чужое. лучшее

[strange_creature 1]

Elf

 

Вав! Только не говори, что ты это набрал

[Elf 2]

Нет, но долго искал.

 

Не флуди.

[Elf 2]

Eще Киплинг

 

МИРОВАЯ С МЕДВЕДЕМ

 

Ежегодно, схватив винтовки, белые люди идут

Маттианским проходом в долины поохотиться там и тут.

Ежегодно сопровождает беспечных белых людей

Матун, ужасный нищий, забинтованный до бровей.

 

Беззубый, безгубый, безносый, с разбитой речью, без глаз,

Прося у ворот подаянье, бормочет он свой рассказ -

Снова и снова все то же с утра до глубокой тьмы:

"Не заключайте мировой с Медведем, что ходит, как мы".

 

"Кремень был в моей винтовке, был порох насыпая в ствол

Когда я шел на медведя, на Адам-зада я шел.

Был последним мой взгляд на деревья, был последним на снег

мой взгляд,

Когда я шел на медведя полвека тому назад.

 

Я знал его время и пору, он - мой; и дерзок, и смел,

Он ночью в маисовом поле мой хлеб преспокойно ел.

Я знал его хитрость и силу, он - мой; и тихонько брал

Овец из моей овчарни, пока я крепко спал.

 

Из каменной пещеры, где гордых сосен ряд,

Тяжелый от обеда, бежал медведь Адам-зад,

Ворча, рыча, бушуя, вдоль голых диких скал.

Два перехода на север - и я его догнал.

 

Два перехода на север - к концу второго дня

Был мной настигнут Адам-зад, бегущий от меня.

Был заряд у меня в винтовке, был курок заранее взведен

Как человек, надо мною внезапно поднялся он.

 

Лапы сложив на молитву, чудовищен, страшен, космат,

Как будто меня умоляя, стоял медведь Адам-зад.

Я взглянул на тяжелое брюхо, и мне показался теперь

Каким-то ужасно жалким громадный, молящий зверь.

 

Чудесной жалостью тронут, не выстрелил я... С тех пор

Я не смотрел на женщин, с друзьями не вел разговор.

Подходил он все ближе и ближе, умоляющ, жалок и стар,

От лба и до подбородка распорол мне лицо удар...

 

Внезапно, безмолвно, дико железною лапой смят,

Перед ним я упал, безликий, полвека тому назад.

Я слышал его ворчанье, я слышал хруст ветвей,

Он темным годам оставил меня и жалости людей.

 

С ружьями новой системы идете вы, господа,

Я щупал, как их заряжают, они попадают всегда.

Удача - винтовкам белых, они приносят смерть,

Заплатите, и я покажу вам, что может сделать Медведь.

 

Мясо, как головешка, в морщинах, в шрамах, в узлах -

Матун, ужасный нищий, угощает на совесть и страх.

"Заберитесь в полдень в кустарник, его подымите там, -

Пусть он бушует и злится, идите за ним по пятам!

 

(Заплатите - надену повязку.) Наступает страшный миг,

Когда на дыбы он встанет, шатаясь, словно старик,

Когда на дыбы он встанет, человек и зверь зараз,

Когда он прикроет ярость и злобу свинячьих глаз,

 

Когда он сложит лапы, с поникшей головой.

Вот это минута смерти, минута Мировой".

Беззубый, безгубый, безносый, прося прохожих подать,

Матун, ужасный нищий, повторяет все то же опять.

 

Зажав меж колен винтовки, руки держа над огнем,

Беспечные белые люди заняты завтрашним днем.

Снова и снова все то же твердит он до поздней тьмы:

"Не заключайте мировой с Медведем, что ходит, как мы."

 

P.S.

Кстати, в виде медведя тут представлена Россия. Хороший был поэт старина Киплинг, но вот русских не любил, как и других азиатов

[Elf 2]

Ну и мое любимое произведение старины Киплинга. Асиливайте --- буков многа, но жжот нипадецки

 

"МЭРИ ГЛОСТЕР" Перевод А. Оношкович-Яцына и Г. Фиша

 

Я платил за твои капризы, не запрещал ничего.

Дик! Твой отец умирает, ты выслушать должен его.

Доктора говорят - две недели. Врут твои доктора,

Завтра утром меня не будет... и... скажи, чтоб вышла сестра.

Не видывал смерти, Дикки? Учись, как кончаем мы,

Тебе нечего будет вспомнить на пороге вечной тьмы.

Кроме судов, и завода, и верфей, и десятин,

Я создал себя и мильоны, но я проклят - ты мне не сын!

Капитан в двадцать два года, в двадцать три женат,

Десять тысяч людей на службе, сорок судов прокат.

Пять десятков средь них я прожил и сражался немало лет,

И вот я, сэр Антони Глостер, умираю - баронет!

Я бывал у его высочества, в газетах была статья:

"Один из властителей рынка" - ты слышишь, Дик, это - я!

Я начал не с просьб и жалоб. Я смело взялся за труд.

Я хватался за случай, и это - удачей теперь зовут.

Что за судами я правил! Гниль и на щели щель!

Как было приказано, точно, я топил и сажал их на мель.

Жратва, от которой шалеют! С командой не совладать!

И жирный куш страховки, чтоб рейса риск оправдать.

Другие, те не решались - мол, жизнь у нас одна.

(Они у меня шкиперами.) Я шел, и со мной жена.

Женатый в двадцать три года, и передышки ни дня,

А мать твоя деньги копила, выводила в люди меня.

Я гордился, что стал капитаном, но матери было видней,

Она хваталась за случай, я следовал слепо за ней.

Она уломала взять денег, рассчитан был каждый шаг,

Мы купили дешевых акций и подняли собственный флаг.

В долг забирали уголь, нам нечего было есть,

"Красный бык" был наш первый клипер, теперь их тридцать шесть!

То было клиперов время, блестящие были дела,

Но в Макассарском проливе Мэри моя умерла.

У Малого Патерностера спит она в синей воде,

На глубине в сто футов. Я отметил на карте - где.

Нашим собственным было судно, на котором скончалась она,

И звалось в честь нее "Мэри Глостер": я молод был в те времена.

Я запил, минуя Яву, и чуть не разбился у скал,

Но мне твоя мать явилась - в рот спиртного с тех пор я не брал.

Я цепко держался за дело, не покладая рук,

Копил (так она велела), а пили другие вокруг.

Я в Лондоне встретил Мак-Кулло (пятьсот было в кассе моей),

Основали сталелитейный - три кузницы, двадцать людей.

Дешевый ремонт дешевки. Я платил, и дело росло,

Патент на станок приобрел я, и здесь мне опять повезло,

Я сказал: "Нам выйдет дешевле, если сделает их наш завод",

Но Мак-Кулло на разговоры потратил почти что год.

Пароходства как раз рождались - работа пошла сама,

Коглы мы ставили прочно, машины были - дома!

Мак-Кулло хотел, чтоб в каютах были мрамор и всякий там клен,

Брюссельский и утрехтский бархат, ванны и общий салон,

Водопроводы в клозетах и слишком легкий каркас,

Но он умер в шестидесятых, а я - умираю сейчас...

Я знал - шла стройка "Байфлита", - я знал уже в те времена

(Они возились с железом), я знал - только сталь годна

И сталь себя оправдала. И мы спустили тогда,

За шиворот взяв торговлю, девятиузловые суда.

Мне задавали вопросы, по Писанью был мой ответ:

"Тако да воссияет перед людьми ваш свет".

В чем могли, они подражали, но им мыслей моих не украсть -

Я их всех позади оставил потеть и списывать всласть.

Пошли на броню контракты, здесь был Мак-Кулло силен,

Он был мастер в литейном деле, но лучше, что умер он.

Я прочел все его заметки, их понял бы новичок,

И я не дурак, чтоб не кончить там, где мне дан толчок.

(Помню, вдова сердилась.) А я чертежи разобрал.

Шестьдесят процентов, не меньше, приносил мне прокатный вал.

Шестьдесят процентов с браковкой, вдвое больше, чем дало б литье,

Четверть мильона кредита - и все это будет твое.

Мне казалось - но это неважно, - что ты очень походишь на мать,

Но тебе уже скоро сорок, и тебя я успел узнать.

Харроу и Тринити-колледж. А надо б отправить в моря!

Я дал тебе воспитанье, и дал его, вижу, зря

Тому, что казалось мне нужным, ты вовсе не был рад,

И то, что зовешь ты жизнью, я называю - разврат.

Гравюры, фарфор и книги - вот твоя колея,

В колледже квартирой шлюхи была квартира твоя.

Ты женился на этой костлявой, длинной, как карандаш,

От нее ты набрался спеси; но скажи, где ребенок ваш?

Катят по Кромвель-роуду кареты твои день и ночь,

Но докторский кеб не виден, чтоб хозяйке родить помочь!

(Итак, ты мне не дал внука, Глостеров кончен род.)

А мать твоя в каждом рейсе носила под сердцем плод

Но все умирали, бедняжки. Губил их морской простор.

Только ты, ты один это вынес, хоть мало что вынес с тех пор!

Лгун и лентяй и хилый, скаредный, как щенок,

Роющийся в объедках. Не помощник такой сынок!

Триста тысяч ему в наследство, кредит и с процентов доход,

Я не дам тебе их в руки, все пущено в оборот.

Можешь не пачкать пальцев, а не будет у вас детей,

Все вернется обратно в дело. Что будет с женой твоей!

Она стонет, кусая платочек, в экипаже своем внизу:

"Папочка! умирает!" - и старается выжать слезу.

Благодарен? О да, благодарен. Но нельзя ли подальше ее?

Твоя мать бы ее не любила, а у женщин бывает чутье.

Ты услышишь, что я женился во второй раз. Нет, это не то!

Бедной Эджи дай адвоката и выдели фунтов сто.

Она была самой славной - ты скоро встретишься с ней!

Я с матерью все улажу, а ты успокой друзей.

Чго мужчине нужна подруга, женщинам не понять,

А тех, кто с этим согласны, не принято в жены брать.

О той хочу говорить я, кто леди Глостер еще,

Я нынче в путь отправляюсь, чтоб повидать ее.

Стой и звонка не трогай! Пять тысяч тебе заплачу

Если будешь слушать спокойно и сделаешь то, что хочу,

Докажут, что я - сумасшедший, если ты не будешь тверд.

Кому я еще доверюсь? (Отчего не мужчина он, черт?)

Кое-кто тратит деньги на мрамор (Мак-Кулло мрамор любил)

Мрамор и мавзолеи - я зову их гордыней могил.

Для похорон мы чинили старые корабли,

И тех, кто так завещали, безумцами не сочли

У меня слишком много денег, люди скажут... Но я был слеп,

Надеясь на будущих внуков, купил я в Уокинге склеп.

Довольно! Откуда пришел я, туда возвращаюсь вновь,

Ты возьмешься за это дело, Дик, мой сын, моя плоть и кровь!

Десять тысяч миль отсюда - с твоей матерью лечь я хочу,

Чтоб меня не послали в Уокинг, вот за что я тебе плачу.

Как это надо сделать, я думал уже не раз,

Спокойно, прилично и скромно - вот тебе мой приказ.

Ты линию знаешь? Не знаешь? В контору письмо пошли,

Что, смертью моей угнетенный, ты хочешь поплавать вдали.

Ты выберешь "Мэри Глостер" - мной приказ давно уже дан, -

Ее приведут в порядок, и ты выйдешь на ней в океан.

Это чисгый убыток, конечно, пароход без дела держать..

Я могу платить за причуды - на нем умерла твоя мать

Близ островов Патерностер в тихой, синей воде

Спит она... я говорил уж... я отметил на карте - где

(На люке она лежала, волны маслены и густы),

Долготы сто восемнадцать и ровно три широты.

Три градуса точка в точку - цифра проста и ясна.

И Мак-Эндрю на случай смерти копия мною дана.

Он глава пароходства Маори, но отпуск дадут старине,

Если ты напишешь, что нужен он по личному делу мне.

Для них пароходы я строил, аккуратно выполнил все,

А Мака я знаю давненько, а Мак знал меня... и ее.

Ему передал я деньги - удар был предвестник конца, -

К нему ты придешь за ними, предав глубине отца.

Недаром ты сын моей плоти, а Мак - мой старейший друг,

Его я не звал на обеды, ему не до этих штук.

Говорят, за меня он молился, старый ирландский шакал!

Но он не солгал бы за деньги, подох бы, но не украл.

Пусть он "Мэри" нагрузит балластом - полюбуешься, что за ход!

На ней сэр Антони Глостер в свадебный рейс пойдет.

В капитанской рубке, привязанный, иллюминатор открыт,

Под ним винтовая лопасть, голубой океан кипит.

Плывет сэр Антони Глостер - вымпела по ветру летят,-

Десять тысяч людей на службе, сорок судов прокат.

Он создал себя и мильоны, но это все суета,

И вот он идет к любимой, и совесть его чиста!

У самого Патерностера - ошибиться нельзя никак...

Пузыри не успеют лопнуть, как тебе заплатит Мак.

За рейс в шесть недель пять тысяч, по совести - куш хорош.

И, отца предав океану, ты к Маку за ним придешь.

Тебя высадит он в Макассаре, и ты возвратишься один,

Мак знает, чего хочу я... И над "Мэри" я - господин!

Твоя мать назвала б меня мотом - их еще тридцать шесть - ничего!

Я приеду в своем экипаже и оставлю у двери его;

Всю жизнь я не верил сыну - он искусство и книги любил,

Он жил за счет сэра Антони и сердце сэра разбил.

Ты даже мне не дал внука, тобою кончен наш род...

Единственный наш, о матерь, единственный сын наш - вот!

Харроу и Тринити-колледж - а я сна не знал за барыш!

И он думает - я сумасшедший, а ты в Макассаре спишь!

Плоть моей плоти, родная, аминь во веки веков!

Первый удар был предвестник, и к тебе я идти был готов

Но - дешевый ремонт дешевки - сказали врачи: баловство!

Мэри, что ж ты молчала? Я тебе не жалел ничего!

Да, вот женщины... Знаю... Но ты ведь бесплотна теперь!

Они были женщины только, а я - мужчина. Поверь!

Мужчине нужна подруга, ты понять никак не могла,

Я платил им всегда чистоганом, но не говорил про дела.

Я могу заплатить за прихоть! Что мне тысяч пять

За место у Патерностера, где я хочу почивать?

Я верую в Воскресенье и Писанье читал не раз,

Но Уокингу я не доверюсь: море надежней для нас.

Пусть сердце, полно сокровищ, идет с кораблем ко дну...

Довольно продажных женщин, я хочу обнимать одну!

Буду пить из родного колодца, целовать любимый рот,

Подруга юности рядом, а других пусть черт поберет!

Я лягу в вечной постели (Дикки сделает, не предаст!),

Чтобы был дифферент на нос, пусть Мак разместит балласт.

Вперед, погружаясь носом, котлы погасив, холодна...

В обшивку пустого трюма глухо плещет волна,

Журча, клокоча, качая, спокойна, темна и зла,

Врывается в люки... Все выше... Переборка сдала!

Слышишь? Все затопило, от носа и до кормы.

Ты не видывал смерти, Дикки? Учись, как уходим мы!

[АбвгдейкА 18]

Эдуард Асадов

 

МОЯ ЛЮБОВЬ

 

Ну каким ты владеешь секретом?

Чем взяла меня и когда?

Но с тобой я всегда, всегда,

Днем и ночью, зимой и летом!

 

Площадями ль иду большими

Иль за шумным сижу столом,

Стоит мне шепнуть твое имя —

И уже мы с тобой вдвоем.

 

Когда радуюсь или грущу я

И когда обиды терплю,

И в веселье тебя люблю я,

И в несчастье тебя люблю.

Даже если крепчайше сплю,

Все равно я тебя люблю!

 

Говорят, что дней круговерть

Настоящих чувств не тревожит.

Говорят, будто только смерть

Навсегда погасить их может.

 

Я не знаю последнего дня,

Но без громких скажу речей:

Смерть, конечно, сильней меня,

Но любви моей не сильней.

 

И когда этот час пробьет

И окончу я путь земной,

Знай: любовь моя не уйдет,

А останется тут, с тобой.

 

Подойдет без жалоб и слез

И незримо для глаз чужих,

Словно добрый и верный пес,

На колени положит нос

И свернется у ног твоих...

[PavLan 3 971]

Нестор Васильевич Кукольник.

К П...

В саду, в окне, в театре и карете

Ты чудно хороша, ты чудных чар полна;

Как роза пышная в своём роскошном цвете,

Ты будто прелестью своей утомлена;

Но томного певца тоскующие взоры

До сердца твоего не могут достигать...

 

И на тебе была Господня благодать,

Как на святом челе святой Элеоноры.

Но едкий света блеск, но шум его забав,

Но лесть бездушных душ, притворство и бесстрастье

Обезобразили естественный твой нрав...

Зато - ты обрела своё земное счастье.

 

О, будь же счастлива! И счастие твоё

Нашло ответный стих в восторженном поэте:

Ты вдохновение, ты счастие моё

В саду, в окне, в театре и карете.

4 июля 1837 г.

[АбвгдейкА 18]

НЕЖНОСТЬ

 

Вы поблекли. Я - странник, коричневый весь.

Нам и встретиться будет теперь неприятно.

Только нежность, когда-то забытая здесь,

Заставляет меня возвратиться обратно.

 

Я войду, не здороваясь, громко скажу:

- Сторож спит, дверь открыта, какая небрежность!

Не бледнейте! Не бойтесь! Ничем не грожу,

Но прошу вас: отдайте мне прежнюю нежность.

 

Унесу на чердак и поставлю во мрак

Там, где мышь поселилась в дырявом штиблете.

Я старинную нежность снесу на чердак,

Чтоб ее не нашли беспризорные дети.

 

 

Дмитрий Мережковский

 

ОДИНОЧЕСТВО В ЛЮБВИ

 

Темнеет. В городе чужом

Друг против друга мы сидим,

В холодном сумраке ночном,

Страдаем оба и молчим.

 

И оба поняли давно,

Как речь бессильна и мертва:

Чем сердце бедное полно,

Того не выразят слова.

 

Не виноват никто ни в чем:

Кто гордость победить не мог,

Тот будет вечно одинок,

Кто любит,- должен быть рабом.

 

Стремясь к блаженству и добру,

Влача томительные дни,

Мы все - одни, всегда - одни:

Я жил один, один умру.

 

На стеклах бледного окна

Потух вечерний полусвет.-

Любить научит смерть одна

Все то, к чему возврата нет.

[АбвгдейкА 18]

Иван Мятлев

 

РОЗЫ

 

Как хороши, как свежи были розы

В моем саду! Как взор прельщали мой!

Как я молил весенние морозы

Не трогать их холодною рукой!

 

Как я берег, как я лелеял младость

Моих цветов заветных, дорогих;

Казалось мне, в них расцветала радость,

Казалось мне, любовь дышала в них.

 

Но в мире мне явилась дева рая,

Прелестная, как ангел красоты,

Венка из роз искала молодая,

И я сорвал заветные цветы.

 

И мне в венке цветы еще казались

На радостном челе красивее, свежей,

Как хорошо, как мило соплетались

С душистою волной каштановых кудрей!

 

И заодно они цвели с девицей!

Среди подруг, средь плясок и пиров,

В венке из роз она была царицей,

Вокруг ее вились и радость и любовь.

 

В ее очах - веселье, жизни пламень;

Ей счастье долгое сулил, казалось, рок.

И где ж она?.. В погосте белый камень,

На камне - роз моих завянувший венок.

[PavLan 3 971]

Утебай Турманжанов

Дума девушки

Как лиса в тумане синем,

Девушка всю ночь таилась.

Лишь цветку, что дал любимый,

Лишь цветку она открылась.

 

Но цветок не тот, что прежде,

Запах выпит, будто в осень...

И осталась лишь надежда,

Что джигит её не бросит.

 

Зеркало взяла тревожась,

Будто счастье потеряла:

"Стан не тот... и брови тоже...

Но лицо светлее стало".

 

Может быть, от поцелуев

На лицо не наглядеться.

Так о чём же ты тоскуешь,

Счастьем раненное сердце?..

Перевод И. Блунова.

[Евгений Наумов 320]

Андрей ДементьевНИ О ЧЕМ НЕ ЖАЛЕЙТЕ

 

Никогда ни о чем не жалейте вдогонку,

Если то, что случилось, нельзя изменить.

Как записку из прошлого, грусть свою скомкав,

С этим прошлым порвите непрочную нить.

 

Никогда не жалейте о том, что случилось.

Иль о том, что случиться не может уже.

Лишь бы озеро вашей души не мутилось

Да надежды, как птицы, парили в душе.

 

Не жалейте своей доброты и участья.

Если даже за все вам — усмешка в ответ.

Кто-то в гении выбился, кто-то в начальство...

Не жалейте, что вам не досталось их бед.

 

Никогда, никогда ни о чем не жалейте —

Поздно начали вы или рано ушли.

Кто-то пусть гениально играет на флейте.

Но ведь песни берет он из вашей души.

 

Никогда, никогда ни о чем не жалейте —

Ни потерянных дней, ни сгоревшей любви.

Пусть другой гениально играет на флейте,

Но еще гениальнее слушали вы.

[АбвгдейкА 18]

Осип Мандельштам

 

Мне жалко, что теперь зима

И комаров не слышно в доме

Но ты напомнила сама

0 легкомысленной соломе.

 

Стрекозы вьются в синеве,

И ласточкой кружится мода,

Корзиночка на голове

Или напыщенная ода?

 

Советовать я не берусь,

И бесполезны отговорки,

Но взбитых сливок вечен вкус

И запах апельсинной корки.

 

Ты все толкуешь наобум,

От этого ничуть не хуже,

Что делать, самый нежный ум

Весь помещается снаружи.

 

И ты пытаешься желток

Взбивать рассерженною ложкой.

Он побелел, он изнемог,

И все-таки еще немножко.

 

И право, не твоя вина,

Зачем оценки и изнанки?

Ты как нарочно создана

Для комедийной перебранки.

 

В тебе все дразнит, все поет,

Как итальянская рулада.

И маленький вишневый рот

Сухого просит винограда.

 

Так не старайся быть умней,

В тебе все прихоть, все минута.

И тень от шапочки твоей —

Венецианская баута.

[Elf 2]

Не, ну какой я мерзкий ------- асиливайте

 

Дмитрий Быков

 

"Сон о Гоморре" замыкает цикл маленьких поэм - "Сон о повторе", "Сон об отъезде", "Сон о круге" и пр. - и входит в дополненного "Призывника", которого, авось, скоро издаст "Геликон плюс".

 

Ибо милость твоя - казнь, а казнь - милость...

В.Н.

 

1.

 

Вся трудность при общеньи с Богом - в том, что у Бога много тел; он воплощается во многом - сегодня в белке захотел, а завтра в кошке, может статься, а завтра в бабочке ночной - подслушать ропот святотатца иль сговор шайки сволочной... Архангел, призванный к ответу, вгляделся в облачную взвесь: направо нету, слева нету - а между тем он явно здесь. Сердит без видимой причины, Господь раздвинул облака и вышел в облике мужчины годов примерно сорока.

 

Походкой строгою и скорой он прошагал по небесам:

 

- Скажи мне, что у нас с Гоморрой?

 

- Грешат в Гоморре...

 

- Знаю сам. Хочу ее подвергнуть мору. Я так и сяк над ней мудрил - а проку нет. Кончай Гоморру.

 

- Не надо, - молвил Гавриил.

 

- Не надо? То есть как - не надо? Добро бы мирное жулье, но там ведь главная отрада - пытать терпение мое. Грешат сознательно, упорно, демонстративно, на виду...

 

- Тогда тем более позорно идти у них на поводу, - архангел вымолвил, робея. - Яви им милость, а не суд... А если чистых двух тебе я найду - они ее спасут?

 

Он замер. Сказанное слово повисло в звонкой тишине.

 

- Спасут, - сказал Господь сурово. - Отыщешь праведника мне? Мое терпенье на пределе. Я их бы нынче раскроил, но дам отсрочку в три недели.

 

- Ура! - воскликнул Гавриил.

 

2.

 

В Гоморре гибели алкали сильней, чем прибыли. Не зря она стояла на вулкане. Его гигантская ноздря давно чихала и сопела. Дымы над городом неслись. Внутри шкворчала и кипела густая, яростная слизь. В Гоморре были все знакомы с глухой предгибельной тоской. Тут извращали все законы - природный, Божий и людской. Невинный вечно был наказан, виновный - вечно горд и рад, и был по улицам размазан неистощимый липкий смрад. Последний праведник Гоморры, убогим прозванный давно, уставив горестные взоры в давно не мытое окно, вдыхал зловонную заразу, внимал вулканные шумы (забыв, что должен по заказу пошить разбойнику штаны) - и думал: "Боже милосердный, всего живущего творец! Когда-то я, твой раб усердный, узрю свободу наконец?!"

 

Меж тем к нему с благою вестью спешит архангел Гавриил, трубя на страх всему предместью: "Я говорил, я говорил!" Он перешагивает через канавы, лужи нечистот, - дома отслеживают, щерясь, как он из всех находит тот, ту захудалую лачугу, где все ж душа живая есть: он должен там толкнуть речугу и изложить благую весть. А между тем все ниже тучи, все неотступней Божий взгляд, все бормотливей, все кипучей в жерле вулкана дымный ад... Бурлит зловонная клоака, все ближе тайная черта - никто из жителей, однако, не замечает ни черта: чернеет чернь, воруют воры, трактирщик поит, как поил...

 

- Последний праведник Гоморры! - трубит архангел Гавриил. - Достигнуты благие цели, сбылись заветные мечты. Господь желает в самом деле проверить, праведен ли ты, - и если ты и вправду правед (на чем я лично настою) - он на земле еще оставит тебя и родину твою!

 

Последний праведник Гоморры, от светоносного гонца услышав эти приговоры, спадает несколько с лица. Не потому он прятал взоры от чудо-странника с трубой, что ждать не ждал конца Гоморры: конца Гоморры ждал любой. Никто из всей продажной своры, давно проклявшей бытие, так не желал конца Гоморры, как главный праведник ее. Полупроглочен смрадной пастью, от омерзенья свившись в жгут, он ждал его с такою страстью, с какой помилованья ждут. Он не был добр в обычном смысле: в Гоморре нет добра и зла, все добродетели прокисли, любая истина грязна. Он, верно, принял бы укоры в угрюмстве, злобе, мандраже - но он был праведник Гоморры, вдобавок гибнущей уже. Он не грешил, не ведал блуда, не пил, не грабил, не грубил, он был противник самосуда и самосада не любил, он мог противиться напору любых соблазнов и свиней - но не любил свою Гоморру, а сам себя еще сильней. Под сенью отческого крова, в своем же собственном дому - он натерпелся там такого, что не расскажешь никому. Любой, кто срыл бы эту гору лжецов, садистов и -censored-, - не уничтожил бы Гоморру, но, может быть, освободил. Здесь было все настолько гнило, что, копошась вокруг жерла, она сама себя томила и жадно гибели ждала. Притом он знал (без осужденья, поскольку псы - родня волкам), что сам участвует с рожденья в забаве "Раздразни вулкан". Он был заметнейшим предлогом для святотатца и лжеца, чтобы Гоморра перед Богом разоблачилась до конца, и чистота его, суровей, чем самый строгий судия, - была последним из условий ее срамного бытия. На нем, на мальчике для порки, так отразился весь расклад, что никакие отговорки не отвратили бы расплат, и каждый день его позора, и каждый час его обид был частью замысла: Гоморра без праведника не стоит.

 

Несчастный праведник не в силах изречь осмысленный ответ. На сколько лет еще унылых он осужден? И сколько лет его мучителям осталось? Так он молчит перед гонцом. Невыносимая усталость в него вливается свинцом. Ответить надо бы любезно, а ночь за окнами бледна... Все говорили: бездна, бездна, - на то и бездна, что без дна. Светает. Небо на востоке в кровавых отсветах зари. "Какие он наметил сроки?"

 

- Он говорил, недели три.

 

И, с ободряющей улыбкой кивнув гоморрскому тельцу, архангел серебристой рыбкой уплыл к небесному отцу. Убогий дом сотрясся мелко, пес у соседей зарычал, а по двору скакала белка. Ее никто не замечал.

 

3.

 

Но тут внезапно, на пределе, - утешен он и даже рад: возможно и за три недели так нагрешить, что вздрогнет ад! Душа погибнет? Хватит вздора! Без сожаления греши. За то, чтоб сгинула Гоморра, не жалко собственной души. На то, чтоб мерзостью упиться, вполне довольно двух недель; и праведник-самоубийца идет, естественно, в бордель.

 

Ночами черными в Гоморре давно орудует злодей, случайным путникам на горе; один из тех полулюдей, что убивают не для денег, а потому, что любят нож, и кровь, и дрожь, и чтобы пленник подольше мучился. Ну что ж, подумал муж суров и правед. Пусть подойдет. Уже темно. Он от греха меня избавит и от Гоморры заодно. Жалеть пришлось бы о немногом, руки в ответ не подниму...

 

Однако тот, кто взыскан Богом, не достается никому.

 

...Застывшей лавою распорот, как шрамом, исказившим лик, - тут прежде был великий город. Он был ужасен, но велик. Его враги ложились прахом под сапоги его солдат. Он наводнял округу страхом каких-то двести лет назад, но время и его скосило. Ошиблись лучшие умы: нашлась и на Гоморру сила сильней войны, страшней чумы. Не доброхоты-миротворы, не чистота и новизна - увы, таков закон Гоморры: зло губят те, кто хуже зла. То, что казалось прежде адом, попало в горшую беду и было сожрано распадом: десятый круг - распад в аду. При виде этого оскала затихла буйная орда: былое зло казаться стало почти добром... но так - всегда. Урод, тиранствовавший рьяно, был дважды туп и трижды груб, но что ужаснее тирана? Его непогребенный труп. Любой распутнице и стерве дают пятьсот очков вперед в ней расплодившиеся черви, что станут править в свой черед. Сползут румяна, позолота - и воцарится естество: тиран еще щадит кого-то, а черви вовсе никого. Над камнем, лавою и глиной с мечом пронесся Азраил. Гоморра вся была руиной и состояла из руин. Он думал, тихо опечален пейзажем выжженной земли, что и в аду полно развалин - их там нарочно возвели. Слетит туда душа злодея, невосприимчива ко лжи, оглянется: "Куда я? Где я? Не рай ли это был, скажи?" - и станет с пылом тараканьим искать следы былых утрат, и будет маяться сознаньем, что все в упадке, даже ад. А все сначала так и было - кирпич, обломки, стекла, жесть, - бездарно, дешево и гнило, с закосом под былую честь. Что ж, привыкай к пейзажу ада - теперь ты катишься туда. Мелькнуло: "Поверни, не надо", - но он ответил: "Никогда! Еще на век спасать Гоморру? Ее гнилые потроха?" И он упрямо перся в гору, поскольку труден путь греха.

 

Сгущалась тьма. Гора дрожала, громов исполнена и стрел.

 

(И кошка рядом с ним бежала, но он на кошку не смотрел.)

 

4.

 

Бордель стоял на лучшем месте, поправ окрестную скудель. Когда-то, лет тому за двести, там был, конечно, не бордель, но даже старцы ветераны забыли, что таилось тут. Быть может, прежние тираны вершили здесь неправый суд, иль казначей считал убыток за неприступными дверьми, иль просто зданием для пыток служил дворец - поди пойми. Следы величия былого тут сохранялись до сих пор: над входом выбитое слово - не то "театр", не то "террор" (язык титанов позабылся); еще ржавели по углам не то орудия убийства, не то декоративный хлам. Кольцо в стене, петля, колода, дубовый стол, железный шкаф... Теперь, когда пришла свобода, все это служит для забав весьма двусмысленного рода. Угрюмый местный идиот весь день слоняется у входа, гнусит, к прохожим пристает... Ублюдок чьей-то давней связи, блюдя предписанный канон, законный ком зловонной грязи швыряет в праведника он: беднягу все встречали этим - он только горбился, кряхтя. Швырять предписывалось детям. Дебил был вечное дитя.

 

"Кто к нам пожаловал! Гляди-ка!" - орет привратник у дверей. Раскаты хохота и крика, осипший вой полузверей, безрадостно грешащей своры расчеловеченная слизь: "Последний праведник Гоморры! Должно быть, руки отнялись, что он явился в дом разврата?" - "Ну, если так, всему хана: на нас последние, ребята, накатывают времена! Теперь попразднуем в охотку, уж коли скоро на убой. Хозяйка! Дать ему Красотку. Пускай потешится с рябой!"

 

В углу побоев огребала от неизвестного бойца широкая тупая баба с кровоподтеком в пол-лица. Он бил расчетливо, умело, позвали - рявкнул: "Не мешай!" Ее потасканное тело коростой покрывал лишай - не то парша, не то чесотка, но ведь в аду брезгливых нет... Ее окликнули: "Красотка! Веди клиента в кабинет". Боец оглядывался, скалясь: "А что? Иди... не то б пришиб..." (Барать старух, уродиц, карлиц - был фирменный гоморрский шик.) Она, пошатываясь, встала, стянула тряпки на груди - и человеческое стадо завыло: "Праведный, гряди!"

 

...В углу загаженной каморы валялась пара одеял. Последний праведник Гоморры в дверях потерянно стоял. На нем висевшая Красотка его хватала между ног - но он лишь улыбался кротко и сделать ничего не мог. Она обрушилась на ложе, как воин после марш-броска, - и на ее широкой роже застыла смертная тоска.

 

По потолку метались тени. Героя начало трясти. Он рядом сел, обняв колени, и блекло вымолвил: "прости". Тут даже стены обалдели от потрясения основ: ни в доме пыток, ни в борделе таких не слыхивали слов. Вдали запели (адским бесам не снился этакий разброд). Она взглянула с интересом в его лицо: он был урод, но в нем была и скорбь, и сила. Он был как будто опален. "Прости?" - она переспросила. "Ну да, прости", - ответил он. Она в ответ, с улыбкой злобной, хмельной отравою дыша: "Ты что ж - с рожденья неспособный иль я тебе нехороша?" Помедлив меж двумя грехами - солгать иль правдой оскорбить, - он молвил: "Хороша, плоха ли... И я в порядке, может быть, да разучился. Так бывает. С семьею форменный завал, жена другого добивает..." (про это, кстати, он не врал). Ах, если б пристальный свидетель ему сказал: "Не суйся в грех - он труден, как и добродетель, и предназначен не для всех!" "Ушла давно?" - "Четыре года как ни при ком не состою". И начал он без перехода ей жизнь рассказывать свою - в надежде, может быть, утешить... Но тут, растрогавшись спьяна, "Нас всех бы надо перевешать!" - провыла яростно она. Ее рыданья были грубы, лицо пестро, как решето. "Ну да, - промолвил он сквозь зубы, - да, вишь, не хочет кое-кто!" - "Кто-кто?" Ответить он не в силе. И как в борделе скажешь "Бог"? О Боге здесь давно забыли, а объяснить бы он не мог.

 

Они заснули на рассвете. Во сне тоска была лютей. Вошел охранник: "Спят, как дети!" - и пнул разбуженных детей. С утра Красотке было стыдно. Она была бы хороша или хотя бы миловидна, когда б не грязь и не парша. Хоть ночь у них прошла без блуда, была уплачена цена. "Возьми, возьми меня отсюда! - проныла жалобно она. - Здесь то помои, то побои, дерьмо едим, отраву пьем... Приходят двое - бьют обои, приходят трое - бьют втроем..." Он встал - она завыла снова: "Возьми меня! Подохну я!" Он дал хозяйке отступного и так остался без копья. Она плелась по грязи улиц к его убогому жилью, и все от хохота рехнулись, смотря на новую семью.

 

Красотка толком не умела убрать посуду со стола, зато спала, обильно ела и с кем ни попадя пила. Назад в бордель ее не брали, не то сбежала бы давно. Он ей не мог читать морали и начал с нею пить вино: уж коли первая попытка накрылась, грубо говоря, - он хоть при помощи напитка грешить надеялся... но зря. Он пил, в стремлении упорном познать злонравия плоды, - все тут же выходило горлом: желудок требовал воды. Срок отведенный быстро прожит - а он едва успел понять, что и грешить не всякий может, и поздно что-нибудь менять. Он пнул собаку - но собаки людских не чувствуют обид. Он дважды ввязывался в драки - и оба раза был побит. Со смаком, с гоготом, со славой он был разделан под орех - а идиот, кретин слюнявый, над ним смеялся громче всех. Хотел украсть белье с веревки - в кутузку на ночь загремел (хищенье требует сноровки, а он и бегать не умел). Он снова пробовал: тверды ли границы Промысла? Тверды. Погрязнуть силился в гордыне - опять напрасные труды: он ненавидел слишком, слишком, упрямо, мрачно, за двоих - себя, с уклончивым умишком, с набором странностей своих, с бесплодным поиском опоры, с утратой всех, с кем был родстве, - и все равно с клеймом Гоморры на каждой мысли, каждом сне. Он поднимал, смурной и хворый, глаза в проклятый небосвод - и видел: туча над Гоморрой уже неделю не растет, и даже съежилась, похоже... и стал бледнеть ее свинец...

 

О Боже, молвил он, о Боже.

 

И вот решился наконец.

 

(Покуда он глядел устало в зловонно пышущую тьму - под крышей бабочка летала, но не до бабочек ему.)

 

5.

 

Тут надо было без помарок. Сорваться - значит все обречь. Был долог день, и вечер жарок, и ночь за ним была как печь. Он шел по улицам Гоморры, сдвигаясь медленно с ума; смотрел на черные заборы и безответные дома. Нигде не лаяли собаки и не скрипело колесо, - и это тоже были знаки, что в эту ночь решалось все. Он шел и чуял это кожей; шатаясь, шел, как по воде... Однако ни один прохожий ему не встретился нигде. Маньяка, что ли, опасались - он становился все наглей, - а может, просто насосались (была гулянка, юбилей - давно истратив и развеяв остатки роскоши былой, тут не могли без юбилеев). Тая оружье под полой, он шел, сворачивал в проулки, кружился, не видал ни зги, - и в темноте, страшны и гулки, звучали лишь его шаги.

 

И лишь уже перед рассветом, под чьим-то запертым окном, в неостывающем, прогретом, зловонном воздухе ночном мелькнуло нечто вроде тени. Он вздрогнул и замедлил шаг. Ходили ходуном колени и барабанило в ушах. По темной улице горбатой, прижавшись к треснувшей стене, сливаясь с нею, брел поддатый. Убить такого - грех вдвойне. Ну что же! По моей-то силе сгодится мне как раз такой... Он вспомнил все, что с ним творили, чтобы недрогнувшей рукой ударить в ямку под затылок. Нагнал. Ударил раз, другой - и пьяный, точно куль опилок, упал с подогнутой ногой.

 

Как странно: он не чуял дрожи. Кого ж я это? Видит Бог, такой тупой, поганой рожи и дьявол выдумать не мог. Ни мысли в помутневшем взоре, широкий рот, звериный лоб... А что я думал - что в Гоморре иное встретиться могло б? И что теперь? Теперь уж точно поглотит нас кровавый свет. Теперь в Гоморре все порочно. В ней больше праведника нет. Он поднял голову. Напротив стоял урод, согбен и мал, и плакал, рожу скосоротив, как будто что-то понимал. И здесь же, около кретина - к плечу плечо, к руке рука, - стоял неведомый мужчина годов примерно сорока.

 

- Се вижу праведного мужа! - он рек, не разжимая губ. - Все плохи тут, но этот хуже. - Он указал на свежий труп. - Се гад, хитер и перепончат, как тинный житель крокодил. Я думал сам его прикончить, но ты меня опередил. Теперь мараться мне не надо. Се пища ада, бесов снедь. Невыразимая отрада - живого праведника зреть. Ты спас родное государство от неизбежного конца. Кого убил ты - догадался?

 

- Того, злодея?

 

- Молодца. Хвалю тебя, ты честный воин. Ступай домой, попей вина и с этой ночи будь спокоен: твоя Гоморра спасена.

 

- Я спас Гоморру. Вот умора, - промолвил праведник с тоской. - Люблю тебя, моя Гоморра, зловонный город нелюдской! Руины, гной, помои, -censored-и, ворье, жулье, гнилье, зверье... Уж одного меня-то ради щадить не надо бы ее. За одного меня, о Боже?! Ведь тут грешили на износ...

 

- За одного? А это кто же? - Господь с улыбкой произнес. Он указал на идиота и бодро хлопнул по плечу: - Увидел праведника? То-то. Что скажешь мне?

 

- Молчу, молчу...

 

- Да не молчи, - сказал Он просто. - С тех пор, как создан этот свет, все ждут разгрома, холокоста, конца времен... А вот и нет. Все упиваются распадом, никто не пашет ни хрена, все мнят, что катастрофа рядом и все им спишет, как война. Я сам сперва желал того же: всех без остатка, как котят... Но тут сказал себе: о Боже! Они же этого хотят! Сбежать задумывают, черти, мечтают быть хитрей небес! Бывает жизнь и после смерти, и в ней-то самый интерес. Нет, поживи еще, Гоморра. Успеешь к Страшному суду. Не жди конца, конец нескоро. Меж тем светает. Я пойду.

 

Он удалялся вниз по склону, и мрак, разрежен и тесним, поблекнул в тон его хитону и удалялся вместе с ним, - а праведник сидел у трупа, и рядом с ним сидел дебил. Герой молчал, уставясь тупо вослед тому, кого любил. Среди камней, во мгле рассветной - тропинка, вейся, мрак, клубись! - скрывался Бог ветхозаветный, Бог идиотов и убийц, а наверху, обнявшись немо, держа заточку и суму, два человека - сверх- и недо- - еще смотрели вслед ему. Дул ветерок, бледнело небо, по плоским крышам тек рассвет. Кто нужен Богу? Сверх- и недо-. Во всем, что между, Бога нет. Они сидели, чуть живые, в прозрачной утренней тиши. Несчастный праведник впервые в себе не чувствовал души. Исчезли вечные раздоры, затихло вечное нытье. Душа последняя Гоморры навек покинула ее.

 

6.

 

Когда от скрюченного тела душа, как высохший листок, бесповоротно отлетела, то тело чувствует восторг! Ничто не гложет, не тревожит, не хочет есть, не просит пить. Душа избыточна, быть может. Душа - уродство, может быть. В рассветном сумеречном свете он видит: лето настает. А он совсем забыл о лете, неблагодарный идиот! Пока без друга, без подруги, без передышки, без семьи он исчислял в своей лачуге грехи чужие и свои, пока он зрел одни помои и только черные дела, - сошла черемуха в Гоморре, сирень в Гоморре зацвела... Как сладко нежиться и греться - как пыль, трава, как минерал... Он этого не делал с детства. На что он это променял?! Где непролившимся потопом стояла туча - тучи нет; по склонам, по овечьим тропам ползет ее прозрачный след. Как бездна неба лучезарна, как вьется желтая тропа, как наша скорбь неблагодарна и наша праведность слепа! О, что я видел. О, на что ж я потратил жизнь - тогда как мог быть только частью мира Божья, как куст, как зелени комок, как эта травка дорогая, как пес, улегшийся пластом, - пять чувств всечасно напрягая и знать не зная о шестом! О почва, стань моей опорой! Хочу прильнуть к тебе давно. Зачем нам правда - та, которой мы не вмещаем все равно? Он бормотал и дальше что-то, по глине пальцами скребя, - и крепко обнял идиота: люблю тебя, люблю тебя! Торговка вышла на дорогу, старик поплелся в полусне... Теперь я всех люблю, ей-Богу! Теперь я праведник вполне. Он таял в этом счастье глупом, а мимо тек гоморрский люд, пиная труп (поскольку трупам давно не удивлялись тут).

 

Как славно голубели горы, как млели сонные цветы... Он узнавал своей Гоморры неповторимые черты, он слышал рокот соловьиный (о чем? Ей-Богу, ни о чем!). Как сладко было быть руиной, уже подернутой плющом! Вот плеть зеленая повисла, изысканна, разветвлена... В Гоморре больше нету смысла? Но смысл Гоморры был - война, и угнетенье, и бесправье, и смерть связавшегося с ней... О равноправье разнотравья, и эта травка меж камней, и этот сладкий дух распада, цветущей плоти торжество! Не надо, Господи, не надо, не надо больше ничего. Я не желаю больше правил, не знаю, что такое грех, - я рад, что ты меня оставил. Я рад, что ты оставил всех.

 

Люблю тебя, моя Гоморра! Люблю твой строгий, стройный вид, то ощущение простора, которым душу мне живит твоя столетняя разруха. Люблю бескрайность площадей, уже избыточных для духа твоих мельчающих людей. Хочу проснуться на рассвете от тяжкого, больного сна, в котором были злые дети, была чума, была война, - и с чувством, что меня простили и взор прицельный отвели, зажить в каком-то новом стиле, в манере пыли и земли; и вместе со своей Гоморрой впивать блаженный, летний бред посмертной жизни - той, в которой ни смысла нет, ни смерти нет.

[PavLan 3 971]

Млин, да кто ж все это читать будет? Лично у меня терпения бы не хватило...

Помоему господа-товарищи мы начинаем тут флудить....

[Elf 2]

Не.... Это не флуд ни разу. Не получил бы лестных отзывов о Киплинге от уважаемых мной людей --- не выложил бы Быкова.

 

Для того чтобы осилить, читать надо уметь При твоем рабочем графике грешно уже не научиться.

 

Ну и наезды по флуду от одного из главнейших литфлудеров Уморил...

[Gasai 3]

Свое ближе