Романтические рассказы.

[Гость Lilian]

ПОСЛЕДНИЙ ИЗ БУРЖУЕВ.

 

Наступили тридцатые годы XX столетия. Великая перманентная революция все еще продолжалась. Русский буржуазиат приближался к полному вымиранию, побуждаемый к этому голодом, неумеренными расстрелами, а также массовыми перекочевками буржуев на советские пастбища. Живой, неподдельный буржуй стал такой же редкостью, как некогда беловежский зубр. Исчезновение этой ценной породы не шутя встревожило дальновидные государственные умы. Были изданы соответствующие декреты и приняты решительные меры.

Сначала постановили: считать смерть каждого буржуя, хотя и самую естественную, как гнусный саботаж и наглую контрреволюцию, отвечать за которую должны как заложники его ближайшие родственники, подлежащие за попустительство и подстрекательство немедленному расстрелу. Но потом ╚цик╩ вовремя спохватился и остановил это распоряжение. Тогда строжайше был воспрещен переход из буржуазного состояния в совдеповское. Буржуев предложили рассматривать как национальную собственность, порученную общественному попечению и присмотру подобно тому, как публичные сады в Европе.

Однако буржуи упорно продолжали свой черный саботаж, потому что умереть тогда было гораздо легче, чем выкурить папироску.

Скоро их числилось наперечет десять, потом пять, три, два, и наконец остался во всей Советской России всего лишь один бессемейный и вдовый буржуй Степан Нилыч Рыбкин, житель Малой Загвоздки близ Гатчины, бывший владелец зеленной и курятной лавки.

Именно к его-то покосившему деревянному, в три окошка, но собственному домишке с мезонином подкатил 24 декабря 1935 года щегольской ╚Рено╩, из которого вышли два красных комиссара с серьезными выражениями на умных красных лицах. Не торопясь, учтиво поднялись они на крыльцо, разделись и вошли в крошечную гостиную. Их встретил хозяин, пожилой, но еще свежий мужчина с почтенной лысиной и с проседью в окладистой бороде.

-- Прошу садиться. Чем могу служить?

Комиссары сели и оглянулись вокруг: икона, освещенная зеленоватым огоньком лампады, тюлевые занавески на окнах, герань на подоконнике, клетка от канарейки, вязаная скатерть на столе, граммофонная труба...

-- Б-буржуйствуете? -- слегка заикаясь, любезно осведомился первый комиссар с приятной улыбкой.

-- Да так себе... помаленьку... Только, должен признаться, надоело мне это... Живешь таким отщепенцем... Хочу подать прошение о переводе в советские... в какой-нибудь коммунальный склад или магазин... А не примут -- так нам и умереть недолго. Дело дешевое.

Второй комиссар, бывший актер, испуганно замахал на него руками:

-- Что вы, что вы, батенька! Вы, голубь, этим не шутите. Я женщина нервная. Нет, вкуснячка, нет, такой пакости вы нам, надеюсь, не учините.

-- А вот возьму и учиню. Какая моя теперь жизнь? Самая пустяковая. Можно сказать, как у прицельного зайца. Была у нас здесь раньше под Гатчиной большая ружейная охота. Очень много господ из Петербурга наезжало, и с течением времени всю дичь перебили как есть. Остался наконец всего один заяц. Старый, опытный. Фунтов пять в нем, пожалуй, заячьей дроби ╧ 3 засело, а все бегал. Удачливый какой-то был заяц. Так охотники под конец положили уговор: зайца этого не убивать, а стрелять мимо. Для прицела, значит, и для волнения.

Съедутся они, бывало, в воскресенье, разбредутся по кустам и палят целый день в зайца. А он знай себе шмыгает между ними по полю. Так осмелел, подлец, что иной раз сядет против стрелка на задние лапки, а передними мордочку трет. А тот в шагах десяти, патрон за патроном...

-- В-вы это к ч-ч-чему же?

-- К тому, что и моя жизнь на манер этого зайца выходит. Жаловаться не могу, живу без обиды. Однако трудно мне. Как только революционный день какой, в июле там, или, примерно, в октябре, или опять-таки в день рождения Карла Радека, в именины Стеклова -- обязательно к нам в Загвоздку тьма-тьмущая народу. Не только из Петербурга -- из Москвы приезжают. Запрудят все улицы. Ни проезду, ни проходу. Круглые сутки толпятся у меня под окнами и орут: ╚Смерть буржуазии! Да здравствует диктатура пролетариата!╩ Речи говорят с моего крыльца... Каждый раз все одно и то же... Скучно... А то из револьверов начнут стрелять. Целую ночь палят. Индо голова от трескотни вспухнет. Я, конечно, знаю, что палят мимо, в воздух. Но, однако, в день бракосочетания писателя Ясинского все-таки стекло на чердаке продырявили.

-- Ук-кажите нам этого прохвоста. Мы его с-самого проды-ды-дырявим.

-- А ну его, дурака... Не стоит. Но, вообще говоря, это буржуйное ремесло мне, товарищи, надоело. Не желаю я больше. Не могу. Не хочу. Примите меня куда-нибудь. Прошу вас покорнейше. Покорнейше вас прошу. Хоть в чрезвычайку, что ли...

-- Да ведь, роднуша, какие теперь чрезвычайки? Там, дорогуля, никакой нет работы. Дуют весь день в очко и читают Ната Пинкертона, а упражняются только на деревянных манекенах, чтобы злобность не потерять. Оставайтесь, миловида, оставайтесь у нас по-прежнему в буржуях. Мы ли вас не холим? Мы ли вас не лелеем? Хотите, мы вам домик поуютнее присмотрим? В Стрельне... можно и в красном Питере... Желаете, ангел, -- даже и с прислугой можно...

-- Нет уж, куда нам, -- угрюмо бурчит Рыбкин.

-- Авто-то-то-томобиль?

-- Не надо.

-- Может быть, вы, прелестненочек, пайком недовольны?

-- Жаловаться не могу. Провизией доволен. На днях индейку прислали, икры фунт, окорочок, красного вина три бутылки... А все не то... Не играет сердце... Тоскую...

-- А что, товарищ, не жениться ли вам? Для расп-п-лоду? А?

-- А и взаправду, голуба! Это мысль! Хотите, женим? Не бойтесь, не по-совдеповски -- как прежде, по-церковному. Попа вам выпишем из-за границы... настоящего. Дадим ему охранную грамоту туда и обратно... Хотите, жизненочек?.. А? Мигом спроворим. Не успеете оглянуться... Ну, конечно, не без маленькой враждебной демонстрации... Пошутим немного, помитингуем... Ведь не привыкать стать, вкуснячка?..

Рыбкин отвернулся к окну и устало махнул рукой:

-- Оставьте... бросьте... Скучно все это... Надоело... Да и вообще, оставили бы вы меня в покое. Ну зачем я вам?

Комиссары, вероятно уже в сотый раз, стали объяснять ему всю важность его службы при перманентной революции. Во-первых, необходим же пролетарским массам живой объект для очередного излияния священного народного гнева. Во-вторых, классовая борьба, в которой обретешь ты право свое... Где же мы найдем этот враждебный класс, если последний буржуй сбежит или сдастся и бороться будет больше не с кем? Что, наконец, скажут о России международные товарищи? Что подумают иностранные корреспонденты? Нет, товарищ Рыбкин, оставайтесь на вашем славном посту. Не губите дела революции... Актер говорил так убедительно, что даже слезы заструились по его жирной, бритой щеке...

Степан Нилыч лениво подпер ладонью голову, покачал ею и вздохнул:

-- Ладно уж... Не плачь... Жалко мне тебя. Послужу еще с годик, а там увижу. Ведь это я так только -- раскис сегодня немного... Сидел тут один и раздумывал... Вот, думаю, прежде у людей елка была... детишки... свечей много... золото сусальное блестит... бусы качаются... смолой пахнет... И так грустновато мне стало... Ну, ничего... Обойдется...

Товарищи комиссары переглянулись и тотчас же стали прощаться. Казалось, одна и та же мысль промелькнула одновременно в умах обоих. В передней они крепко пожимали руку хозяина. За дверями на улице стояли в синих снежных сумерках фиолетовые деревья.

Проводив гостей, Степан Нилыч сходил по привычке на то место, где раньше была церковь. Постоял там минут двадцать. Пробовал вспомнить рождественские ирмосы, но не мог... Память заржавела. Потом зашел к куму, коммунальному сапожнику, посидел у него часа полтора. Заглянул в какие-то брошюрки, валявшиеся на окне, но наткнулся на знакомые, опротивевшие слова о гибели буржуазного строя и бросил. Обоим хотелось поговорить о прежнем, тогдашнем, но за стеной жил ЧК и был, на несчастье, дома.

Когда Рыбкин подходил к своему дому, то еще издали его поразил необыкновенно яркий свет, лившийся из окон на снег в палисаднике и на голые черные деревья. Посередине комнаты стояла небольшая елка, вся сиявшая маленькими теплыми огоньками. Золотые и серебряные украшения весело поблескивали. Тут висели, подрагивая и чуть раскачиваясь, миниатюрные гильотинки, изящные модели виселиц, топоры и плахи, серпы и молоты и другие революционные игрушки и эмблемы. Одна свечка слегка подкоптила еловую хвою, и так приятно пахло дымком.

-- В борьбе обретешь ты право свое, -- пролепетал Рыбкин и заплакал.

Заплакал от горя и умиления.

 

 

Декабрь 1919 г.

Александр КУПРИН

[Zoe 1]

Солнечный удар, И.А.Бунин

 

После обеда вышли из ярко и горячо освещенной столовой на палубу и остановились у поручней. Она закрыла глаза, ладонью наружу приложила руку к щеке, засмеялась простым, прелестным смехом, - все было прелестно в этой маленькой женщине, - и сказала:

- Я совсем пьяна... Вообще я совсем с ума сошла. Откуда вы взялись? Три часа тому назад я даже не подозревала о вашем существовании. Я даже не знаю, где вы сели. В Самаре? Но все равно, вы милый. Это у меня голова кружится, или мы куда-то поворачиваем?

Впереди была темнота и огни. Из темноты бил в лицо сильный, мягкий ветер, а огни неслись куда-то в сторону: пароход с волжским щегольством круто описывал широкую дугу, подбегая к небольшой пристани.

Поручик взял ее руку, поднес к губам. Рука, маленькая и сильная, пахла загаром. И блаженно и страшно замерло сердце при мысли, как, вероятно, крепка и смугла она вся под этим легким холстинковым платьем после целого месяца лежанья под южным солнцем, на горячем морском песке (она сказала, что едет из Анапы).

Поручик пробормотал:

- Сойдем...

- Куда? - спросила она удивленно.

- На этой пристани.

- Зачем?

Он промолчал. Она опять приложила тыл руки к горячей щеке.

- Сумасшедший...

- Сойдем, - повторил он тупо. - Умоляю вас...

- Ах, да делайте, как хотите, - сказала она, отворачиваясь.

Разбежавшийся пароход с мягким стуком ударился в тускло освещенную пристань, и они чуть не упала друг на друга. Над головами пролетел конец каната, потом понесло назад, и с шумом закипела вода, загремели сходни... Поручик кинулся за вещами.

Через минуту они прошли сонную конторку, вышли на глубокий, по ступицу, песок и молча сели в запыленную извозчичью пролетку. Отлогий подъем в гору, среди редких кривых фонарей, по мягкой от пыли дороге, показался бесконечным. Но вот поднялись, выехали и затрещали по (мостовой, вот какая-то площадь, присутственные места, каланча, тепло и запахи ночного летнего уездного города... Извозчик остановился возле освещенного подъезда, за раскрытыми дверями которого круто поднималась старая деревянная лестница, старый, небритый лакей в розовой косоворотке и в сюртуке недовольно взял вещи и пошел на своих растоптанных ногах вперед. Вошли в большой, но страшно душный, горячо накаленный за день солнцем номер с белыми опущенными занавесками на окнах и двумя необожженными свечами на подзеркальнике, - и как только вошли и лакей затворил дверь, поручик так порывисто кинулся к ней и оба так исступленно задохнулись в поцелуе, что много лет вспоминали потом эту минуту: никогда ничего подобного не испытал за всю жизнь ни тот, ни другой.

В десять часов утра, солнечного, жаркого, счастливого, со звоном церквей, с базаром на площади перед гостиницей, с запахом сена, дегтя и опять всего того сложного я пахучего, чем пахнет русский уездный город, она, эта маленькая безыменная женщина, так и не сказавшая своего имени, шутя называвшая себя прекрасной незнакомкой, уехала. Спали мало, но утром, выйдя из-за ширмы возле кровати, в пять минут умывшись и одевшись, она была свежа, как в семнадцать лет. Смущена ли была она? Нет, очень немного. По-прежнему была проста, весела и - уже рассудительна.

- Нет, нет, милый, - сказала она в ответ на его просьбу ехать дальше вместе, - нет, вы должны остаться до следующего парохода. Если поедем вместе, все будет испорчено. Мне это будет очень неприятно. Даю вам честное слово, что я совсем не то, что вы могли обо мне подумать. Никогда ничего даже похожего на то, что случилось, со мной не было, да и не будет больше. На меня точно затмение нашло... Или, вернее, мы оба получили что-то вроде солнечного удара...

И поручик как-то легко согласился с нею. В легком и счастливом духе он довез ее до пристани, - как раз к отходу розового Самолета, - при всех поцеловал на палубе и едва успел вскочить на сходни, которые уже двинули назад.

Так же легко, беззаботно и возвратился он в гостиницу. Однако что-то уж изменилось. Номер без нее показался каким-то совсем другим, чем был при ней. Он был еще полон ею - и пуст. Это было странно! Еще пахло ее хорошим английским одеколоном, еще стояла на подносе ее недопитая чашка, а ее уже не было... И сердце поручика вдруг сжалось такой нежностью, что поручик поспешил закурить и, хлопая себя по голенищам стеком, несколько раз прошелся взад и вперед по комнате.

- Странное приключение! - сказал он вслух, смеясь и чувствуя, что на глаза его навертываются слезы. - "Даю вам честное слово, что я совсем не то, что вы могли подумать..." И уже уехала... Нелепая женщина!

Ширма была отодвинута, постель еще не убрана. И он почувствовал, что просто нет сил смотреть теперь на эту постель. Он закрыл ее ширмой, затворил окна, чтобы не слышать базарного говора и скрипа колес, опустил белые пузырившиеся занавески, сел на диван... Да, вот и конец этому "дорожному приключению"! Уехала - и теперь уже далеко, сидит, вероятно, в стеклянном белом салоне или на палубе и смотрит на огромную, блестящую под солнцем реку, на встречные плоты, на желтые отмели, на сияющую даль воды и неба, на весь этот безмерный волжский простор... И прости, и уже навсегда, навеки. - Потому что где же они теперь могут встретиться? - "Не могу же я, подумал он, не могу же я ни с того, ни с сего приехать в этот город, где ее муж, ее трехлетняя девочка, вообще вся ее семья и вся ее обычная жизнь!" И город этот показался ему каким-то особенным, заповедным городом, и мысль о том, что она так и будет жить в нем своей одинокой жизнью, часто, может быть, вспоминая его, вспоминая их случайную, такую мимолетную встречу, а он уже никогда не увидит ее, мысль эта изумила и поразила его. Нет, этого не может быть! Это было бы слишком дико, неестественно, неправдоподобно! - И он почувствовал такую боль и такую ненужность всей своей дальнейшей жизни без нее, что его охватил ужас, отчаяние.

"Что за черт! - подумал он, вставая, опять принимаясь ходить по комнате и стараясь не смотреть на постель за ширмой. - Да что же это такое со мной? Кажется, не в первый раз - и вот... Да что в ней особенного и что собственно случилось? В самом деле, точно какой-то солнечный удар! И главное, как же я проведу теперь, без нее, целый день в этом захолустье?"

Он еще помнил ее всю, со всеми малейшими ее особенностями, помнил запах ее загара и холстинкового платья, ее крепкое тело, живой, простой и веселый звук ее голоса... Чувство только что испытанных наслаждений всей ее женской прелестью было еще живо в нем необыкновенно, но теперь главным было все-таки это второе, совсем новое чувство - то страдное, непонятное чувство, которого совсем не было, пока они были вместе, которого он даже предположить в себе не мог, затевая вчера это, как он думал, только забавное знакомство, и о котором уже некому, некому было сказать теперь! - "А главное, подумал он, ведь и никогда уже не скажешь! И что делать, как прожить этот бесконечный день, с этими воспоминаниями, с этой неразрешимой мукой, в этом богом забытом городишке над той самой сияющей Волгой, по которой унес ее этот розовый пароход!"

Нужно было спасаться, чем-нибудь занять, отвлечь себя, куда-нибудь идти. Он решительно надел картуз, взял стек, быстро прошел, звеня шпорами, по пустому коридору, сбежал по крутой лестнице на подъезд... Да, но куда идти? У подъезда стоял извозчик, молодой, в ловкой поддевке, и спокойно курил цыгарку, очевидно, дожидаясь кого-то. Поручик взглянул на него растерянно и с изумлением: как это можно так спокойно сидеть на козлах, курить и вообще быть простым, беспечным, равнодушным? "Вероятно, только я один так страшно несчастен во всем этом городе", - подумал он, направляясь к базару.

Базар уже разъезжался. Он зачем-то походил по свежему навозу среди телег, среди возов с огурцами, среди новых мисок и горшков, и бабы, сидевшие на земле, наперебой зазывали его, брали горшки в руки и стучали, звенели в них пальцами, показывая их добротность, мужики оглушали его, кричали ему "Вот первый сорт огурчики, ваше благородие!" Все это было так глупо, нелепо, что он бежал с базара. Он зашел в собор, где пели уже громко, весело и решительно, с сознанием исполненного долга, потом долго шагал, кружил по маленькому, жаркому и запущенному садику на обрыве горы, над неоглядной светло-стальной ширью реки... Погоны и пуговицы его кителя так нажгло, что к ним нельзя было прикоснуться. Околыш картуза был внутри мокрый от пота, лицо пылало... Возвратясь в гостиницу, он с наслаждением вошел в большую и пустую прохладную столовую в нижнем этаже, с наслаждением снял картуз и сел за столик возле открытого окна, в которое несло жаром, но все-таки веяло воздухом, и заказал ботвинью со льдом. Все было хорошо, во всем было безмерное счастье, великая радость, даже в этом зное и во всех базарных запахах, во всем этом незнакомом городишке и в этой старой уездной гостинице была она, эта радость, а вместе с тем сердце просто разрывалось на части. Он выпил несколько рюмок водки, закусывая малосольными огурцами с укропом и чувствуя, что он, не задумываясь, умер бы завтра, если бы можно было каким- нибудь чудом вернуть ее, провести с ней еще один, нынешний день, - провести только затем, только затем, чтобы высказать ей и чем-нибудь доказать, убедить, как он мучительно и восторженно любит ее... Зачем доказать? Зачем убедить? Он не знал зачем, но это было необходимее жизни.

- Совсем разгулялись нервы! - сказал он, наливая пятую рюмку водки.

Он отодвинул от себя ботвинью, спросил черного кофе я стал курить и напряженно думать: что же теперь делать ему, как избавиться от этой внезапной, неожиданной любви? Но избавиться - он это чувствовал слишком живо - было невозможно. И он вдруг опять быстро встал, взял картуз и стек и, спросив, где почта, торопливо пошел туда с уже готовой в голове фразой телеграммы: "Отныне вея моя жизнь навеки, до гроба, ваша, в вашей власти". - Но, дойдя до старого толстостенного дома, где была почта и телеграф, в ужасе остановился: он знал город, где она живет, знал, что у нее есть муж и трехлетняя дочка, но не знал ни фамилии, ни имени ее! Он несколько раз спрашивал ее об этом вчера за обедом и в гостинице, и каждый раз она смеялась и говорила:

- А зачем вам нужно знать, кто я? Я Марья Маревна, заморская царевна... Разве недостаточно с вас этого?

На углу, возле почты, была фотографическая витрина. Он долго смотрел на большой портрет какого-то военного в густых эполетах, с выпуклыми глазами, с низким лбом, с поразительно великолепными бакенбардами и широчайшей грудью, сплошь украшенной орденами... Как дико, как нелепо, страшно все будничное, обычное, когда сердце поражено, - да, поражено, он теперь понимал это, - этим страшным "солнечным ударом", слишком большой любовью, слишком большим счастьем! Он взглянул на чету новобрачных - молодой человек в длинном сюртуке и белом галстуке, стриженный ежиком, вытянувшийся во фронт под руку с девицей в подвенечном газе, - перевел глаза на портрет какой-то хорошенькой и задорной барышни в студенческом картузе набекрень... Потом, томясь мучительной завистью ко всем этим неизвестным ему, не страдающим людям, стал напряженно смотреть вдоль улицы.

- Куда идти? Что делать?

Улица была совершенно пуста. Дома были все одинаковые, белые, двухэтажные, купеческие, с большими садами, и казалось, что в них нет ни души; белая густая пыль лежала на мостовой; и все это слепило, все было залито жарким, пламенным и радостным, но здесь как будто бесцельным, солнцем. Вдали улица поднималась, горбилась и упиралась в безоблачный, сероватый, с отблеском небосклон. В этом было что-то южное, напоминающее Севастополь, Керчь... Анапу. Это было особенно нестерпимо. И поручик, с опущенной головой, щурясь от света, сосредоточенно глядя себе под ноги, шатаясь, спотыкаясь, цепляясь шпорой за шпору, зашагал назад.

Он вернулся в гостиницу настолько разбитый усталостью, точно совершил огромный переход где-нибудь в Туркестане, в Сахаре. Он, собирая последние силы, вошел в свой большой и пустой номер. Номер был уже прибран, лишен последних следов ее, - только одна шпилька, забытая ею, лежала на ночном столике! Он снял китель и взглянул на себя в зеркало: лицо его, - обычное офицерское лицо, серое от загара, с белесыми, выгоревшими от солнца усами и голубоватой белизной глаз, от загара казавшихся еще белее, - имело теперь возбужденное, сумасшедшее выражение, а в белой тонкой рубашке со стоячим крахмальным воротничком было что-то юное и глубоко несчастное. Он лег на кровать, на спину, положил запыленные сапоги на отвал. Окна были открыты, занавески опущены, и легкий ветерок от времени до времени надувал их, веял в комнату зноем нагретых железных крыш и всего этого светоносного и совершенно теперь опустевшего безмолвного волжского мира. Он лежал, подложив руки под затылок, и пристально глядел в пространство перед собой. Потом стиснул зубы, закрыл веки, чувствуя, как по щекам катятся из-под них слезы, - и, наконец, заснул, а когда снова открыл глаза, за занавесками уже красновато желтело вечернее солнце. Ветер стих, в номере было душно и сухо, как в духовой печи... И вчерашний день и нынешнее утро вспомнились так, точно они были десять лет тому назад.

Он не спеша встал, не спеша умылся, поднял занавески, позвонил и спросил самовар и счет, долго пил чай с лимоном. Потом приказал привести извозчика, вынести вещи и, садясь в пролетку, на ее рыжее, выгоревшее сиденье, дал лакею целых пять рублей.

- А похоже, ваше благородие, что это я и привез вас ночью! - весело сказал извозчик, берясь за вожжи.

Когда спустились к пристани, уже синела над Волгой синяя летняя ночь, и уже много разноцветных огоньков было рассеяно по реке, и огни висели на мачтах подбегающего парохода.

- В аккурат доставил! - сказал извозчик заискивающе.

Поручик и ему дал пять рублей, взял билет, прошел на пристань... Так же, как вчера, был мягкий стук в ее причал и легкое головокружение от зыбкости под ногами, потом летящий конец, шум закипевшей и побежавшей вперед воды под колесами несколько назад подавшегося парохода... И необыкновенно приветливо, хорошо показалось от многолюдства этого парохода, уже везде освещенного и пахнущего кухней.

Через минуту побежали дальше, вверх, туда же, куда унесло и ее давеча утром.

Темная летняя заря потухала далеко впереди, сумрачно, сонно и разноцветно отражаясь в реке, еще кое-где светившейся дрожащей рябью вдали под ней, под этой зарей, и плыли и плыли назад огни, рассеянные в темноте вокруг.

Поручик сидел под навесом на палубе, чувствуя себя постаревшим на десять лет.

 

Приморские Альпы. 1925

[John 1 630]

Помню тронул душу совершенно не фантастический роман Бредбери, если не ошибаюсь, называется "Костюм цвета сливочного мороженного", или как-то так. Сюда выкладывать будет крутовато, не 3 страницы...

[Zoe 1]

John

"Чудесный костюм цвета сливочного мороженого"

 

- Лео, - сказал мистер Шамуэй, - ты когда-нибудь видел,

чтобы один костюм стоимостью в пятьдесят девять долларов мог

осчастливить сразу шестерых мужчин?

- Крылья ангела, - шептал Мартинес. - Белые крылья

ангела.

Мартинес почувствовал, как через его плечо в примерочную

просунулась голова мистера Шамуэя.

Белое сияние разлилось по примерочной...

[Гость Гадя Петрович Хренова]

Однажды слепой человек сидел на ступеньках одного здания со шляпой возле его ног и табличкой "Я слепой, пожалуйста помогите!"

Один человек проходил мимо и остановился. Он увидел инвалида, у которого было всего лишь несколько монет в его шляпе. Он бросил ему пару монет и без его разрешения написал новые слова на табличке. Он оставил ее слепому человеку и ушел.

Днем он вернулся и увидел, что шляпа полна монет и денег. Слепой узнал его по шагам и спросил, не он ли был тот человек, что переписал табличку. Он также хотел узнать, что именно он написал.

Тот ответил: "Ничего такого, что было бы неправдой. Я просто написал ее немного по-другому". Он улыбнулся и ушел.

Новая надпись на табличке была такая: "Сейчас весна, но я не могу ее увидеть".

[Гость Lilian]

Гадя Петрович Хренова

потому что плюс не могу поставить.

[Гость Lilian]

Отрывок из Рассказа Р. Брэдбери "Детская площадка"

прочитала, когда-то, когда сын учился в младших классах и была выбита из жизни на несколько дней. У меня есть весь, но тоже, как и у Джона великоват текст.

 

"Какие из страхов вызваны реальной действительностью, тем, что он увидел на детской площадке и в лицах детей? Что разумно, а что нелепые домыслы? Мысленно он бросал крохотные гирьки на чашу весов и смотрел, как вздрагивает стрелка, колеблется, замирает, снова колеблется то в одну, то в другую сторону — между полуночью и рассветом, между светом и тьмой, простым разумом и откровенным безумием. Он не должен так держаться за сына, он должен отпустить его. Но, когда он глядел в глазенки Джима, он видел в них Энн: это ее глаза, ее губы, легкое трепетание ноздрей, пульсирующая жилка под тонкой кожей. "Я имею право бояться за Джима, — думал он. — Имею полное право. Если у вас было два драгоценных сосуда и один из них разбился, а другой, единственный, уцелел, разве можно быть спокойным и благоразумным, не испытывать постоянной тревоги и страха, что и его вдруг не станет? Нет, — повторял он, медленно меряя шагами коридор, — нет, я способен испытывать только страх, страх, и более ничего”. — Что ты бродишь ночью по дому? — послышался голос сестры, когда он проходил мимо открытых дверей ее спальни. — Не надо быть таким ребенком, Чарли. Мне очень жаль, если я кажусь тебе бессердечной или жестокой. Но ты должен отказаться от своих предубеждений. Джим не может расти вне школы. Если бы была жива Энн, она обязательно отдала бы его в школу. Завтра он должен пойти на детскую площадку и ходить туда до тех пор, пока не научится постоять за себя и пока дети не привыкнут к нему. Тогда они не станут его трогать. Андерхилл ничего не ответил. Он тихонько оделся в темноте, спустился вниз и вышел на улицу. Было без пяти двенадцать, когда он быстро зашагал по тротуару в тени высоких вязов, дубов и кленов, пытаясь успокоиться. Он понимал, что Кэрол права. Это твой мир, ты в нем живешь, и ты должен принимать его таким, каков он есть. Но в этом-то и был весь ужас. Ведь он уже прошел через все это, он хорошо знал, что значит побывать в клетке со львами. Воспоминания о собственном детстве терзали его все эти часы, воспоминания о страхе и жестокости. Мог ли он смириться с тем, что и его сына ждут такие испытания, его Джимми, который не виноват в том, что рос слабым и болезненным ребенком, с хрупкими косточками и бледным личиком. Разумеется, его все будут мучить и обижать. У детской площадки, над которой все еще горел одинокий фонарь, он остановился. Ворота были уже заперты, но этот единственный фонарь горел здесь до двенадцати ночи. С каким наслаждением он стер бы с лица земли это проклятое место, разбил бы в куски ограду, уничтожил бы эти ужасные спусковые горки и сказал бы детям: "Идите домой! Играйте дома, играйте в своих дворах!”

[Sinthy 9]

Lilian

Просто супер!!!

[Гость Гадя Петрович Хренова]

Стояла поздняя осень, и было холодно. Но в питерском метро всем было жарко и душно. Никто не мог приспособиться к этому температурному недоразумению, и поэтому люди выглядели недоброжелательными и угрюмыми. А, кроме того, почти все они знали, что в ближайшее время ничего не изменится. И не только в метро, но и в их жизни. Хотя, некоторых эта стабильность устраивала: она создавала уверенность в завтрашнем дне и иллюзию вечной жизни.

 

Когда открывались двери, и поезд выплевывал на станцию часть своих пассажиров, то легкий сквозняк проникал в напряженный вагон, и тогда общая раздражительность сменялась единодушным безразличием.

 

Выход был один - уткнуться носом в книгу и ни на что не обращать внимания. Но в тот день книгу она забыла и нервно крутила головой, так как по утрам ей трудно было сосредоточиться на какой-то одной достойной мысли.

 

А потом она увидела его.

Она видела его уже несколько раз.

 

Впервые она его увидела в магазине, недалеко от дома, спустя год, как они расстались. Это было настолько неожиданно, что она решила, что просто обозналась. Но потом это повторялось еще несколько раз, и каждый раз она гнала от себя этот фантом, и даже постаралась забыть об этом, как о какой-то своей больной выдумке.

 

"Мы расстались навсегда", - говорила она себе и звонила своей подруге: - У нас у каждого теперь своя жизнь, - говорила она ей. - Я прекрасно понимаю, что мы уже никогда не будем вместе.

 

Но потом она клала трубку и хмурила брови: "Но, может быть, это не случайно, и я ему зачем-то нужна?"

 

И вот опять. Впереди нее в черно-синей толпе выделялся широкоплечий мужчина в темном пальто с поднятым воротником.

 

"Опять он! Это совершенный он, - думала она, быстро стуча каблуками по длинному переходу метро. - Перестань смотреть в его сторону, ты же понимаешь, это не может быть он, - мысленно говорила она себе, вбегая на эскалатор и натягивая шерстяную панаму. - К тому же он всегда на машине, в метро его не встретить, нет, это не он".

 

Мужчина по-прежнему был впереди нее и, ни о чем не подозревая, спокойно стоял на ступеньке эскалатора, широко расставив ноги и засунув руки в карманы.

 

"А вдруг это все-таки он? Бред какой-то, - она посмотрела на часы - опять набежали эти предательские пять минут! - Но как похож! Чуть высоковат, правда, но походка его; да и затылок тот же, даже сутулится также. Надо же, но так же не может быть!"

 

В какую-то минуту мужчина неожиданно обернулся и скользнул взглядом вниз по безликой толпе, но взгляды их не пересеклись: она тут же опустила голову и зарылась носом в пушистый шарф.

 

"Черт, - зажмурилась она. - Похоже, точно он. Я так и знала, что опять его встречу ".

 

В это время, доставая из сумки перчатки, она резко дернула молнию и замысловатый металлический замок, украшавший ее сумку, разлетелся на мелкие части. Она растерянно закрутила головой и даже наклонилась пару раз, пытаясь под ногами пассажиров разглядеть мелкие детали. Но под ногами было темно.

 

К тому же, пассажиры на эскалаторе поглядывали на нее тревожно, выражая недовольство из-за ее суетливых движений. Она сначала попыталась им вежливо улыбнуться и объяснить:

 

"Кажется, я что-то потеряла, - но потом обречено покачала головой и еле слышно заключила: - Кажется, я это уже не найду".

 

Она посмотрела наверх - высокая фигура по-прежнему виднелась впереди.

Неожиданно кто-то тронул ее за рукав, и она оглянулась:

 

— Вот то, что Вы ищите, - буркнула объемная тетка в мохеровом берете и ткнула пальцем себе под ноги.

 

В рифленой ячейке эскалаторной ступеньки поблескивало что-то металлическое. Она с трудом выковыряла из щели сразу две детальки, очень похожие на ее замок и, поблагодарив сердобольную тетку, вновь посмотрела наверх.

 

Мужчина сошел с эскалатора, повернул направо и направился к выходу. Она разглядела его профиль: прямой нос, чуть нахмуренные брови, плотно сжатые губы, и удивилась, насколько чужим он выглядел в ту минуту. Она хотела было поспешить за ним - хотя бы посмотреть, куда он пойдет, но встречная толпа отнесла ее в другую сторону, и она полностью потеряла его из виду.

 

Тогда она на секунду остановилась и с облегчением вздохнула: она была рада, что не догнала его. Она знала точно, что не хотела ничего продолжать. К тому же, ей нечего было ему сказать. Она решила, что в следующий раз уже не забудет взять свою книгу, а, следовательно, не будет вертеть головой и разглядывать окружающих.

 

Вбегая в офис, она заметила грустное лицо секретарши. Оно говорило о том, что за прошедшую ночь в ее жизни что-то произошло, но она не придает этому особого значения. Хотя, конечно же, окружающие могли бы и поинтересоваться, что у нее на душе.

 

И она поинтересовалась:

— Что-то случилось?

Та вздохнула:

— Случилось, - и тут же заметила: - У тебя сумка расстегнута.

— Я знаю, - она махнула рукой и ткнула в сломанный замок, - разлетелся вдребезги, - а потом добавила, кинув на стол, словно кости, несколько металлических штучек. - А это его части.

— Ну-ка, - ловкая секретарша тщательно все изучила, покрутила в руке странные металлические предметы и с сомнением подняла глаза:

— Что это? Где ты их нашла?

— В метро, из щели вытащила, - гордо объяснила она, а потом изумилась: - А может это что-нибудь от эскалатора?

— Вот и мне так кажется, отнеси-ка лучше в мастерскую, - секретарша отставила сумку в сторону и вновь загрустила.

— Да что у тебя стряслось то? Говори скорей, что такое?

 

Секретарша горестно покачала головой:

— Я совсем с этим переездом замучилась! А вчера собиралась с силами да со всем оставшимися кульками и покончила. Пакетов образовалась куча, какие-то свертки, коробки... Поймала первую встречную машину, все загрузила, потом выгрузила - слава богу, водитель помог, ну а когда уже домой поднялась, отдышалась, тут и поняла, что сумки то моей и нет... В машине оставила!

— Какой сумки?

— Какой? - секретарша подняла брови. - Да той, с которой я везде хожу - моей, личной сумки!

— Это ужасно! - ахнула она и с сочувствием поджала губы.

— Вот и я так думаю, - секретарша нервно забарабанила пальцами по столу.

— Но, может быть, еще все образумится, - предположила она, поскольку знала, что если ждать, и ждать достаточно долго, то может появиться надежда на то, что все будет хорошо.

— Ничего не образумится, - возразила секретарша, поскольку ждать чего-либо ей уже надоело. - Кто ж целую сумку с вещами и деньгами возвращать будет? Дураков на свете нет.

— А вдруг? Может, водитель тебя еще найдет - ведь может же такое быть, - и она посмотрела на себя в зеркало, чтобы убедиться, что не сильно изменилась за время пути. Однако, оставшись несколько разочарованной, она быстро провела щеткой по волосам. - А что там было то, в сумке?

Секретарша подняла на нее усталые глаза и задумчиво сказала:

— Вся жизнь...

 

"Вот так, - думала она, включая компьютер и проглядывая свои дела на день, - умчалась вся жизнь в чужой машине, в одно мгновение. А потом объявится добрый дяденька и скажет, вот Вам, тетенька, Ваша жизнь, забирайте ее обратно. А тебе она вроде, как и не нужна уже".

 

К обеду позвонил ее бывший муж и сообщил, что хочет встретиться в выходные с сыном. А потом еще предложил и ей к ним присоединиться. После долгого перерыва в общении, незамедлительно последовавшим после их официального развода, его предложение показалось ей интересным, и она с удовольствием согласилась, мысленно перетасовывая все свои планы.

 

"Вот так, - думала она при этом, покачивая ногой и разглядывая острые носки своих туфель, - теперь, когда я осталась совсем одна, и рядом со мной больше нет объекта его ненависти, он, похоже, вновь решил взять надо мной шефство".

За окном усилился дождь, безжалостно штри-censored- косыми холодными росчерками кирпичную стену дома напротив. Едким неоновым светом в центре стены высвечивалось большое окно другого офиса, где, как на экране кинотеатра, протекала чья-то чужая жизнь. Эта жизнь никак ее не касалась, но ей нравилось смотреть, как эти люди говорят по телефону, смеются и переговариваются между собой, открывая рты и не издавая ни единого звука. От этого мимика и жесты их казались ей особо гротескно значимыми, как у героев немого кино. Она понимала, что и они тоже видят ее, и она также является для них беззвучным объектом праздного наблюдения.

 

"Зверушки", - прошептала она и повернулась на стуле к ним спиной.

 

Уже совсем к вечеру, когда были сделаны почти все намеченные дела, глаза утратили энергичный блеск и захотелось откинуться на спинку кресла, - раздался еще один телефонный звонок. В трубке послышался голос ее хорошего приятеля.

 

- Привет, - улыбнулась она в трубку и запустила на компьютере старенькие "Lines".

 

Тот сообщал, что вновь в Питере, что весь в делах, что очень скучает и не может забыть их последней встречи, что она жестокий и бесчувственный человек, поскольку ему не звонит, хотя все равно она его бы не нашла, поскольку сменил он номер мобильного, но она могла бы и попробовать; что его старший сын абсолютно безответственный молодой человек, которому он не может доверить компанию; что он не хочет забивать ей голову такими пустяками, но надеется, что у нее самой все отлично, поскольку она умница. А еще он добавил, что, как только закончит со всеми делами, то тут же ей позвонит и в тот же вечер, в тот же миг, они должны будут увидеться, поскольку он не хочет и не может ждать больше ни минуты!

 

Она не была против. Она никогда не была против того, что казалось ей забавным. К тому же это была великолепная возможность еще раз обсудить с кем-то еще новое приобретение: у ее подъезда теперь стояла машина, не очень новая, но зато ее собственная, требующая внимания, любви и уважения.

 

— Хорошо, - согласилась она и, щелкнув по голубому шару, построила диагональ через все поле. - Я тоже тебя люблю.

— Что? - не понял ее приятель.

— Хорошо, говорю, - повторила она и вышла из игры.

 

Ей захотелось его чем-нибудь порадовать, чтобы он почувствовал, что не зря прошел целый день, а потому добавила:

— Я буду ждать. Я буду ждать тебя всю жизнь!

 

Рабочий день близился к концу. Это было очевидно, поскольку участились телефонные звонки, в помещении стало более шумно, а в воздухе повисло ощущение завершенности.

 

Но сам день имел еще длинный вечер и бесконечную ночь. Она знала, что есть еще домашние дела, и их не плохо было бы сделать. Но, руководствуясь последнее время принципом, что делать надо только то, к чему в данный момент у тебя лежит сердце, она поняла, что сегодня день не для домашних дел. Конечно, были и разного рода проблемы, которые требовали принятия кардинальных решений - то, к чему она вообще не была склонна. Во всяком случае, не сегодня.

 

"Ну что ж, - подумала она, - сын будет дома часа через два, можно погулять по Центру", - и тут же почувствовала волну раздражения.

 

Раздражала ее добровольная зависимость от жизни и распорядка своего сына. Эту зависимость она могла в любую минуту безболезненно для обоих нарушить, но почему-то боялась. Привязывая себя к его жизни, она тем самым эгоистически спасалась от ощущения одиночества, ежедневно доказывая себе свою значимость на этом крошечном поле битвы.

 

Итак, можно окунуться в модные магазины, создать иллюзию своей сопричастности с жизнью и ни о чем не думать. Так она и решила, вновь натягивая на себя пальто, завязывая потуже свой шарф и покидая офис.

 

Оказавшись на улице в ярком свете уличных фонарей и заглушая в себе предательское желание поскорее добраться домой, в свою теплую ухоженную нору, она посмотрела направо-налево и, глубоко вздохнув, нырнула в шумный людской поток.

 

Вечерний город медленно заполнялся людьми, спешащими в разные стороны. Женщины с недоверчивыми лицами в безвременных пальто и в добротных головных уборах ровными угрюмыми рядами шли после трудового дня к подземным переходам, чтобы вскоре окунуться в свои семьи, в цветные халаты, большие кастрюли, школьные дневники и телевизионные программы. За ними широкими шагами шли группки мужчин в распахнутых серо-зеленых куртках поверх коричневых костюмов с чуть ослабленными галстуками. Они шли чуть вразвалочку, обмениваясь громкими репликами и наработанными присказками, размахивая потертыми "дипломатами" и посматривая на ларьки, чтобы купить себе по дороге пива и тогда, тут же на ходу, уже с первым глотком почувствовать незабываемую прелесть окончания рабочего дня. "До завтра", - привычно махали они друг другу и, ускоряя шаг, тоже смешивались с толпой.

 

Потом, несколько позже, после первой волны служащих выкатывалась из офисов другая волна, помоложе, в черных пальто, в тугих курточках, с документами и модными журналами под мышкой. И тогда начинали тут и там пикать автомобильные сигнализации, хлопать дверцы машин, загораться фары и работать двигатели. Кто-то окликал кого-то и уточнял место встречи, кто-то напоминал о деловом утреннем завтраке, кто-то громко обсуждал прошедший день. "Я буду сегодня там-то", - махали они друг другу и хватались за мобильные телефоны, чтобы сообщить, что день для них еще не закончен, а только начинается.

 

Вечерняя питерская толпа была иной, чем та, в которой она ездила по утрам. В ней доминировала разношерстная молодежь, яркие чудные одежды и нарочито громкие голоса, в ней было, одновременно, легко и смешаться со всеми, и выделиться - в зависимости от настроения. Но в целом, вечерняя толпа с равнодушной готовностью проглатывала всех желающих: стайки молодых беспечных людей и влюбленных парочек, скучающих модниц и вальяжных мужчин, озабоченных приезжих и не обремененных делами растерянных людей.

 

Нет, она не искала приключений - она просто бежала и бежала вперед, напоминая себе кролика из приключений Алисы в стране чудес, иногда поглядывая на часы, словно в какое-то только ей известное время ее ожидало чудо, и она торопилась его не пропустить.

 

В другой раз она вновь увидела его, но уже не в метро, а совсем в другом, неожиданном месте - она сидела с подругой в маленькой кофейне и болтала о всякой ерунде:

— Я знаю, - уверенно говорила ей подруга, - я это точно знаю!

— Откуда ты можешь это знать точно? - удивлялась она, а сама разглядывала через ее плечо мужчину и женщину, сидевших за соседним столиком.

 

На улице опять шел дождь, а внутри кофейни было очень уютно: на столах горели маленькие свечи, и пахло теплой выпечкой.

 

Мужчина в широком темно-синем свитере сидел к ней спиной, чуть опустив голову и опершись на широко расставленные локти.

 

То, что это он, она поняла с первой же секунды. Его поза, зачесанные назад волосы, покачивающаяся нога под столом - были ей до боли знакомы. У нее перехватило дыхание и бешено заколотилось сердце: он был от нее так близко! Ей казалось, что она чувствует запах его парфюма, видит, как он морщит лоб и как прищуривает глаза, поглядывая на женщину, сидевшую напротив него.

 

Женщина была молодой и уверенной. Она что-то увлеченно рассказывала, периодически кокетливо закатывая глаза и поправляя пышную копну волос. Иногда он тоже что-то тихо ей говорил, и тогда девушка со смущенной улыбкой отводила глаза в сторону и неуверенно пожимала плечами.

 

"Надо же, - подумала она, - как часто мы с ним пересекаемся, а он меня ни разу не заметил. Я знала, что он не заставит себя долго ждать и быстро себе кого-нибудь найдет, а меня так вообще теперь не узнает!"

 

— Да тут и знать нечего, - продолжала ее подруга и, щелкнув зажигалкой, посмотрела в плачущее окно. - Он мне сам сказал.

 

Она вновь невольно скользнула взглядом по знакомой фигуре. В это время мужчина протянул руку и нежно коснулся изящных пальчиков своей спутницы.

 

"Вот-вот, - вновь подумала она, и сердце ее мучительно сжалось, - и меня он также сначала брал за руку. Ничего нового не придумал! Те же жесты и, наверняка, те же слова!"

 

От прикосновения девушка вспыхнула, однако руку не убрала, а, наоборот, широко улыбнулась своему другу. Мужчина, наклонившись еще ближе, принялся что-то ей говорить. Та слушала его внимательно, и постепенно ее кокетливая улыбка исчезла, и на лице появилось удивление, а затем лицо ее и вовсе стало серьезным. В какую-то секунду даже показалось, что глаза ее наполнились печалью, но уже в следующее мгновение ее взгляд засветился нежностью и любовью.

 

"Только не это! Я знаю все, что он ей говорит и, кажется, я этого не вынесу! А вдруг он только делает вид, что не видит меня? Может быть, он делает это на зло мне? Надо пересесть куда-нибудь в другое место", - подумала она с тревогой, а вслух громко спросила:

 

— Так что же он тебе сказал?

 

Очевидно, ее вопрос прозвучал достаточно громко, к тому же не совсем было понятно, к кому она обращалась. Подруга ее вздрогнула, и с тонкой сигареты упал пепел на стол. Девушка за соседним столом тоже вздрогнула, отвела взгляд от своего друга и вопросительно уставилась на нее.

 

Почувствовав себя крайне неловко, она тут же деловито переключилась на свой яблочный пирог и повторила свой вопрос уже шепотом:

— И? И что же сказал тебе твой муж?

Подруга вновь вернулась к разговору, махнула рукой и усмехнулась:

— А так и сказал, представляешь, - я, говорит, больше тебя не люблю! Вот! Так и сказал - не-люб-лю!

— Неприятность какая, - она растерянно покачала головой и подумала: "Какая его муха укусила?".

Она хорошо знала мужа своей подруги - крайне уравновешенного и предсказуемого мужчину. Он был настолько далек от эмоциональных проявлений, от понятий "люблю" - "не люблю", да и вообще от каких-либо иных резких телодвижений в своей жизни, что его подобное заявление вряд ли можно было считать серьезным. А, кроме того, его трепетная забота о своей жене, являвшаяся частым предметом обсуждения их общих знакомых, говорила совсем о другом. Глядя на них, можно было демонстрировать такие книжные и завидные представления, как привязанность, взаимное уважение и чувство долга. Кто знает, может, это и есть компоненты любви?

 

- Вот и я говорю! - хлопнула по столу подруга. - И это после десяти лет совместной супружеской жизни! Где он таких слов то набрался?

 

Добавить было нечего, и они замолчали. Где-то стукнула дверь, и раздался смех. В этот момент мужчина неторопливо встал и медленно направился вглубь кофейни к витрине, где в ярком свете на стеклянных блюдах было выставлено множество тортов и пирожных.

 

— Ну, всякое бывает, - наконец проговорила она и тоже щелкнула зажигалкой. - Может быть, он устал, или неприятности какие на работе. Может, сон страшный приснился. Брось переживать, я уверена, все образумится. Люблю-не люблю, какие глупости, в конце концов, правда?

— Вот и я говорю, - опять согласилась подруга, - это не самое главное.

 

Мужчина в синем свитере, облокотившись на яркую витрину, болтал с молоденькой официанткой. Та смеялась, а он широко поводил рукой, в которой дымилась сигарета.

 

Она заворожено смотрела на него, постепенно поддаваясь исходившему от него знакомому ощущению тепла и беззаботности. Внезапно он вновь стал для нее таким родным и понятным, что в какую-то минуту она даже решила, что они пришли сюда вместе.

 

"Боже мой, как я по нему тоскую! - думала она, разглядывая его широкоплечую фигуру, подсвеченную теплым желтоватым светом, - Надо же и выглядит отлично, значит, все нормально".

 

Она перевела взгляд на свою притихшую подругу и сразу же устыдилась своего нахлынувшего чувства. Ей стало стыдно, что она бросила ее в одиночестве, погрузившись в свои никому ненужные мысли, в то время как ее подруга так нуждалась в ее искренней поддержке.

 

— А давай ему позвоним, - вдруг сказала она и протянула подруге телефон.

— Кому? - не поняла та и нахмурилась.

— Мужу твоему.

— Зачем?

— Ну, не знаю... скажешь, что мы тут сидим вдвоем, кофе пьем и болтаем.

— Зачем? - в голосе подруги послышалось недоумение. - Он знает, что мы сегодня встречаемся - я ему еще утром сказала...

— А скажи, что ты соскучилась...

— Зачем? Я не соскучилась.

— Ну, скажи тогда, что у тебя все в порядке, что скоро будешь. Вдруг он волнуется?

— Да не волнуется он, не придумывай!

— А ты просто так позвони!

— О господи, ну и что я скажу? - в отчаянии воскликнула подруга и вновь закурила.

— А так и скажи: "Я звоню просто так. Хочу услышать твой голос".

— Бред какой-то. Не хочу я слышать его голос! Я вообще ничего не хочу! - подруга раздраженно махнула рукой. - Брось, не дави. Он и так знает, что все в порядке. Зачем просто так звонить? Поступки должны быть естественными.

 

"А я бы хотела услышать его голос, - подумала она и вновь задумчиво посмотрела на мужчину у светящейся витрины. - Как раньше: "Не волнуйся, все нормально, я звоню просто так ...очень соскучился".

 

В сумке настойчиво зазвонил телефон.

— Только послушай, - послышался в трубке возбужденный голос секретарши, - мужик-то приезжал!

— Какой мужик? - не поняла она.

— Да тот, помнишь, - голос секретарши срывался от радости, - я в его машине сумку забыла.

— И что?

— Как что? Он мне сумку вернул! Там же мой паспорт был с адресом. Все вещи и документы на месте! Представляешь, даже денег не взял! Бывают же люди!

— Что там? - поинтересовалась подруга, когда разговор был окончен.

— Так, - сказала она, откладывая в сторону телефон, - жизнь вернулась! - А потом добавила, похлопав подругу по прохладной руке: - Все образумится! Все будет по-старому.

— Нет, - возразила та, которая вдруг решила, что в ее жизни забрезжила надежда.

— Брось, все так думают, а потом все как-то устраивается, вот увидишь.

— Да нет, это просто мы приспосабливаемся и уже больше ничего не ждем, - подруга поправила рассыпавшиеся волосы и вновь замолчала.

 

А она внимательно посмотрела на нее и подумала, что искренне ей сочувствует, такой красивой и умной. А еще подумала: интересно, неужели ее наблюдательная подруга не заметила его, неужели его не узнала, но спросить ее об этом не решилась. Кончено! Нечего возвращаться в прошлое. Пусть думает, что она уже давно пришла в себя и больше ни о чем не переживает, и с рассудком у нее все в порядке, и живет она только будущим.

 

"У него теперь новая жизнь. И, конечно же, он меня не видит. Да это и хорошо, а то подумает, что я специально везде его преследую, как маньячка, - усмехнулась она. - И долго мы еще будем с ним пересекаться?"

 

— Ничего уже не образумится, - упрямо твердила подруга, и в голосе ее не было печали. - Зима скоро, - резюмировала она и, словно приняв кардинальное решение, принялась громко размешивать сахар в своей изящной кофейной чашечке.

 

Мужчина вернулся за столик к своей молодой спутнице, и теперь они вновь, взявшись за руки, принялись о чем-то тихо переговариваться.

 

— Не зима скоро, а Рождество и Новый год, будем подарки покупать, - она быстро отвела взгляд от влюбленной парочки, а потом мечтательно добавила: - Скоро ангелов будут продавать.

— Вот-вот, - подруга тут же оживилась. - Кстати, я тут крылья в продаже видела.

— Какие крылья? - не поняла она.

— Маленькие такие, даже на ребенка не подойдут, - подруга хихикнула. - Зато подойдут твоему коту.

— Зачем это ему крылья? - удивилась она. - У него и так все есть.

— А такого еще нет, - заключила подруга, словно имела на это какие-то свои планы. - Пригодятся!

— А они белые?

— Белые! Представляешь, совершенно белые и пушистые, словом, ангельские...

 

Они вновь замолчали, и она опять украдкой посмотрела в сторону. Но за соседним столом уже никого не было, осталась только пепельница с недокуренной сигаретой.

— Черный кот с белыми крыльями, - тихо сказала она и уставилась в окно, - забавно, - а затем покачала головой: - Нет, я не буду одевать на него крылья, а то вдруг улетит еще.

— Не улетит, - уверенно сказала подруга.

— Откуда ты знаешь?

— А некуда...

 

Сквозь серые струи дождя, отражаясь в ярко-желтых лужах, мимо проплывали размытые силуэты прохожих под зонтами; проносились машины, рассекая воду и пронзая мокрый воздух ярким светом фар. Люди шли как умели: кто сам по себе, глухо закрывшись зонтом, кто крепко вцепившись в другого, кто перепрыгивал через лужи, а кто шлепал по ним, обдавая брызгами всех остальных. Среди мокрых фигур вновь призрачно мелькнул знакомый силуэт и тут же скрылся в суетливой городской толпе.

 

— Пока, дорогая.

— Пока, милая.

— Звони.

— Позвоню.

— Я думаю, все уладится.

— Ну… если честно, я тоже так думаю.

— И забудется!

— И забудется...

Когда подруга пришла домой, муж ее встретил у двери.

— Устала?

Затем помог снять мокрое пальто, поставил сушиться зонт и пошел ставить чайник.

— Ну, как прошел вечер? - спросил он из кухни.

В ванне щелкнула задвижка и зашумела вода.

 

Уже совсем поздно, когда они лежали рядом под одеялом и смотрели в ночное осеннее небо, подруга тихо сказала своему мужу:

— Ты знаешь, а ведь она опять его видела.

— Да? И что?

— Да ничего.

— Заговорить не пыталась?

— Да брось ты, она же не сумасшедшая.

— Надеюсь...

— Это просто игра у нее такая. Мы же все во что-то играем.

— Хорошенькая игра, - покачал головой муж и покрепче прижал к себе свою жену. - Пора было бы и успокоиться. Ведь он уже три года как умер...

— Да уж, - прошептала та, погружаясь в сладкий сон.

 

©

[Alter Ego 53 385]

Коллекционер душ

Эпиграф: В каждом из нас есть невероятная сила. Сила, которая может изменить весь мир. Нужно только захотеть. Но как её использовать? Во имя Добра или во имя Зла? Каждый должен решить сам. И от того, какое решение примет большинство, зависит то, как изменится наш мир.

Станет ли он Раем или же адом.

Антоха! Ты что ли? – Воскликнул парень лет двадцати пяти в чёрном полупальто с длинным белым шарфом вокруг шеи.

Мужчина, шедший навстречу, остановился и удивлённо посмотрел на того, кто решился его побеспокоить. Через пару секунд его лицо озарила искренняя улыбка.

-Витёк! Чёрт возьми! Сколько лет мы не виделись?

-Да года три точно. Ну, как у тебя дела-то? Всё в порядке? Пойдем, посидим в той кафешке, поболтаем ни о чём.

- Ну, пошли. Я не тороплюсь.

Парни вошли в придорожную кафешку, заказали себе кофе и встали у маленького столика.

Первый начал задавать вопросы белокурый Антон:

Ну, давай рассказывай: что у тебя, да как? Как живёшь, кем работаешь… Я смотрю, с голоду ты не умираешь.

Виктор был человек, ничем внешне не примечательный. Разве что его серые глаза были почему-то грустными, причём грусть была не временной, не зависящей от него самого. Они были наполнены неуловимой печалью и состраданием. Усталые веки чуть-чуть прикрывали их. И из-за этого ощущение неснимаемой грусти только усиливалось.

Парень отхл-censored- немного кофе из маленькой чашечки. И, набрав воздуха в грудь, заговорил.

-Кем работаю? Ладно, ты сам спросил… Ты прав Тоха. С голоду я не умираю, более того, могу сказать, что денег у меня хватает. У меня своя фирма, она приносит стабильный доход. Парень слегка улыбнулся уголками губ.- Я имею всё, что необходимо мужчине моих лет. Машину, пусть не новую, но иномарку; квартиру, конечно не в центре города, но всё равно в престижном районе. Меня уважают мои друзья, замечают женщины. Хотя, я всё ещё убеждённый холостяк. Но, знаешь, это не главное. Можешь мне не верить, но в последнее время земные блага потеряли для меня былую привлекательность. На первый план вышли вещи, менее востребованные большей частью населения. Вещи элементарные, но часто забываемые. Даже моя работа постепенно перестала быть таковой… Дело в том, что около года назад у меня появилось новое занятие. Теперь я коллекционер. Коллекционер душ...

Сказав это, парень выдержал паузу, взглянул на недоумевающего товарища и неторопливо продолжил.

- Людских, конечно. Душ, судеб, жизней - называй, как хочешь. Ну, что ты смотришь? Я не сошёл с ума. Я не сатанист. Не состою в тайной секте и не приношу жертв деревянным идолам. На самом деле всё намного прозаичнее и проще. Я просто стал больше общаться с людьми, а точнее, больше слушать их. Ты даже не представляешь, что можно узнать, просто начав слушать!

Например, моя соседка по лестничной клетке - Надежда.

Она привлекательная девушка. Успешная в работе и имеющая много друзей. Единственная её проблема - одиночество. Да, я не оговорился. Можно иметь много друзей, не знать человека, который смог бы тебя понять. Она не доверяет мужчинам. Вообще... И в этом нет её вины. Просто отец Нади постарался на славу. Пьяница, ничего из собой не представлявший. Он обожал учить жену и дочь жизни, а если ему казалось, что урок не понят, "подбадривал" обеих оплевухами. Видя такое каждый день, Надя не могла не измениться. Но, тогда ещё оставалась надежда, что горе-папаша, лишь исключение из правил... - Виктор, тяжело вздохнув, вновь отхл-censored- из чашечки. - ... Эту последнюю надежду похоронил другой человек. Когда Наде исполнилось восемнадцать лет, она влюбилась. Полюбила большой и светлой любовью. Как в романтических книгах. Ромео и Джульетта двадцать первого века. Девушка впервые в жизни задышала полной грудью. Она доверилась своему принцу, рассказала всё о себе, отдала себя всю, ничего не требуя взамен. Всё бы было хорошо, если бы этот парень был, человеком, а не тварью. Он использовал её, посмеялся над её чувствами...

Парень повысил тон и инстинктивно сжал кулаки.

...Я бы его в клочки за это порвал. Девочка потеряла в одночасье всё, во что верила. Веру в жизнь, в справедливость, в добро, в бескорыстие, в честность. А главное, в любовь. Она попыталась покончить с собой, перерезав себе вены, но, к счастью, её вовремя нашли. Шрам, оставшийся на левой руке, напоминание, что никому нельзя верить. Теперь она использует мужчин, и лично я не могу её за это винить...

Виктор замолчал и посмотрел в окно. За витриной нескончаемым потоком шли люди. Устало шли, не замечая друг друга.

- Посмотри на них, Тоха. Готов спорить, что из тысяч людей, которые прошли мимо нас, едва ли найдётся десяток довольных жизнью. Причём далеко не всегда, для недовольства есть реальные причины. Некоторые люди сами себе создают проблемы с завидным постоянством, а затем жалуются на свою нелёгкую жизнь. Такое бывает… Но у всего на матушке-земле есть свои причины... Причина и следствие. Ты даже представить себе не можешь, какой властью обладает обычный человек. За один день своей никчёмной жизни он может, кого-то спасти от смерти, а кому-то поломать судьбу. Причём он сам никогда не догадается о последствиях своих действий. Я сейчас говорю, не о героях-суперменах, вытаскивающих из горящих домов грудных детей и собачек... И не о террористах- камикадзе, а о тебе, обо мне, о ней. - Виктор кивнул в сторону девушки за прилавком. - Человек может убить взглядом, а уж словом и подавно. Я был бы рад, если бы оказался не прав. Но это так.

Жертвой людского невежества, как и многие другие, стал и мой друг Пётр. Петя - добрейшей души человек. Ему, наверное, нужно было пойти в духовную семинарию. Но так уж повелось, что люди принимают доброту за слабость и неспособность постоять за себя. А как проще всего, подняться в своих, да и чужих, глазах? Конечно, унизить ближнего. И сразу чувствуешь себя отлично!.. Ему каждый день говорили, что он никто, бездарь и получеловек. Когда тебе постоянно говорят одно и тоже в течение длительного времени, ты невольно начинаешь в это верить. Если бы Эйнштейну каждый день говорили, что он сумасшедший, то он поверил бы. Не сразу, разумеется. Максимум через год. Поверил бы и не вывел теорию относительности... Вот и Петька поверил... - Витя повысил, было, тон, но вовремя сдержал себя и не перешёл на крик. - ... Ты бы знал, Тоха, как он играет на скрипке! У меня сердце кровью обливается! И он такой не один, таких много. В такие моменты начинаешь думать, что люди - стадо. Никто не уважает никого. Все любят, уважают и ценят только себя. Каждый сам себе и бог, и судья, и палач.

Но, впрочем, нет, не все. Не всё так плохо. В моей коллекции чужих жизней есть и хорошие. Есть люди, которые всё-таки видят дальше своего носа. Добрые, отзывчивые, конечно, не лишённые недостатков, но всё же помогающие, а не вредящие другим. Я тоже стараюсь, по мере сил, быть таким. Стараюсь жить для других, стараюсь помогать тем, кто в этом нуждается. Ведь зачастую не нужно ничего делать, ничего советовать, а нужно лишь помочь разобрать в себе. И это не пустые слова.

Например, та же Надя, которой, я постоянно доказывал, что есть и хорошие парни. Решилась, наконец-то, попробовать снова поверить. Хотя это и трудно, и страшно. И я знаю, я уверен, что теперь у неё всё будет хорошо.

Или Петька... Хотя какой он теперь Петька? Я не так давно отправил его к знакомому дирижёру. Большой человек. Он согласился взять его с собой в тур по братским республикам. Сейчас Пётр Андреевич знаменитый скрипач, а нужно было только подбодрить его. Помочь поверить в себя... ВОТ МОЯ РАБОТА.

И пусть она не приносит прямого дохода, зато несёт добро и свет людям... - Виктор закончил говорить, допил свой чёрный кофе и посмотрел на друга. Его взгляд изменился, он тоже стал грустным, но в глубине, как и у Виктора, зажёгся огонёк. Огонёк не заметный сразу, но говорящий о многом. Антон стоял и ничего не говорил. Виктор подошёл к нему, похлопал по плечу и сказал:

- Ну, вот и всё, Тоха. Надеюсь, ты понял меня. Неси свет людям - они это оценят. Может быть, тогда и этот страшный мир измениться к лучшему.

Сказав эти слова, Виктор кивнул другу и вышел из кафе. Антон стоял у столика, с закрытыми глазами. Стоял, ничего не говоря несколько минут. Затем поднял голову и открыл веки. Огонь в глазах стал ярче, теперь они излучали неземной, незаметный обычному человеку, тёплый, белый свет. ТАК на свет РОДИЛСЯ ещё один КОЛЛЕКЦИОНЕР ДУШ.

[Гость Lilian]

О ЛЮБВИ

 

 

На другой день к завтраку подавали очень вкусные пирожки, раков и бараньи котлеты; и пока ели, приходил наверх повар Никанор справиться, что гости желают к обеду. Это был человек среднего роста, с пухлым лицом и маленькими глазами, бритый, и казалось, что усы у него были не бриты, а выщипаны.

Алехин рассказал, что красивая Пелагея была влюблена в этого повара. Так как он был пьяница и буйного нрава, то она не хотела за него замуж, но соглашалась жить так. Он же был очень набожен, и религиозные убеждения не позволяли ему жить так; он требовал, чтобы она шла за него, и иначе не хотел, и бранил ее, когда бывал пьян, и даже бил. Когда он бывал пьян, она пряталась наверху и рыдала, и тогда Алехин и прислуга не уходили из дому, чтобы защитить ее в случае надобности.

Стали говорить о любви.

-- Как зарождается любовь, -- сказал Алехин, -- почему Пелагея не полюбила кого-нибудь другого, более подходящего к ней по ее душевным и внешним качествам, а полюбила именно Никанора, этого мурло, -- тут у нас все зовут его мурлом, -- поскольку в любви важны вопросы личного счастья -- всё это неизвестно и обо всем этом можно трактовать как угодно. До сих пор о любви была сказана только одна неоспоримая правда, а именно, что "тайна сия велика есть", всё же остальное, что писали и говорили о любви, было не решением, а только постановкой вопросов, которые так и оставались неразрешенными. То объяснение, которое, казалось бы, годится для одного случая, уже не годится для десяти других, и самое лучшее, по-моему, -- это объяснять каждый случай в отдельности, не пытаясь обобщать. Надо, как говорят доктора, индивидуализировать каждый отдельный случай.

-- Совершенно верно, -- согласился Буркин.

-- Мы, русские, порядочные люди, питаем пристрастие к этим вопросам, остающимся без разрешения. Обыкновенно любовь поэтизируют, украшают ее розами, соловьями, мы же, русские, украшаем нашу любовь этими роковыми вопросами, и притом выбираем из них самые неинтересные. В Москве, когда я еще был студентом, у меня была подруга жизни, милая дама, которая всякий раз, когда я держал ее в объятиях, думала о том, сколько я буду выдавать ей в месяц и почем теперь говядина за фунт. Так и мы, когда любим, то не перестаем задавать себе вопросы: честно это или нечестно, умно или глупо, к чему поведет эта любовь и так далее. Хорошо это или нет, я не знаю, но что это мешает, не удовлетворяет, раздражает -- это я знаю.

Было похоже, что он хочет что-то рассказать. У людей, живущих одиноко, всегда бывает на душе что-нибудь такое, что они охотно бы рассказали. В городе холостяки нарочно ходят в баню и в рестораны, чтобы только поговорить, и иногда рассказывают банщикам или официантам очень интересные истории, в деревне же обыкновенно они изливают душу перед своими гостями. Теперь в окна было видно серое небо и деревья, мокрые от дождя, в такую погоду некуда было деваться и ничего больше не оставалось, как только рассказывать и слушать.

-- Я живу в Софьине и занимаюсь хозяйством уже давно, -- начал Алехин, -- с тех пор, как кончил в университете. По воспитанию я белоручка, по наклонностям -- кабинетный человек, но на имении, когда я приехал сюда, был большой долг, а так как отец мой задолжал отчасти потому, что много тратил на мое образование, то я решил, что не уеду отсюда и буду работать, пока не уплачу этого долга. Я решил так и начал тут работать, признаюсь, не без некоторого отвращения. Здешняя земля дает не много, и, чтобы сельское хозяйство было не в убыток, нужно пользоваться трудом крепостных или наемных батраков, что почти одно и то же, или же вести свое хозяйство на крестьянский лад, то есть работать в поле самому, со своей семьей. Середины тут нет. Но я тогда не вдавался в такие тонкости. Я не оставлял в покое ни одного клочка земли, я сгонял всех мужиков и баб из соседних деревень, работа у меня тут кипела неистовая; я сам тоже пахал, сеял, косил и при этом скучал и брезгливо морщился, как деревенская кошка, которая с голоду ест на огороде огурцы; тело мое болело, и я спал на ходу. В первое время мне казалось, что эту рабочую жизнь я могу легко помирить со своими культурными привычками; для этого стоит только, думал я, держаться в жизни известного внешнего порядка. Я поселился тут наверху, в парадных комнатах, и завел так, что после завтрака и обеда мне подавали кофе с ликерами и, ложась спать, я читал на ночь "Вестник Европы". Но как-то пришел наш батюшка, отец Иван, и в один присест выпил все мои ликеры; и "Вестник Европы" пошел тоже к поповнам, так как летом, особенно во время покоса, я не успевал добраться до своей постели и засыпал в сарае в санях или где-нибудь в лесной сторожке -- какое уж тут чтение? Я мало-помалу перебрался вниз, стал обедать в людской кухне, и из прежней роскоши у меня осталась только вся эта прислуга, которая еще служила моему отцу и которую уволить мне было бы больно.

В первые же годы меня здесь выбрали в почетные мировые судьи. Кое-когда приходилось наезжать в город и принимать участие в заседаниях съезда и окружного суда, и это меня развлекало. Когда поживешь здесь безвыездно месяца два-три, особенно зимой, то в конце концов начинаешь тосковать по черном сюртуке. А в окружном суде были и сюртуки, и мундиры, и фраки, всё юристы, люди, получившие общее образование; было с кем поговорить. После спанья в санях, после людской кухни сидеть в кресле, в чистом белье, в легких ботинках, с цепью на груди -- это такая роскошь!

В городе меня принимали радушно, я охотно знакомился. И из всех знакомств самым основательным и, правду сказать, самым приятным для меня было знакомство с Лугановичем, товарищем председателя окружного суда. Его вы знаете оба: милейшая личность. Это было как раз после знаменитого дела поджигателей; разбирательство продолжалось два дня, мы были утомлены. Луганович посмотрел на меня и сказал:

-- Знаете что? Пойдемте ко мне обедать.

Это было неожиданно, так как с Лугановичем я был знаком мало, только официально, и ни разу у него не был. Я только на минутку зашел к себе в номер, чтобы переодеться, и отправился на обед. И тут мне представился случай познакомиться с Анной Алексеевной, женой Лугановича. Тогда она была еще очень молода, не старше двадцати двух лет, и за полгода до того у нее родился первый ребенок. Дело прошлое, и теперь бы я затруднился определить, что, собственно, в ней было такого необыкновенного, что мне так понравилось в ней, тогда же за обедом для меня всё было неотразимо ясно; я видел женщину молодую, прекрасную, добрую, интеллигентную, обаятельную, женщину, какой я раньше никогда не встречал; и сразу я почувствовал в ней существо близкое, уже знакомое, точно это лицо, эти приветливые, умные глаза я видел уже когда-то в детстве, в альбоме, который лежал на комоде у моей матери.

В деле поджигателей обвинили четырех евреев, признали шайку и, по-моему, совсем неосновательно. За обедом я очень волновался, мне было тяжело, и уж не помню, что я говорил, только Анна Алексеевна всё покачивала головой и говорила мужу:

-- Дмитрий, как же это так?

Луганович -- это добряк, один из тех простодушных людей, которые крепко держатся мнения, что раз человек попал под суд, то, значит, он виноват, и что выражать сомнение в правильности приговора можно не иначе, как в законном порядке, на бумаге, но никак не за обедом и не в частном разговоре.

-- Мы с вами не поджигали, -- говорил он мягко, -- и вот нас же не судят, не сажают в тюрьму.

И оба, муж и жена, старались, чтобы я побольше ел и пил; по некоторым мелочам, по тому, например, как оба они вместе варили кофе, и по тому, как они понимали друг друга с полуслов, я мог заключить, что живут они мирно, благополучно и что они рады гостю. После обеда играли на рояле в четыре руки, потом стало темно, и я уехал к себе. Это было в начале весны. Затем всё лето провел я в Софьине безвыездно, и было мне некогда даже подумать о городе, но воспоминание о стройной белокурой женщине оставалось во мне все дни; я не думал о ней, но точно легкая тень ее лежала на моей душе.

Позднею осенью в городе был спектакль с благотворительной целью. Вхожу я в губернаторскую ложу (меня пригласили туда в антракте), смотрю -- рядом с губернаторшей Анна Алексеевна, и опять то же самое неотразимое, бьющее впечатление красоты и милых, ласковых глаз, и опять то же чувство близости.

Мы сидели рядом, потом ходили в фойе.

-- Вы похудели, -- сказала она. -- Вы были больны?

-- Да. У меня простужено плечо, и в дождливую погоду я дурно сплю.

-- У вас вялый вид. Тогда, весной, когда вы приходили обедать, вы были моложе, бодрее. Вы тогда были воодушевлены и много говорили, были очень интересны, и, признаюсь, я даже увлеклась вами немножко. Почему-то часто в течение лета вы приходили мне на память и сегодня, когда я собиралась в театр, мне казалось, что я вас увижу.

И она засмеялась.

-- Но сегодня у вас вялый вид, -- повторила она. -- Это вас старит.

На другой день я завтракал у Лугановичей; после завтрака они поехали к себе на дачу, чтобы распорядиться там насчет зимы, и я с ними. С ними же вернулся в город и в полночь пил у них чай в тихой, семейной обстановке, когда горел камин и молодая мать всё уходила взглянуть, спит ли ее девочка. И после этого в каждый свой приезд я непременно бывал у Лугановичей. Ко мне привыкли, и я привык. Обыкновенно входил я без доклада, как свой человек.

-- Кто там? -- слышался из дальних комнат протяжный голос, который казался мне таким прекрасным.

-- Это Павел Константиныч, -- отвечала горничная или няня.

Анна Алексеевна выходила ко мне с озабоченным лицом и всякий раз спрашивала:

-- Почему вас так долго не было? Случилось что-нибудь?

Ее взгляд, изящная, благородная рука, которую она подавала мне, ее домашнее платье, прическа, голос, шаги всякий раз производили на меня всё то же впечатление чего-то нового, необыкновенного в моей жизни и важного. Мы беседовали подолгу и подолгу молчали, думая каждый о своем, или же она играла мне на рояле. Если же никого не было дома, то я оставался и ждал, разговаривал с няней, играл с ребенком или же в кабинете лежал на турецком диване и читал газету, а когда Анна Алексеевна возвращалась, то я встречал ее в передней, брал от нее все ее покупки, и почему-то всякий раз эти покупки я нес с такою любовью, с таким торжеством, точно мальчик.

Есть пословица: не было у бабы хлопот, так купила порося. Не было у Лугановичей хлопот, так подружились они со мной. Если я долго не приезжал в город, то, значит, я был болен или что-нибудь случилось со мной, и они оба сильно беспокоились. Они беспокоились, что я, образованный человек, знающий языки, вместо того, чтобы заниматься наукой или литературным трудом, живу в деревне, верчусь как белка в колесе, много работаю, но всегда без гроша. Им казалось, что я страдаю и если я говорю, смеюсь, ем, то только для того, чтобы скрыть свои страдания, и даже в веселые минуты, когда мне было хорошо, я чувствовал на себе их пытливые взгляды. Они были особенно трогательны, когда мне в самом деле приходилось тяжело, когда меня притеснял какой-нибудь кредитор или не хватало денег для срочного платежа; оба, муж и жена, шептались у окна, потом он подходил ко мне и с серьезным лицом говорил:

-- Если вы, Павел Константиныч, в настоящее время нуждаетесь в деньгах, то я и жена просим вас не стесняться и взять у нас.

И уши краснели у него от волнения. А случалось, что точно так же, пошептавшись у окна, он подходил ко мне, с красными ушами, и говорил:

-- Я и жена убедительно просим вас принять от нас вот этот подарок.

И подавал запонки, портсигар или лампу, и я за это присылал им из деревни битую птицу, масло и цветы. Кстати сказать, оба они были состоятельные люди. В первое время я часто брал взаймы и был не особенно разборчив, брал, где только возможно, но никакие силы не заставили бы меня взять у Лугановичей. Да что говорить об этом!

Я был несчастлив. И дома, и в поле, и в сарае я думал о ней, я старался понять тайну молодой, красивой, умной женщины, которая выходит за неинтересного человека, почти за старика (мужу было больше сорока лет), имеет от него детей, -- понять тайну этого неинтересного человека, добряка, простяка, который рассуждает с таким скучным здравомыслием, на балах и вечеринках держится около солидных людей, вялый, ненужный, с покорным, безучастным выражением, точно его привели сюда продавать, который верит, однако, в свое право быть счастливым, иметь от нее детей; и я всё старался понять, почему она встретилась именно ему, а не мне, и для чего это нужно было, чтобы в нашей жизни произошла такая ужасная ошибка.

А приезжая в город, я всякий раз по ее глазам видел, что она ждала меня; и она сама признавалась мне, что еще с утра у нее было какое-то особенное чувство, она угадывала, что я приеду. Мы подолгу говорили, молчали, но мы не признавались друг другу в нашей любви и скрывали ее робко, ревниво. Мы боялись всего, что могло бы открыть нашу тайну нам же самим. Я любил нежно, глубоко, но я рассуждал, я спрашивал себя, к чему может повести наша любовь, если у нас не хватит сил бороться с нею; мне казалось невероятным, что эта моя тихая, грустная любовь вдруг грубо оборвет счастливое течение жизни ее мужа, детей, всего этого дома, где меня так любили и где мне так верили. Честно ли это? Она пошла бы за мной, но куда? Куда бы я мог увести ее? Другое дело, если бы у меня была красивая, интересная жизнь, если б я, например, боролся за освобождение родины или был знаменитым ученым, артистом, художником, а то ведь из одной обычной, будничной обстановки пришлось бы увлечь ее в другую такую же или еще более будничную. И как бы долго продолжалось наше счастье? Что было бы с ней в случае моей болезни, смерти или просто если бы мы разлюбили друг друга?

И она, по-видимому, рассуждала подобным же образом. Она думала о муже, о детях, о своей матери, которая любила ее мужа, как сына. Если б она отдалась своему чувству, то пришлось бы лгать или говорить правду, а в ее положении то и другое было бы одинаково страшно и неудобно. И ее мучил вопрос: принесет ли мне счастье ее любовь, не осложнит ли она моей жизни, и без того тяжелой, полной всяких несчастий? Ей казалось, что она уже недостаточно молода для меня, недостаточно трудолюбива и энергична, чтобы начать новую жизнь, и она часто говорила с мужем о том, что мне нужно жениться на умной, достойной девушке, которая была бы хорошей хозяйкой, помощницей, -- и тотчас же добавляла, что во всем городе едва ли найдется, такая девушка.

Между тем годы шли. У Анны Алексеевны было уже двое детей. Когда я приходил к Лугановичам, прислуга улыбалась приветливо, дети кричали, что пришел дядя Павел Константиныч, и вешались мне на шею; все радовались. Не понимали, что делалось в моей душе, и думали, что я тоже радуюсь. Все видели во мне благородное существо. И взрослые и дети чувствовали, что по комнате ходит благородное существо, и это вносило в их отношения ко мне какую-то особую прелесть, точно в моем присутствии и их жизнь была чище и красивее. Я и Анна Алексеевна ходили вместе в театр, всякий раз пешком; мы сидели в креслах рядом, плечи наши касались, я молча брал из ее рук бинокль и в это время чувствовал, что она близка мне, что она моя, что нам нельзя друг без друга, но, по какому-то странному недоразумению, выйдя из театра, мы всякий раз прощались и расходились, как чужие. В городе уже говорили о нас бог знает что, но из всего, что говорили, не было ни одного слова правды.

В последние годы Анна Алексеевна стала чаще уезжать то к матери, то к сестре; у нее уже бывало дурное настроение, являлось сознание неудовлетворенной, испорченной жизни, когда не хотелось видеть ни мужа, ни детей. Она уже лечилась от расстройства нервов.

Мы молчали и всё молчали, а при посторонних она испытывала какое-то странное раздражение против меня; о чем бы я ни говорил, она не соглашалась со мной, и если я спорил, то она принимала сторону моего противника. Когда я ронял что-нибудь, то она говорила холодно:

-- Поздравляю вас.

Если, идя с ней в театр, я забывал взять бинокль, то потом она говорила:

-- Я так и знала, что вы забудете.

К счастью или к несчастью, в нашей жизни не бывает ничего, что не кончалось бы рано или поздно. Наступило время разлуки, так как Лугановича назначили председателем в одной из западных губерний. Нужно было продавать мебель, лошадей, дачу. Когда ездили на дачу и потом возвращались и оглядывались, чтобы в последний раз взглянуть на сад, на зеленую крышу, то было всем грустно, и я понимал, что пришла пора прощаться не с одной только дачей. Было решено, что в конце августа мы проводим Анну Алексеевну в Крым, куда посылали ее доктора, а немного погодя уедет Луганович с детьми в свою западную губернию.

Мы провожали Анну Алексеевну большой толпой. Когда она уже простилась с мужем и детьми и до третьего звонка оставалось одно мгновение, я вбежал к ней в купе, чтобы положить на полку одну из ее корзинок, которую она едва не забыла; и нужно было проститься. Когда тут, в купе, взгляды наши встретились, душевные силы оставили нас обоих, я обнял ее, она прижалась лицом к моей груди, и слезы потекли из глаз; целуя ее лицо, плечи, руки, мокрые от слез, -- о, как мы были с ней несчастны! -- я признался ей в своей любви, и со жгучей болью в сердце я понял, как ненужно, мелко и как обманчиво было всё то, что нам мешало любить. Я понял, что когда любишь, то в своих рассуждениях об этой любви нужно исходить от высшего, от более важного, чем счастье или несчастье, грех или добродетель в их ходячем смысле, или не нужно рассуждать вовсе.

Я поцеловал в последний раз, пожал руку, и мы расстались -- навсегда. Поезд уже шел. Я сел в соседнем купе, -- оно было пусто, -- и до первой станции сидел тут и плакал. Потом пошел к себе в Софьино пешком...

Пока Алехин рассказывал, дождь перестал и выглянуло солнце. Буркин и Иван Иваныч вышли на балкон; отсюда был прекрасный вид на сад и на плес, который теперь на солнце блестел, как зеркало. Они любовались и в то же время жалели, что этот человек с добрыми, умными глазами, который рассказывал им с таким чистосердечием, в самом деле вертелся здесь, в этом громадном имении, как белка в колесе, а не занимался наукой или чем-нибудь другим, что делало бы его жизнь более приятной; и они думали о том, какое, должно быть, скорбное лицо было у молодой дамы, когда он прощался с ней в купе и целовал ей лицо и плечи. Оба они встречали ее в городе, а Буркин был даже знаком с ней и находил ее красивой.

[Гость Гадя Петрович Хренова]

сказка ?

 

Вы знаете, как выглядит закат за облаками? А вы слышали, как шумит поток Млечного Пути, когда в него попадает луна? Нет? Тогда вам нужно спросить об этом одну из звезд, которые появляются на небе каждую ночь и каждую ночь слушают перекаты туманных серебряных потоков и любуются на вату облаков и ждут своего часа, чтобы осветить, хотя бы одним лучиком, каплю росы на лепестке розы..

Звездочка сама не могла вспомнить, когда она появилась на вечернем небосклоне и засияла, сначала неярко, но потом, став повзрослее и посмелее, в полную силу. Когда ее спрашивали "Откуда ты появилась?", Звездочка весело смеялась и говорила "Откололась от солнышка!" Действительно, светила она ярко, да так, что даже месяц замечал ее всегда, и улыбался своей широкой улыбкой, снова заметив на горизонте знакомый лучик.

 

Прошло немного времени (или много). У звезд время течет не так, как у людей. Если бы спросили, сколько прошло времени, Звездочка не смогла бы сказать, потому что она до сих пор не могла нарадоваться миру, какой он огромный и загадочный. Особенно она хотела посмотреть, что там внизу, за облаками. И однажды на закате Звездочка увидела, что облака рассеялись и, превратившись в легкий туман, растворились. Перед ней открылась удивительная картина. Река, протекающая по оврагу.. Озеро.. казалось, что это - кусочек неба. Лес, темный и бархатный, как покрывало. А это что там? "Ах! Звезды?! И как много!". Последние слова Звездочка сказала вслух, сама этого не заметив. Месяц, до сих пор занятый рассматриванием своего отражения в озере, посмотрел туда, куда смотрела Звездочка, и улыбнулся опять:

 

- Это не звезды. Звезд на земле не бывает. А огоньки - это просто город. Там живут люди.

 

- А кто такие - люди? - спросила Звездочка, не отрывая взгляда от города.

 

- Очень странные создания, смею заметить. Боятся темноты, вот придумали себе огоньки-звезды на земле. А зачем? Мы же всегда тут, а днем - солнце. Но так уж они устроены. Люди, одним словом.

 

- А они нас видят сейчас? - Звездочка на всякий случай засияла поярче.

 

- Эй, а ну-ка сбавь свой пыл! Эх, молодежь молодежь. Ты еще молодая и глупая. Люди - они, как только видят новую звезду, тем более яркую, норовят загадать желание. И тогда ты упадешь, и сгоришь и превратишься в желание.

 

- Насовсем? - Звездочка испугалась и немножко потускнела, чтобы ее не заметили.

 

- Да, такая у вас судьба, звездная.. Все когда-нибудь должны будут исполнить желание. Иначе не бывает.

 

- Ой, а когда мое время настанет?

 

- Не бойся, тебе еще светить и светить. Ты маленькая еще. - месяц улыбнулся снова - Только будь все ж поосторожнее. А исполнительниц желаний и без тебя найдется. Вон, видишь?

 

Звездочка посмотрела туда, куда показал месяц и увидела, как яркая звезда вдруг сорвалась с небосвода и полетела вниз.. Все произошло так быстро, что Звездочка не успела заметить, когда исчезла эта звезда. Просто пропала и все. "Пожалуй, надо быть поосторожнее" - подумала Звездочка и с тех пор старалась не сиять так ярко на ночном небе. По вечерам Звездочка смотрела на своих соседок и слушала их разговоры..

 

"..а мне бы " - говорила одна звезда "хотелось бы, чтобы мое желание загадали на день рождения, чтобы.. чтобы новое платье там, или шляпку."

 

"Фи!" - говорила другая - " Очень интересно быть шляпкой! Я вот лучше буду замком на вершине горы, с колоннами и фонтаном и.. "

 

Звездочка никогда не вмешивалась в разговоры, но в тайне мечтала о чем-то красивом и добром, но не решалась выбрать. Ей хотелось еще раз прогуляться по ночному небу, послушать Млечный Путь, поговорить со старым ворчуном месяцем, посмотреться с высоты в озеро.

 

И вот однажды, заглянув на берег озера, Звездочка увидела юношу, сидящего на стволе давно поваленного когда-то бурей дерева. Тот, не отрываясь смотрел на водную гладь. Звездочка послушала его мысли (ведь звезды умеют слушать мысли людей).

 

"Неужели она не хочет меня больше видеть? Не могу поверить, и не хочу верить! В чем я виноват, я же не сказал ни одного плохого слова, неужели она испугалась? Чего ?.. не верю.. не хочу верить.. "...

 

Звездочка перестала подслушивать и чуть не покраснела, но вовремя спохватилась, потому что юноша заметил бы ее тогда, а так она была ничем не приметной звездой на фоне других звезд. Она попыталась не думать о мыслях юноши на берегу, но снова в ее душе зазвучали слова..

 

"..если хотя бы одно желание, ну почему я не волшебник?!"..

 

Звездочка вздрогнула. Он сказал о желании.

 

"Неужели никто из звезд не слышит? Или.. или ей придется самой его исполнить и стать.. кем ? или чем ?"

 

"..вот если бы она сейчас прямо вышла на берег, прямо сюда.. "

 

Перед звездочкой проносились желания ее соседок-звезд.. Дворцы с мраморными стенами.. чудесные сады со сказочными плодами... корабли с парусами, отправляющиеся с кругосветные путешествия.. балы с тысячами свечей...

 

"...пускай она только придет, я посмотрю ей в глаза и она - в мои.. "...

 

Звездочка больше не в силах была справиться с круговоротом мыслей... это была ее судьба. И Звездочка засияла так ярко, что ее стало видно всему небу. Месяц кричал что-то, но Звездочка его не слышала, она слышала только себя, и, зажмурившись, бросилась вниз, разгораясь все ярче и ярче..

 

Сколько времени длился полет, не мог сказать никто. У звезд время течет не так, как у людей. Но что это? Приоткрыв глаза, Звездочка сначала удивилась и даже испугалась. Нет, не тому, что она почему-то не сгорела, как должна была, а потому, что земля теперь была рядом, и она висела теперь над тем самым озером, а на берегу стоял юноша и девушка. Они смотрели друг другу в глаза и девушка плакала, а юноша что-то говорил..

 

Потом они посмотрели на Звездочку и девушка сквозь уже прекращающиеся слезы проговорила:

 

- Не бойся, ты больше не сгоришь! Ты такая прекрасная звезда, и мы...

 

Юноша обнял девушку и продолжил:

 

- ..это я виноват, она пришла сама, и мы чуть-чуть не погубили тебя, но мы успели поменять желание, пока звезда падает, это можно сделать. Мы пожелали, в один голос, чтобы ты не исчезла! Ты очень красивая, и очень добрая... Так пускай ты будешь светить всегда, каждую ночь, и как можно ярче, чтобы все влюбленные всегда смогли найти друг друга...

 

Девушка вытерла остатки слез и улыбнулась:

 

- Возвращайся к себе на небо, крошка. Мы никому не дадим тебя в обиду. И сияй как можно ярче, не бойся!

 

И Звездочка, благодарно сверкнув на прощанье, взлетела опять на небо. Пролетая мимо месяца, она посмотрела на озеро. Девушка и юноша стояли и целовались. Чтобы не смущаться, Звездочка поднялась высоко-высоко и засияла так ярко, как еще никогда в жизни. И она больше не боялась людей.

 

Только месяц, глядя на нее, каждый вечер бурчал что-то под нос, но это ему быстро надоедало, потому что сам он все же не мог не любоваться Звездочкой, которая и вправду стала теперь самой красивой, а ворчал он просто, по старой привычке...

 

[Гость Гадя Петрович Хренова]

это немного неромантический рассказ но душу он мою тронул думаю и вам понравится, выходные же, просто улыбнитесь

 

Ближайшая деревня показалась километра через полтора. Бесконечный дождь наяривал без устали.

 

Обернувшись, чтобы не промокнуть, в целлофан, мы, выйдя из автобуса, постучались в крайнюю избу. Дверь открыл заспанный мужик.

 

— Нам переночевать бы! — попросился Кипренский.

 

— Переночевать — к бабе Фросе, — хмуро отозвался мужик. — Третья изба.

 

Целлофановая делегация сиротливо потянулась в указанном направлении.

 

...После шумового оформления в виде шарканья, кашлянья и пуканья заскрипел засов, и в проеме появилась наша спасительница. Кипренский кратко изложил ситуацию, и старуха уже было согласилась нас принять, но после успокаивающих слов: “Так что не волнуйтесь, мы артисты из Ленинграда” — резко передумала.

 

— Ах, так вы артисты! Не-е-е! У мене ужо тута перяночавали артисьты из Москвы, усюю жилплошшать загадили — не пушшу! — категорически отказала она.

 

— Да как же вам не совестно, милая моя! — увещевал он старушку. — Как вообще можно сравнивать москонцертовскую гопоту, это бесцеремонное московское хамье, с нами — ленинградцами, за спинами которых стоят Растрелли, Фальконе и Эрмитаж. Только самая извращенная фантазия может проводить параллели между этими столичными фарисеями и нами — истинными носителями истинной культуры.

 

Восприняв страстный монолог Кипренского как бессмысленный набор ранее не слышанных букв и звуков, старуха перекрестилась, махнула рукой и сказала:

 

— Ладно уж! Пушшай заходють, раз такия уфченыя.

 

Мы ввалились в избу и разомлели от домашнего тепла.

 

— Поесть бы чего, баба Фрося,— сказал кто-то. — Мы заплатим.

 

Баба Фрося молча вынесла из погреба банку сметаны, бутылку самогона и буханку черствого хлеба.

 

В животе после съеденного нетактично заурчало. Вскоре ксилофониста Солодовникова, тридцатилетнего холостяка с “изячными” манерами и прыщавым лицом, некая таинственная сила властно поманила в сортир.

 

Солодовников выглянул в открытое окно и ничего нового не увидел — за окном лил все тот же постылый дождь, а вожделенный сортир находился метрах в тридцати от дома. Солодовников томился двояким чувством — звериным желанием поскорее добраться до заветного очка и совершенной неохотой выбираться из теплого жилища. Сначала он попробовал переждать кризисный момент, но организм не захотел пойти ему навстречу.

 

И тогда ничтоже сумняшеся Солодовников решился на сопротивляющийся всему его “изячному” воспитанию поступок. Стараясь не разбудить спящих коллег, он тихохонько вытащил из футляра ксилофона несколько газет, расстелил их осторожно в уголке, присел над ними задумчиво в позе роденовского “Мыслителя” и вскоре благополучно разрешился. А разрешившись, аккуратно собрал газеты с содержимым в мощное единое целое и, как хрустальную вазу, понес к окошку. Дойдя до окна, Солодовников вполне разумно решил, что баба Фрося будет неприятно удивлена, обнаружив поутру у самого окошка узелок с анонимными каловыми массами. “Хорошо бы забросить это дело куда подальше!” — подумал он. А чтобы получилось подальше, надо бы размахнуться поширше, да вот незадача — размахнуться поширше мешал угол печки. Но ксилофонист Солодовников был, мерзавец, хитер и сообразителен — не зря, видать, закончил консерваторию с красным дипломом. Ох не зря!

 

Он отошел вглубь, туда, где ничто не могло помешать размаху, и, тщательно прицелившись, по-снайперски метко засандалил узелок точно в центр открытого окошка. После чего захрапел умиротворенно.

 

Проснулись мы от страшного крика бабы Фроси.

 

— Обосрали! — вопила она во всю мощь уязвленного самолюбия. — Усюю жилплошшать обосрали! Усей стенки, усею меблю, усе обосрали, ироды!!! Ногу и ту некуды поставить, так усе загадили, говнюки!

 

Старуха не врала — то, что еще вчера было уютной, чисто прибранной комнатенкой, сегодня сильно напоминало большую и, мягко говоря, дурно пахнущую выгребную яму.

 

Покрасневший ксилофонист Солодовников нервно покусывал пальцы. Он один хранил секрет ночной трансформации — то, что он в темноте принял за окошко, на самом деле оказалось зеркалом. Зеркалом, в котором это самое окошко и отражалось.

 

Илья Олейников

[Гость Гадя Петрович Хренова]

подзабыли темку опять не особо романтический рассказ ... но в тему

 

Был я один раз Дедом Морозом. Не по своей воле. Но был.

 

В Престоне выловила меня зав. по воспитательной (или как то так) Ольга Николаевна. Я уж и так, и так извивался, и шкуру сбрасывал, и болезнь Альцгеймера симулировал. Ничего не помогает. Вцепилась в горло и говорит:

 

-Дрянь! Дрянь,говорит, а не горло. Ну, а щас к делу. Праздник у нас намечается...

 

Тут я аж взвыл от радости. Праздники ж страсть как люблю. Правда, вскоре взвыл от горя. Выяснилось, что праздник именно что у них, а у меня очень даже наоборот - работа намечается.

 

-Короче, я тут списочек составила - вещала моя пленительница. - Ну, лидеров в гонке на отчисление. Прогульщики всякие, хулиганы, растлители малолетних, изменники Родины и прочие достойные люди. Тебя назначаю Дедом Морозом, ибо в списке далеко не все способны заучить наизусть текст из более чем десяти слов. Сценарий есть. Роли распределите сами. Вот список народных артистов, вот сценарий, как мне кажется, очень даже себе гениальный. Приступайте к репетициям.

 

Глянул в список Шиндлера, на душе потеплело. Люди как один достойные. Достойные сюжета в передаче "Дежурная часть". Хотя не все.

-Что это за Света в ротации? Пошто чадо то в ад ввергаете?

-Ну вам же Снегурочка нужна по сценарию. А у нее прогулов до хрена. Пусть искупит.

 

Ну, ладно, подумал. Логично. Играть Снегурочку определенно больше некому. Полистал сценарий. Сейчас точно уже не помню, но факт - были там персонажи типа Кол, Двойка, Тройка, Четверка, Пятерка (вроде бы). Ну и всяческий бред их взаимоотношений как друг с другом, так и с прочими участниками вакханалии.

 

-Че за детский сад? Кто вообще эту, извиняюсь за выражение, драму высрал?

-Сценарий написан мною, согласован и утвержден...

-Я, в смысле, что шрифт какой-то смешной. Разрешите идти?

-Иди. Но я хочу, чтобы ты точно понял, что в случае провала, на следующий же день будешь поражен в правах и в печень.

-Только семью не трогайте. Я пошел.

 

Вечером третьего дня я смотрел на прекрасные лица труппы Театра Болевого Шока.

 

-Рабы! - обратился я к ним. - Перед нами поставлена задача порвать этот сонный городишко феерическим Шоу! Имеем в активе: а.)лучших в мире актеров. Это вы, если кто не понял б.) лучшего в мире режиссера, по совместительству Дед Мороза. Это я. в.) И боян. Не уверен, что он лучший в мире, и вообще не понятно нах"я он нам нужен, но мы его имеем. И, я настаиваю, на нашей активной роли по отношению к нему. В пассиве имеем одно а.), но мощное - ВРЕМЕНИ НЕТ. Разбирайте роли. Дед Мороз и Снегурочка не разбираются, т.к. распределены по блатным.

-Имеется вопрос! А выпивать мы будем?

-Я сказал, что вы рабы, а не тупые жывотные! Выпивать будем. Конечно.

-А я не пью - сказала Света-Снегурочка.

 

На нее посмотрели с осуждающим сожалением, и работа закипела.

 

Лучшие в мире актеры на сцене делали что угодно, но это "что угодно" никак не совпадало с утвержденным сценарием. Актеры хотели выпивать и не хотели учить текст. Если выбежать со страшной рожей, изображая, например Кол, еще худо-бедно получалось, то сопроводить свой выбег текстом - это уже ни£уя. При чем, труппа очень искренне не понимала, чего от нее хотят.

 

Максимум, что удалось - отрепетировать за неделю порядок выхода на подмостки. Текст же не шел никак. Пришлось принять меры. А именно - выловить неуловимого человека, который отвечал за музыкальное сопровождение, звук, свет, реквизит. По совместительству, завхоз. Но красивее его называть звукорежиссером.

 

Из личных (прошу это отметить особо!) средств мною были куплены две бутылки крепкого алкоголя, вручены звукорежиссеру вместе с поставленной задачей: труппа по бумажке с выражением зачитает свои монологи, он их запишет, а во время Шоу будет ответственен за фанеру. На том и порешили.

 

В День Феерического Шоу, перед самым началом, труппа в боевой раскраске вливала в себя жидкость под названием "ЛЕМОН". (Кстати, есть кто-то из ныне живущих, употреблявший этот чудо-напиток? ) Снегурочка Света, по неволе привыкшая к репетициям, выпивала также. К моменту выхода на сцену артисты являли собой плохоходящую рекламу этого самого "ЛЕМОНА". Но я особо не волновался. У нас же был Звукорежиссер. Не волновался я, как оказалось, зря.

 

Звукорежиссер сам являл собою рекламу какого-то адского напитка, но заглянуть ему в глаза и узнать правду не представлялось возможным по причине крайне запотевших стекол очков. О том, что Шоу началось, я догадался, услышав из зала свой голос , усиленный динамиками. Схватив пьяную Снегурочку )), подорвался на сцену. Прошло вроде как так и задумано. Но дальше! Дальше Звукорежиссер и Труппа схватились в богатырской схватке на тему "Можешь ли ты накосячить больше чем я?"

 

Двойки, Тройки и Колы выходили на сцену по какому то, им одному понятному, наитию. Зачем выходили - было не ясно. Звукорежиссер миксовал какую-то невразумительную х£йню, чем окончательно запутал и без того ранимые мозги участников действа. Оставалось уповать на то, что происходящее будет выглядеть просто авангардным прочтением милой новогодней сказки. Пьяные Четверка и Пятерка тупо стояли на сцене и с ужасом смотрели куда-то вверх. Звучал хор в исполнении Кола, Двойки и Тройки, которые в это же время стеснялись выйти на подмостки, предпочитая выпить со стыда. Шла фонограмма чьего-нибудь соло - на сцене в броуновском движении наблюдались практически все. Стоило врубить звукорежиссеру хор - сцена вымирала.

 

Зал выл. Выл и лежал. Это был Триумф! Мы вышли на финальный поклон. Зря, кстати, не репетировали эту часть. Снегурочка Света, видимо переоценив гутаперчивость своего тела, совершив глубокий поклон с края сцены, подчинилась жестоким законам физики и рухнула с подмостков. Впрочем забралась обратно довольно резво. На следующий день выяснилось, что рука в светино-снегурочевском теле все-таки сломалась.

 

Ни в правах, ни в печень меня, на удивление, не поразили. Просто Ольга Николаевна, храни ее Господь , перестала со мной здороваться. Понять ее можно. Авторы они очень ревнивы к своим произведениям.

(ц)

[Гость Lilian]

ЛИБЕРАЛ

 

(НОВОГОДНИЙ РАССКАЗ)

 

Прекрасную и умилительную картину представляло собой человечество в первый день нового года. Все радовались, ликовали, поздравляли друг друга. Воздух оглашался самыми искренними и сердечными пожеланиями. Все были счастливы и довольны...

 

Один только губернский секретарь Понимаев был недоволен. В новогодний полдень он стоял на одной из столичных улиц и протестовал. Обняв правой рукой фонарный столб, а левой отмахиваясь неизвестно от чего, он бормотал вещи непростительные и предусмотренные... Возле него стояла его жена и тащила его за рукав. Лицо ее было заплакано и выражало скорбь.

 

— Идол ты мой! — говорила она. — Наказание ты мое! Глаза твои бесстыжие, махамет! Иди, тебе говорю! Иди, покедова не прошло время, и распишись! Иди, пьяная образина!

 

— Ни в каком случае! Я образованный человек и не желаю подчиняться невежеству! Иди сама расписывайся, если хочешь, а меня оставь!.. Не желаю быть в рабстве.

 

— Иди! Ежели ты не распишешься, то горе тебе будет! Выгонят тебя, подлеца моего, и тогда я с голоду, значит, сдыхай? Иди, собака!

 

— Ладно... И погибну... За правду? Да хоть сейчас!

 

Понимаев поднял руку, чтобы отмахнуться от жены, и описал ею в воздухе полукруг... Шедший мимо околоточный надзиратель в новой шинели остановился на секунду и, обратясь к Понимаеву, сказал:

 

— Стыдитесь! Ведите себя по примеру прочих!

 

Понимаеву стало совестно. Он стыдливо замигал глазами и отдернул от фонарного столба руку. Жена воспользовалась этим моментом и потащила его за рукав вдоль по улице, старательно обходя всё, за что можно

296

 

ухватиться. Минут через десять, не более, она дотащила своего мужа до подъезда начальника.

 

— Ну, иди, Алеша! — сказала она нежно, введя мужа на крыльцо. — Иди, Алешечка! Распишись только, да и уходи назад. А я тебе за это коньяку к чаю куплю. Не буду тебя ругать, когда ты выпивши... Не губи ты меня, сироту!

 

— Ааа... гм... Это, стало быть, его дом? Отлично! Очень хорошо-с! Рраспишемся, чёрт возьми! Так распишемся, что долго будет помнить! Всё ему напишу на этой бумаге! Напишу, какого я мнения! Пусть тогда гонит! А ежели выгонит, то ты виновата! Ты!

 

Понимаев покачнулся, пхнул плечом дверь и с шумом вошел в подъезд. Там около двери стоял швейцар Егор с свежевыбритой, новогодней физиономией. Около столика с листом бумаги стояли Везувиев и Черносвинский, сослуживцы Понимаева. Высокий и тощий Везувиев расписывался, а Черносвинский, маленький рябенький человечек, дожидался своей очереди. У обоих на лицах было написано: «С Новым годом, с новым счастьем!» Видно было, что они расписывались не только физически, но и нравственно. Увидев их, Понимаев презрительно усмехнулся и с негодованием запахнулся в шубу.

 

— Разумеется! — заговорил он. — Разумеется! Как не поздравить его пр—во? Нельзя не поздравить! Ха, ха! Надо выразить свои рабские чувства!

 

Везувиев и Черносвинский с удивлением поглядели на него. Отродясь они не слыхали таких слов!

 

— Разве это не невежество, не лакейство? — продолжал Понимаев. — Брось, не расписывайся! Вырази протест!

 

Он ударил кулаком по листу и смазал подпись Везувиева.

 

— Бунтуешь, ваше благородие! — сказал Егор, подскочив к столу и подняв лист выше головы. — За это, ваше благородие, вашего брата... знаешь как?

 

В это время дверь отворилась и в подъезд вошел высокий пожилой мужчина в медвежьей шубе и золотой треуголке. Это был начальник Понимаева, Велелептов. При входе его Егор, Везувиев и Черносвинский проглотили по аршину и вытянулись. Понимаев тоже вытянулся, но усмехнулся и крутнул один ус.

297

 

— А! — сказал Велелептов, увидев чиновников. — Вы... здесь? М-да... друзья... Понятно... (очевидно, что его пр—во был слегка навеселе). Понятно... И вас также... Спасибо, что не забыли... Спасибо... М-да... Приятно видеть... Желаю вам... А ты, Понимаев, уж назюзюкался? Это ничего, не конфузься... Пей, да дело разумей... Пейте и веселитесь...

 

— Всяк злак на пользу человека, ваше —ство! — рискнул вставить Везувиев.

 

— Ну да, понятно... Как ты сказал? Где злак? Ну, идите себе... с богом... Или нет... Вы были уже у Никиты Прохорыча? Не были еще? Отлично. Я дам вам книги... отнесите к нему... Он дал мне почитать «Странник» за два года... Так вот его надо отнести... Пойдемте, я вам дам... Скиньте шубы!

 

Чиновники сняли шубы и пошли за Велелептовым. Сначала они вошли в приемную, а потом в большую, роскошно убранную залу, где за круглым столом сидела сама генеральша. По обе стороны ее сидели две молодые дамы, одна в белых перчатках, другая в черных. Велелептов оставил в зале чиновников и пошел к себе в кабинет. Чиновники сконфузились.

 

Минут десять стояли они молча, не двигаясь и не зная, куда девать свои руки. Дамы говорили по-французски и то и дело вскидывали на них глаза... Мука! Наконец из кабинета показался Велелептов, держа в обеих руках по большой связке книг.

 

— Вот, — сказал он. — Отдайте ему и поблагодарите... Это «Странник». Я читал иногда по вечерам... А вам... спасибо, что не забыли... пришли почтить... Чиновников моих рассматриваете? — обратился Велелептов к дамам. — Хе, хе... Смотрите, смотрите... Это вот Везувиев, это Черносвинский... а это мой Понимаев. Вхожу однажды в дежурную, а он, этот Понимаев, там машину представляет. Каков? Пш! пш! пш! Свистит этак, ногами топочет... Натурально так выходило... М-да... А ну-ка, изобрази! Представь-ка нам.

 

Дамы вперили в Понимаева глаза и заулыбались. Он закашлялся.

 

— Не умею... Забыл, ваше —ство... — пробормотал он. — Не могу и не желаю.

 

— Не желаешь? — удивился Велелептов. — А?

298

 

Жаль... Шаль, что не можешь уважить старика... Прощай... Обидно... Ступай...

 

Везувиев и Черносвинский затолкали в бок Понимаева. Да и сам он испугался своего отказа. В глазах его помутилось... Черные перчатки смешались с белыми, лица покосились, мебель запрыгала, и сам Велелептов обратился в большой кивающий палец. Постояв немного и пробормотав что-то, Понимаев прижал к груди «Странник» и вышел на улицу. Там он увидел свою жену, бледную, дрожавшую от холода и ужаса. Везувиев и Черносвинский стояли уже возле нее и, сильно жестикулируя руками, говорили ей что-то ужасное и сразу в оба уха. «Что теперь будет?!» — читалось в их фигурах и движениях. Понимаев, безнадежно взглянув на жену, поплелся с книгами за приятелями.

 

Воротясь домой, он не обедал и чаю не пил... Ночью его разбудил кошмар.

 

Он поднялся и поглядел в темноту. Черные и белые перчатки, бакены Велелептова — всё это заплясало перед его глазами, закружилось, и он вспомнил минувшее.

 

— Скотина я, скотина! — проворчал он. — Протестуй ты, осел, ежели хочешь, но не смей не уважать старших! Что стоило тебе представить машину?

 

Более он не мог уснуть. Всю ночь до самого утра промучили его угрызения совести, тоска и всхлипывания жены. Поглядевшись утром в зеркало, он увидел не себя, а чью-то другую физиономию, бледную, истощенную, печальную...

 

— Не пойду на службу! — решил он. — Всё одно... Один конец!

 

Весь второй день нового года он посвятил хождению из угла в угол.

 

Ходил он, вздыхал и думал:

 

— У кого бы это револьвер достать? Чем этак жить, так лучше уж... право... Пулю в лоб, и конец...

 

На третий день он бежал от тоски на службу.

 

«Что-то будет?!» — думали все чиновники, поглядывая на него из-за чернильниц.

 

То же самое думал и Понимаев.

 

— Что ж? — шепнул он Везувиеву. — Пусть гонит! Ему же скверно будет, ежели руки на себя наложу.

 

В 11 часов приехал Велелептов. Проходя мимо

299

 

Понимаева и взглянув на его бледное, сильно похудевшее, испуганное лицо, он остановился, покачал головой и сказал:

 

— А здорово ты тогда хватил, братец! До сих пор рожа в свои рамки не вошла. Надо быть, друг, поумеренней... Нехорошо... Долго ли здоровье потерять?

 

И, похлопав Понимаева по плечу, Велелептов прошел далее.

 

«Только-то?» — подумало всё присутствие.

 

Понимаев засмеялся от удовольствия. Даже пискнул по-птичьи — так ему было приятно! Но скоро лицо его изменилось... Он нахмурился и осклабился презрительной улыбкой.

 

— Счастье твое, что я тогда был выпивши! — проворчал он вслух вслед Велелептову. — Счастье твое, а то бы... Помнишь, Везувиев, как я его отщелкал?

 

Придя со службы домой, Понимаев обедал с большим аппетитом.