутрь самого себя. Потом он быстро поднялся, как мореплаватель, завидевший внезапно землю, и возликовал: ибо он увидел новую истину. И так говорил он тогда в сердце своем: "Свет низошел на меня: мне нужны спутники, и притом живые, -- не мертвые спутники и не трупы, которых ношу я с собою, куда я хочу. Мне нужны живые спутники, которые следуют за мною, потому что хотят следовать сами за собой -- и туда, куда я хочу. Свет низошел на меня: не к народу должен говорить Заратустра, а к спутникам! Заратустра не должен быть пастухом и собакою стада! Сманить многих из стада -- для этого пришел я. Негодовать будет на меня народ и стадо: разбойником хочет называться Заратустра у пастухов. У пастухов, говорю я, но они называют себя добрыми и праведными. У пастухов, говорю я, но они называют себя правоверными. Посмотри на добрых и праведных! Кого ненавидят они больше всего? Того, кто разбивает их скрижали ценностей, разрушителя, преступника -- но это и есть созидающий. Посмотри на правоверных! Кого ненавидят они больше всего? Того, кто разбивает их скрижали ценностей, разрушителя, преступника -- но это и есть созидающий. Спутников ищет созидающий, а не трупов, а также не стад и не верующих. Созидающих так же, как он, ищет созидающий, тех, кто пишут новые ценности на новых скрижалях. Спутников ищет созидающий и тех, кто собирал бы жатву вместе с ним: ибо все созрело у него для жатвы. Но ему недостает сотни серпов; поэтому он вырывает колосья и негодует. Спутников ищет созидающий и тех, кто умеет точить свои серпы. Разрушителями будут называться они и ненавистниками добрых и злых. Но они соберут жатву и будут праздновать. Созидающих вместе с ним ищет Заратустра, собирающих жатву и празднующих вместе с ним ищет Заратустра: что стал бы он созидать со стадами, пастухами и трупами! И ты, мой первый спутник, оставайся с благом! Хорошо схоронил я тебя в дупле дерева, хорошо спрятал я тебя от волков. Но я расстаюсь с тобою, ибо время прошло. От зари до зари осенила меня новая истина. Ни пастухом, ни могильщиком не должен я быть. Никогда больше не буду я говорить к народу: последний раз говорил я к мертвому. К созидающим, к пожинающим, к торжествующим хочу я присоединиться: радугу хочу я показать им и все ступени сверхчеловека. Одиноким буду я петь свою песню и тем, кто одиночествует вдвоем; и у кого есть еще уши, чтобы слышать неслыханное, тому хочу я обременить его сердце счастьем своим. Я стремлюсь к своей цели, я иду своей дорогой; через медлительных и нерадивых перепрыгну я. Пусть будет моя поступь их гибелью!"

[bur-nellya 25 608]

О чтении и письме

 

 

 

Из всего написанного люблю я только то, что пишется своей

кровью. Пиши кровью -- и ты узнаешь, что кровь есть дух.

Не легко понять чужую кровь: я ненавижу читающих

бездельников.

Кто знает читателя, тот ничего не делает для читателя. Еще

одно столетие читателей -- и дух сам будет смердеть.

То, что каждый имеет право учиться читать, портит надолго

не только писание, но и мысль.

Некогда дух был Богом, потом стал человеком, а ныне

становится он даже чернью.

Кто пишет кровью и притчами, тот хочет, чтобы его не

читали, а заучивали наизусть.

В горах кратчайший путь -- с вершины на вершину; но для

этого надо иметь длинные ноги. Притчи должны быть вершинами: и

те, к кому говорят они, -- большими и рослыми.

Воздух разреженный и чистый, опасность близкая и дух,

полный радостной злобы, -- все это хорошо идет одно к другому.

Я хочу, чтобы вокруг меня были кобольды, ибо мужествен я.

Мужество гонит призраки, само создает себе кобольдов --

мужество хочет смеяться.

Я не чувствую больше вместе с вами: эта туча, что я вижу

под собой, эта чернота и тяжесть, над которыми я смеюсь, --

такова ваша грозовая туча.

Вы смотрите вверх, когда вы стремитесь подняться. А я

смотрю вниз, ибо я поднялся.

Кто из вас может одновременно смеяться и быть высоко?

Кто поднимается на высочайшие горы, тот смеется над всякой

трагедией сцены и жизни.

Беззаботными, насмешливыми, сильными -- такими хочет

нас мудрость: она -- женщина и любит всегда только

воина.

Вы говорите мне: "жизнь тяжело нести". Но к чему была бы

вам ваша гордость поутру и ваша покорность вечером?

Жизнь тяжело нести; но не притворяйтесь же такими нежными!

Мы все прекрасные вьючные ослы и ослицы.

Что у нас общего с розовой почкой, которая дрожит, ибо

капля росы лежит у нее на теле?

Правда, мы любим жизнь, но не потому, что к жизни, а

потому, что к любви мы привыкли.

В любви всегда есть немного безумия. Но и в безумии всегда

есть немного разума.

И даже мне, расположенному к жизни, кажется, что мотыльки

и мыльные пузыри и те, кто похож на них среди людей, больше

всех знают о счастье.

Зреть, как порхают они, эти легкие вздорные ломкие бойкие

душеньки -- вот что пьянит Заратустру до песен и слез.

Я бы поверил только в такого Бога, который умел бы

танцевать.

И когда я увидел своего демона, я нашел его серьезным,

веским, глубоким и торжественным: это был дух тяжести,

благодаря ему все вещи падают на землю.

Убивают не гневом, а смехом. Вставайте, помогите нам убить

дух тяжести!

Я научился ходить; с тех пор я позволяю себе бегать. Я

научился летать; с тех пор я не жду толчка, чтобы сдвинуться с

места.

Теперь я легок, теперь я летаю, теперь я вижу себя под

собой, теперь Бог танцует во мне.

Так говорил Заратустра.

[bur-nellya 25 608]

О старых и молодых бабенках

 

 

 

"Отчего крадешься ты так робко в сумерках, о Заратустра? И

что прячешь ты бережно под своим плащом?

Не сокровище ли, подаренное тебе? Или новорожденное дитя

твое? Или теперь ты сам идешь по пути воров, ты, друг злых?" --

-- Поистине, брат мой! -- отвечал Заратустра. -- Это --

сокровище, подаренное мне: это маленькая истина, что несу я.

Но она беспокойна, как малое дитя; и если бы я не зажимал

ей рта, она кричала бы во все горло.

Когда сегодня я шел один своею дорогой, в час, когда

солнце садится, мне повстречалась старушка и так говорила к

душе моей:

"О многом уже говорил Заратустра даже нам, женщинам, но

никогда не говорил он нам о женщине".

И я возразил ей: "О женщине надо говорить только

мужчинам".

"И мне также ты можешь говорить о женщине, -- сказала она,

-- я достаточно стара, чтобы тотчас все позабыть".

И я внял просьбе старушки и так говорил ей:

Все в женщине -- загадка, и все в женщине имеет одну

разгадку: она называется беременностью.

Мужчина для женщины средство; целью бывает всегда ребенок.

Но что же женщина для мужчины?

Двух вещей хочет настоящий мужчина: опасности и игры.

Поэтому хочет он женщины как самой опасной игрушки.

Мужчина должен быть воспитан для войны, а женщина -- для

отдохновения воина; все остальное -- глупость.

Слишком сладких плодов не любит воин. Поэтому любит он

женщину; в самой сладкой женщине есть еще горькое.

Лучше мужчины понимает женщина детей, но мужчина больше

ребенок, чем женщина.

В настоящем мужчине сокрыто дитя, которое хочет играть.

Ну-ка, женщины, найдите дитя в мужчине!

Пусть женщина будет игрушкой, чистой и лучистой, как

алмаз, сияющей добродетелями еще не существующего мира.

Пусть луч звезды сияет в вашей любви! Пусть вашей надеждой

будет: "о, если бы мне родить сверхчеловека!"

Пусть в вашей любви будет храбрость! Своею любовью должны

вы наступать на того, кто внушает вам страх.

Пусть в вашей любви будет ваша честь! Вообще женщина мало

понимает в чести. Но пусть будет ваша честь в том, чтобы всегда

больше любить, чем быть любимой, и никогда не быть второй.

Пусть мужчина боится женщины, когда она любит: ибо она

приносит любую жертву и всякая другая вещь не имеет для нее

цены.

Пусть мужчина боится женщины, когда она ненавидит: ибо

мужчина в глубине души только зол, а женщина еще дурна.

Кого ненавидит женщина больше всего? -- Так говорило

железо магниту: "я ненавижу тебя больше всего, потому что ты

притягиваешь, но недостаточно силен, чтобы перетянуть к себе".

Счастье мужчины называется: я хочу. Счастье женщины

называется: он хочет.

"Смотри, теперь только стал мир совершенен!" -- так думает

каждая женщина, когда она повинуется от всей любви.

И повиноваться должна женщина, и найти глубину к своей

поверхности. Поверхность -- душа женщины, подвижная, бурливая

пленка на мелкой воде.

Но душа мужчины глубока, ее бурный поток шумит в подземных

пещерах; женщина чует его силу, но не понимает ее. --

Тогда возразила мне старушка: "Много любезного сказал

Заратустра, и особенно для тех, кто достаточно молод для этого.

Странно, Заратустра знает мало женщин, и, однако, он прав

относительно их. Не потому ли это происходит, что у женщины нет

ничего невозможного?

А теперь в благодарность прими маленькую истину! Я

достаточно стара для нее!

Заверни ее хорошенько и зажми ей рот: иначе она будет

кричать во все горло, эта маленькая истина".

"Дай мне, женщина, твою маленькую истину!" -- сказал я. И

так говорила старушка:

"Ты идешь к женщинам? Не забудь плетку!" --

Так говорил Заратустра.

[ManiA 946]

                                                                                       Шарль Бодлер

 

                                                                                      Исповедь художника

Как пронзают душу умирающие осенние дни! Ах! пронзают до боли; ибо есть упоительные ощущения, самая неясность которых не убавляет их силы; и нет острия более колкого, чем острие Бесконечности.

Какое огромное наслаждение - погрузить взгляд в необъятный простор неба и моря! Одиночество, тишина, ни с чем не сравнимая ясность лазури! Маленький парус, дрожащий на горизонте, что в своей крохотности и затерянности схож с моим непоправимым существованием, монотонная мелодия прибоя, - обо всех этих вещах я мыслю, или они мыслят мной (ибо в огромном пространстве грез "я" теряется мгновенно); они мыслят, говорю я, но эти мысли звучат музыкой и расцвечиваются яркими красками, свободные от словесных хитросплетений, силлогизмов и умозаключений.

Однако эти мысли, исходят ли они от меня или устремляются из глубины вещей, делаются вскоре чересчур напряженными. Избыток наслаждения сменяется вялостью и самым настоящим страданием. Мои нервы, слишком натянутые, содрогаются болезненно и мучительно.

И вот уже глубина небес меня подавляет, чистота и прозрачность - выводят из себя. Бесстрастная морская гладь, незыблемость этого грандиозного зрелища представляются мне возмутительными... Ах!.. нужно ли вечно страдать, или вечно избегать прекрасного? Природа, волшебница, не знающая жалости, всегда торжествующая соперница, оставь меня! Не искушай меня в моих желаниях и в моей гордыне! Всякий урок прекрасного - поединок, где художник испускает вопль ужаса перед тем, как упасть побежденным.

_^_

Изменено 28 сентября, 2013 пользователем ManiA

[alenushka 3 103]

Про взросление.

Оказалось, всё самое важное начинает происходить, когда тебе становится радостно просыпаться каждый день в самом себе. Взросление — это не первые морщины на лбу и вокруг рта; это когда ты вдруг знаешь, куда девать руки во время разговора и даже во время неловкого молчания; это когда умеешь подбирать себе одежду, духи, настроение; это когда из широкого круга общения проявляются заветные «свои», люди одной с тобой крови и кости, кому не стыдно и не страшно говорить «люблю», «скучаю», «мне плохо» и, что, пожалуй, чуть ли не самое ценное, «мне хорошо»; когда тебе вдруг начинают идти  тёплые шерстяные кофты, крупные украшения, лаконичные вещи, простые и понятные без слов отношения — то есть всё то, что раньше казалось чужим, нездешним, надуманным, чересчур картинным.

Однажды вдруг наступает жизнь, в которой есть место семейным завтракам и ужинам, деловым обедам, воскресным яблочным пирогам, спонтанным встречам с любимыми людьми, поздним походам в кино, вечерам за коктейлями. Ещё недавно всё это входило в планы, а сегодня — это твоя жизнь, твои будни и выходные, твоя повседневность. Смотри, тебе теперь нравятся все времена года, ты умеешь летать на каблуках любой высоты, больше не стесняешься своих коленок или, например,  выражения лица, когда смеёшься — забавный прищур и ямочки на щеках. Тебя больше не пугает, что ты можешь чего-то не знать, тебя не смущает необходимость выслушивать, учиться, просить рассказать или объяснить.

Налаживаются отношения со временем: ты больше никуда не спешишь, но стараешься не медлить. Постепенно исчезает резкость и угловатость движений, и время словно течёт сквозь тебя, сливаясь с ритмом твоего сердца. Отрастают коротко стриженые волосы. Всё идёт своим чередом, выстраиваясь в тонкий красивый узор, переплетаясь с другими красивыми узорами, принадлежащими близким и дорогим.

Однажды ты выдыхаешь всё, что болело и ныло внутри, задерживаешь дыхание, чтобы ненароком не вдохнуть свою тоску обратно, и, когда делаешь новый вдох, всё твоё существо заполняется чистым свежим воздухом, прохладным и звенящим на ветру.

tovarish-zhe

[Самарянка 4 706]

КАК ПРАВИЛЬНО КРУТИТЬСЯ

Однажды мама пришла за сыном в садик. А воспитательницах ей и говорит:

- У меня ужасные новости. Сегодня мы рисовали цветочек, а ваш сын постоянно крутился.

Мама спросила:

- А как он крутился, вот так? - и сделала колесо.

- Нет! - говорит воспитательница.

- А как же он крутился, вот так? - и перекувырнулась через голову.

- Нет, - кричит воспитательница, - не так!

- Может быть, он крутился вот так? - спросила мама и сделала тройное сальто назад.

- Да нет же! - говорит воспитательница. - Просто крутился на одном месте.

- На одном месте? В свои четыре года? Вот ужас. Я обязательно научу его крутиться, как полагается, - пообещала мама. - Вы будете довольны.

Мама взяла сына за руку, и они вышли из сада. Воспитательница выглянула в окно. Мама стояла на газоне и показывала сыну, как делать колесо.

 

Маша Рупасова