Умер Александр Солженицын

[Gouliard 372]

ДАНИИЛА

Кришна мной не уважаем, вы меня с кем-то путаете ...

В общих чертах с вашей схемой я согласен. Вот только если таланта нет (или есть но немного), то его очень хорошо заменяет вступление в "правильную" партию, поддержка "правильной" общественной позиции и т.д.

P.S. Йозеф Геббельс был очень неплохим писателям (никак не хуже поминаемого), великолепным оратором и тонким политиком. Вот только пучемуже его художественнынные произведения не купить в магазине Библио-Глобус, а в учебниках по риторике не разбирается его ораторское мастерство? Интетерестно почему?

[ДАНИИЛА 6 436]

Gouliard

 

Не трудно сказать, почему. Любовь - вот что движет продвижением и желанием "увековечить" память о ком-то или о чём-то, в данном случае в книгах. Если память связывает нас с тем, что ещё очень больно отдаётся в сердце, как прошедший опыт мировой войны в бесконечных страданиях народа, то и имена, связанные с тем, что вызвала эту боль переживания, могут предаваться забвению. Александр Исаевич именно искал примирения, прощения через осмысление, понимание всех подобных процессов в исторических опытах, которые принесли невыносимые страдания нескольким поколениям великой нации, огромного объединения людей под единой основой, потому его книги востребованы. Толстой Л.Н., несмотря на глубину и объём эпопей, мог бы быть предан забвению, если бы исчезли те поиски духовных глубин, которыми изобилуют его произведения. И эти поиски продолжались у Солженицына.

 

А Йозеф Геббельс...? Слава Герострата тоже оказалась незабываемой, но что мы ещё помним о Герострате, кроме разрушения? А вот Гомер - это то, что живёт вечно и притягивает, вдохновляя на подвиги, переживания и новые осмысления, что связано с жизнью, а не с её разрушением, которое неизбежно. Только человек так устроен, что ищет вечное бытиё, а разрушение использует только для построения нового, для расчищения. Да только разрушать - это крайняя необходимость, в духовном пути преобладает - преобразование, преображение. Фашизм или другая диктатура в практике показывает, что насильственные преобразования приводят именно к разрушению и не оправдывают себя в цели преображения.

[Гость Nerv]

ДАНИИЛА

что насильственные преобразования приводят именно к разрушению и не оправдывают себя в цели преображения.

За исключением Китая....

И Америки...

И Франции...

И всего мира...

[ДАНИИЛА 6 436]

Nerv

И всего мира...

 

О, если на текущий момент ты умом увидел только одну сторону жизни, то должно быть ощутил, как тяжело вообще о чём-либо говорить конкретно. Ведь в основе жизни насилие может стать определяющей основой. Так как же ты можешь судить от этой основы того, кого подвергли насильственному выдворению из страны, при этом называя его предателем? Что он предал? "Твою" насильственную основу жизни? Нет, он ей только починился. Разве он предал то, что ты увидел именно сейчас? Как видишь, логику умом можно подстроить под любую основу, труднее видеть целостность всех основ жизни и принять их без обвинения, играючи. Просто был человек, очень интересная личность. Он просто был, как ты сейчас есть. Разве ты себя осуждаешь за то, что ты есть и имеешь разные опыты жизни? Поверь, Солженицын ничем от тебя не отличается, кроме как по мощности: его знали и помнили многие по всему миру, он вызывал интерес своей жизнью и творчеством и имел отклик в душе, сердце у многих людей, тебя знают в круге первом среди близких и круге втором среди форумчан, но по сути ты и Солженицын есть одно. Просто своё сознание Солженицын соединил с Россией, а не с целым космосом. Можно было бы и развернуться пошире, тогда бы страдания не были бы так болезненны для его сердца и беспокойной души.

 

Что-то я засиделась в этой теме. Пора и честь знать. Благодарю всех за внимание, выводы, если они появятся, можете себе оставить или излить в текущем моменте жизни в общий поток информации.

[Гость Nerv]

Что-то я засиделась в этой теме.

я тоже.... Действительно... хватит уже обсуждать то, что совершенно неинтересно....

[ДАНИИЛА 6 436]

Действительно... хватит уже обсуждать то, что совершенно неинтересно

 

Если бы ТО было СОВЕРШЕННО, ты бы был этим поглощён без остатка и не возникало бы вопроса ума: "Это интересно или нет?" Мне было приятно ещё раз с тобой просто пообщаться, но ушла из темы, потому как ты часто повторяешь про внутренние вопросы: "Мне это не интересно" Я и в этот раз предполагала, что ты так скажешь. Не обманулась.

 

Человеку интересен прежде всего он сам, или его "Я", но что или кто есть Я, мы "пытаемся выяснить" в "Эзотерике". Пока ты увлечён внешним миром, так сказать "живым" интересом внешней стороны жизни, это похоже на то, как ты принимаешь пищу: ты пробуешь, алкаешь, облизываешь, кусаешь или выплёвываешь то, что видишь во внешнем мире. Но когда тебе "приспичит" знать, а для чего всё это нужно, если человек всё равно умирает, то "твои пробы мира" становятся "тщательным пережёвыванием", обращением взгляда во внутрь. Это можно назвать религиозностью, словом, которое ты чуждаешься, но что есть неотъемлемая часть тебя, твоё внутреннее содержимое. Солженицын был религиозным человеком, ищущим ответы на внутренние вопросы, которые идут в желании равновесия внутреннего и внешнего мира, или как сказал Христос в молитве: "На земле как на небе", т.е. как внутри, так и снаружи. Без этого равновесия человек страдает, ищет гармонию с внешним миром или во внешнем мире пытается разобраться через глубину внутреннености самого себя, что отличает всех тех, кого мы называем высокодуховными людьми, от "простых смертных".

 

А ты лукавишь. Тебе приятно, когда в твоём разделе что-то обсуждают, когда в нём присутствуют "другие", когда ты чувствуешь значимость, нужность своего раздела. Может это громко сказано, но слабый отголосок есть. И потому тебе не может быть совершенно неинтересно то, в чём ты переживаешь СЕБЯ. Если ты даже Солженицына, т.е. его жизнь или творчество, будешь переживать, как своё родное, твой ум забудет сказать: "Мне это неинтересно", потому что ты будешь един как с внутренним, так внешним проявлением самого себя, будешь един с Солженицыным в его глубоко человеческих переживаниях. Только эти все "одежды" не есть ты. Но не хочу нарушать само название раздела и говорить про то, что выше нервов или Нерва. Пойду на "дно" Пушкинского форума в "Разное". Просьба не принимать это действие, как действие утопленника.

[Гость Nerv]

ДАНИИЛА

Уууууу.... ноу коментс... за исключением нескольких моментов...

Я тока что узнал, что эта тема в моем разделе...

Значимость моего раздела несомненно для меня важна, ибо, я, как и все - тщеславен (местами)...

Маску носят все, но некоторые более умело чем другие и следовательно - БРАВО ТЕБЕ.... мало кто может меня раскусить (или признаться в этом)...

Я сумел вытащить все самые темные и неприятные стороны своей натуры, и понял, что могу жить с этим в гармонии, так что все это не ново....

Настаиваю на том, что я нерелигиозный человек...

Людей, за которых я по настоящему переживаю, можно пересчитать по пальцам одной руки....

 

Как-нибудь обязательно приходи на встречу... поговорим....

[Гость Lilian]

Станислав Говорухин

 

Сбережение народа

Вспоминая Александра Солженицына

 

 

Декабрь 1992 года, Нью-Йорк. Я только что вернулся с Аляски (снимал там кино), немного простудился. Лежу, прихожу в себя в прокуренном номере отеля. Отель расположен в самом поганом месте Нью-Йорка, на углу 42-й улицы и Бродвея – секс-шопы, нищие, проститутки. Валяюсь в постели, обложился книгами – здесь, в русском магазине, полно интересных, не дошедших ещё до нас книг. Попиваю бурбон прямо из горлышка (это вместо лекарства), вдруг звонок: – Здравствуйте, с вами говорит Наталья Дмитриевна Солженицына.

 

Просто телепатия какая-то. А я как раз читаю увлекательный детектив о том, как Солженицын уходил от слежки, путал следы, морочил опытных киллеров КГБ. (Я, кстати, по сей день, перечисляя свои любимые детективные романы, не забываю упомянуть «Как телёнок с дубом бодался» – увлекательное, полное внутреннего напряжения чтение.)

 

– Станислав Сергеевич, – продолжала Наталья Дмитриевна, – вы же обещали, что, когда будете в Америке, заедете к нам…

 

– Ну, – начал мямлить я. – Мне казалось, что это была простая форма вежливости… Как это обычно бывает: «будет время, заходите».

 

– Нет, нет. Александр Исаевич ничего не говорит просто так…

 

– Я тут ещё немножко приболел…

 

– Мы сейчас будем вас лечить. Ступайте в аптеку… Как раз появилось чудодейственное лекарство от простуды…

 

 

 

И стала она меня лечить. По два-три раза в день звонила, интересовалась здоровьем, объясняла, как добраться к ним – в Вермонт.

 

Честно сказать, ехать мне не хотелось. Конечно, лестно воочию увидеть великого писателя, благодарно пожать ему руку, но… Здесь, в Нью- Йорке, в диссидентских кругах мне столько понарассказали про него: что у него несносный характер и что живёт он за глухим высоким забором под перекрёстными взглядами телекамер… Что однажды человеку, который с ним вместе сидел и так долго добирался до него, он уделил всего пятнадцать минут…

 

Я и верил и не верил. Ну, понятно, бывает такое: талант большой, а характер ужасный… Но с другой стороны… Я часто сужу о людях так: покажи мне свою жену, и я скажу, кто ты такой. И не ошибаюсь. Иногда слышишь: «сам-то он человек хороший, только жена у него стерва». Так не бывает. Значит, и в самом есть что-то стервозное; не на пустом месте возникла пословица: «муж и жена – одна сатана».

 

А в жену Солженицына я уже успел влюбиться. Пока – по телефону. Потом – вживую. Вот уже сколько лет прошло, а чувство моё к Наташе стало только крепче.

 

Короче, взял я билет, заехал по дороге за цветами, сел в американский «кукурузник» и через час-полтора был в Кавендише, штат Вермонт. Наталья Дмитриевна встретила меня, и поехали в «поместье» вермонтского отшельника.

 

Всё, что рассказывали мне в Нью-Йорке, оказалось наглым враньём.

 

Начиная с высокого забора с телекамерами. Вместо него я увидел проволочную сетку – от зверей; во многих местах, кстати, обваленную, так что на территорию дома иногда заходят волки из Канады.

 

Мы подъехали к дому. Меня встретил Иртыш – мохнатая дворняга тёмной масти, Стёпка, младшенький Солженицын, и совершеннейшее чудо – Екатерина Фердинандовна, мама Наташи, тёща Александра Солженицына, Катенька (как он её называл).

 

Из рабочего домика, который служил ему кабинетом, вышел Александр Исаевич. В рубашке, сандалиях на тонкий носок (на улице снег, лёгкий морозец); приятная улыбка (смеются одни глаза), спортивная походка (спортом никогда не занимался), молод, энергичен, красив – зрелой мужской красотой… Было ему тогда 74 года.

 

– Катенька, – спрашивает он Екатерину Фердинандовну, – когда у тебя обед?.. Предлагаю, – это уже ко мне, – немножко поработать до обеда…

 

Мы поднялись в кабинет. Столы, столы, столы. Много столов, на них – бумаги, листочки, мелко исписанные карандашом, книги, справочники…

 

– Писателю-историку нужны столы, – объяснил Александр Исаевич. – Это я понял, работая над «Красным колесом». Чтобы всё было под рукой, чтобы не лазить по полкам, ища нужную книгу или справочник. А рассказ… Рассказ я могу и на коленке написать.

 

Я смотрю – ни дивана, ни какой-нибудь лежанки. Где он отдыхает? Работая по 14 часов в день, как не прилечь хоть на несколько минут, распрямить спину, не расправить затёкшие члены…

 

– Нет, я никогда не ложусь во время работы. Иной раз, если устану, подремлю в кресле… под музыку…

 

– А какую музыку вы слушаете? Под какую вам лучше всего работается?

 

– Под разную. Классика, конечно. Очень люблю Шумана…

 

– А вы гуляете? Какой тут красивый лес…

 

– Нет. Почти нет. Меня это отвлекает. Надо смотреть всё время под ноги, переступать корни, лужи… Вот тут, на веранде, хожу иногда – туда-сюда…

 

Я посмотрел на эту веранду. Семь шагов вперёд, семь назад.

 

– Это же как в камере, – говорю. – А я уже привык, – хохочет.

 

Потом мы работали. Два дня он мне читал лекции по русской истории. Кто может похвастаться, что лекции по истории ему читал великий русский писатель? И великий учёный-историк! А я вот могу.

 

Я как раз снимал фильм «Россия, которую мы потеряли» и нуждался в такой обзорной системной лекции. Мы сосредоточились на Февральской революции. Теперь-то уж все знают, что Октябрьской революции не было. Большевикам не надо было захватывать власть – она валялась на улицах. Настоящая революция, погубившая Великую страну, произошла в феврале 17-го года – жестокая, кровавая, разрушительная.

 

Педагог он был великолепный. Прирождённый учитель. Представляю, как, раскрыв рты, слушали его ученики рязанской школы. Говорил он ярко, образно, с убедительными примерами.

 

– …Всё началось с разрушения основ государственности: религии и полиции. Тут наша творческая интеллигенция особенно постаралась. Вспомните, кто был самыми отрицательными персонажами в русской литературе? Поп да урядник!

 

Даже у Пушкина: «Жил был поп, толоконный лоб…»

 

Это неуважение к священнослужителям достигло пика в канун революции. Вот вам пример. Идёт поп по деревенской улице. Завидев его издалека, мальчишки бегут в кузницу, раскалят докрасна подкову и бросят её в пыль на дороге.

 

А поп – он ведь крестьянин. Как он может не нагнуться и не подобрать нужную в крестьянском хозяйстве вещь? Обжёг до волдырей руку – мальчишки хохочут. И взрослым весело…

 

Где-то около часа дня мой учитель прерывал урок.

 

– Погуляйте, покурите… Я вернусь минут через двадцать…

 

Я ходил по кабинету, разглядывал бумаги, разложенные по столам… Надо же! Я в самом сердце писательской лаборатории… Неужели он всех допускает сюда? Опять вспомнил нью-йоркских придурков, наговоривших столько пакостей про Солженицына. Потом, познакомившись с публицистикой Солженицына, я понял природу этой нелюбви. Она была ответной. Он их тоже не жаловал. Не принимал их приглашения на различные конференции, собрания. Не отвечал на их оскорбительные выпады (если уж отвечал, то спустя годы всем сразу – и его хлёсткие, остроумные ответы стали лучшими страницами отечественной публицистики); он вообще не понимал людей, покинувших Россию (как бы им ни было там трудно), добровольно бросивших свой народ в такие трудные для него годы.

 

Сам он жил и поступал иначе: не поехал получать Нобелевскую премию – знал, что обратно не пустят; вообще говорил: «Я покину Россию только в наручниках». Так почти и получилось.

 

Я ходил по кабинету и размышлял как раз об этом – вспомнил издёвки наших диссидентов по поводу автора и его последнего грандиозного труда. Вот оно, на полке, – «Красное колесо», уже десять или двенадцать готовых томов, набранных в домашней типографии и изданных в Париже. Потом я спрошу Солженицына:

 

– Александр Исаевич, вы же понимаете… сейчас, когда народ уже привык к лёгкому чтению… Трудно представить, чтобы кто-то одолел все эти кирпичи…

 

– Прекрасно понимаю, – смеётся он. – И не надо! И вам не советую. Хотя… Вы обязательно должны прочесть то, что набрано мелким шрифтом, – это документы. Что же касается простого читателя… Кто-то прочтёт… А большинство, конечно, – нет. Но зато будущий историк – исследователь Февральской революции никак не пройдёт мимо этого труда. Иначе его работа не будет полной и добросовестной…

 

Я ещё тогда, в первый свой приезд, был поражён его осведомлённостью обо всём, что происходит в России.

 

Я, живущий в столице, каждый день открывающий газеты, слушающий радио, смотрящий телевизор, более того – путешествующий по стране (чуть ли не раз в неделю у меня командировка), не знаю и половины того, что знает этот человек, отвергнутый родиной 18 лет назад.

 

Потом мы ели приготовленный Екатериной Фердинандовной обед, скорее, даже ужин – было уже пять-шесть часов, стемнело. Очень простая и вкусная русская пища. Только водка датская – русской-то в Вермонте нет. Выпили, конечно, по рюмочке. Поздно вечером мы сидели с Наташей на кухне, принимали то, что у них на Западе называется дежистивом. Александр Исаевич ушёл к себе, в кабинете зажёгся свет.

 

– Он что, работает ещё?

 

– Уже нет… Готовится к работе: составляет план, делает выписки. Читает…

 

Утром я спросил его: в чём секрет такой работоспособности? Работать по двенадцать–четырнадцать часов в день, ежедневно, без праздников, без выходных…

 

– Сон, – ответил Александр Исаевич. – Только сон. Я хорошо высыпаюсь…

 

Я заметил: вечером он даже чай не пьёт. Кипяток, крутой кипяток – в стакане с подстаканником – как чай. В одиннадцать уже в постели. С книжкой… В семь встаёт, в восемь – уже за рабочим столом.

 

Показал мне Александр Исаевич и свою «дачу». Под крутым склоном, метрах в ста от дома, бьёт родничок; даже образовалось небольшое озерцо. На берегу его стоит старый сарай, что-то типа дровяника. В этом сарайчике Александр Исаевич оборудовал лежанку, сколотил стол около воды – за ним и работал всё лето, даже обедать не поднимался; по утрам купался в студёной воде… Это называлось «съехать на дачу».

 

– Однажды сижу работаю… Вдруг вижу: из кустов вышли две собаки. Странные такие собаки… Пригляделся – волки!

 

– И что, больше уже не сидели там?

 

– Нет, продолжал работать, только пистолет с собой брал…

 

Когда я уезжал в Нью-Йорк и мы с Наташей и Екатериной Фердинандовной выпивали на посошок, Солженицын совал мне разные книги:

 

– Вот это вам надо прочесть. Вот это – обязательно!.. Вот это можете прочесть на досуге.

 

Я взглянул на обложку: «А. Солженицын. Публицистика». Я этой книжки в глаза не видел, только слышал много… Что есть такие знаменитые статьи «Образованщина», «Наши плюралисты»…

 

– Ой, – говорю, – Александр Исаевич! Подпишите, пожалуйста!

 

Он взял книгу, ушёл в гостиную и сел за маленький столик. Открыл книгу, написал что-то, задумался… Мы с Наташей стоим в кухне, разговариваем; я краем глаза наблюдаю за ним.

 

Вот он снова поднёс перо к бумаге… И опять задумался. Я соображаю: что он там собирается написать? Наверное, какое-нибудь напутствие, пожелание… что-нибудь о России…

 

Александр Исаевич вручил мне книгу… Я сунул её в сумку....

 

Сижу в самолёте и ругаю себя: что ж я, дурак, книжку-то оставил в сумке, сейчас бы сидел читал… А главное – ужасно хотелось посмотреть, что он там написал…

 

Короче, добравшись до московской квартиры, я, не снимая пальто, открыл сумку, достал книгу и прочёл следующее: «Станиславу Сергеевичу с уважением Солженицын»