Перейти к содержанию
Авторизация  
Подписчики 0
  • записей
    38
  • комментариев
    9
  • просмотров
    27 575

О блоге

Свидетельства независимого человека

Записи в этом блоге

 

Я люблю вас, люди! (4-) Я – быдло

Милая работа над мемуарами логически довела меня до ручки: я погрузился в такое нравственное дерьмо, что и не знаю, как из него выбраться. Мало того, что я себя в первой половине жизни (до эмиграции) квалифицирую как быдло, дык я отношусь аналогично и к подавляющей части городского населения. Вот эти мрачные и скорее всего нецензурные размышления.   Изуверская политика большевиков и его вошьдей по отношению к крестьянству сводилась (и, похоже, сводится) в двух словах к следующему: все зажиточные крестьяне являются врагами народа и государства и их нужно (и это нравственно!) если не истреблять, то нещадно эксплуатировать. Друзьями большевиков, рабочего класса и рабочей «интеллигенции» является, по убеждению вошьдей народов, лишь беднейшее крестьянство, которое гол как сокОл и которое по этой причине можно заставить работать на государство задарма как настоящих рабов. Именно этой мыслью нас накачивали сначала в школе, а затем уже фундаментально все пять-шесть лет обучения в вузе.   Тут, впрочем, не помешает уточнить, какого крестьянина считать бедным. А большевистский язык это тварь очень хитрая, как и сегодня: человек, укравший у народа 3 миллиарда – не вор, а голодный человек, йкравший в магазине пачку печенья - вор и достоин тюремного заключения. Так вот, в эпоху раскулачивания и коллективизации крестьянин считался зажиточным и эксплуататором, если у него в доме был... сундук. На этом основании была раскулачена мать моего двоюродного шурина – сундук забрали а ее на каторгу! А с ее соседкой вышел казус: когда сундук стали выносить, он... рассыпался, что и спасло соседку...   В доме моего деда сундук был, я даже помню, что в нем лежало – свадебное платье да несколько отрезов ткани, купленных еще во времена нэпа. Но от раскулачивания деда спасли две лошади вместе с бричкой. Двенадцатилетняя мама на всю жизнь запомнила, как уводили со двора ее любимую лошадь! А я помню, как еще в конце сороковых в амбаре на крючке висела сбруя висела сбруя для той лошади – как память о кратком времени, когда крестьянин работал на себя...   И вот, окунувшись в своей памяти в середину 1950-х годов, я вижу, что парадигмой крестьянина-эксплуататора было заражено по сути все городское население страны Советов. Но чето еще страшнее: я увидел в этом народонаселении и... себя!   Тогда, в 1950-х (как, наверное, и сегодня), в «нормальных» отпусках отдыхала порядка десятая часть городского населения (елита, ее мать!). Процентов семьдесят не отдахали нигде. А пятая часть уезжала на халаву в... деревню, где еще оставались какие-то родственники. И вот что интересно: я не слышал НИ об одном случае, чтобы будущие нахлебники если не приглашались на постой, то хотя бы интересовались, «а не помешаем ли мы вам?». Они просто ехали, а «дярёвня» должны была их безропотно принимать!   Вот так валила в деревню к бабушке и дедушке, во многом уже сидевших на иждевении сына и снохи с тремя детьми, вся московская сорокинская рать (это не считая тульских родственников дядиной жены!)! В ТОМ числе и я! И нравственному человеку это более чем достаточный повод застрелиться! А стреляться как-то не хочется. И вот сижу я в полном дерьме!.. (А вы улыбайтесь, господа, улыбайтесь!)   Таким нахрапистым образом я провел в деревне двое школьных каникул (в 1955 и 1956) и одни студенческие (в 1961?). Радости – до ушей! Вот только что мне с нею делать СЕЙЧАС?..   Да, конечно, находится множество самоутешающих оправданий: мол, средств не было даже на скромный отдых, да и в деревне кое-какую работу выполняли. Но это всё слова, вес которых может оценить лишь тот, кто принимал у себя не слишком близких гостей на полное одержание хотя бы на месяц.   Один мой коллега по работе в министерстве лесного хозяйства рассказывал, как его друг-геодезист был в командировке в Монголии с постоем у монгольского коллеги. А у них в обычае хорошему гостю уступить на ночь жену. Друг с радостью и воспользовался. Но через год монгольский коллега приехал в командировку в Москву и... улыбка с лица расейского халявщика сползла и был ба-альшой скандал!..   Так вот, каждый, кто не осознает, что приезд в гости без приглашения есть нравственное преступление, есть БЫДЛО. (Разумеется, это не касается очень близких отношений.) В 1985 году наш американский полудруг-полумиллионер (с доходом 60 долларов в час против наших 6-ти) прислал к нам в Париж на отдых свою (очень омерзительную) половину – на полную халяву. Так эта сучка-пташечка была убеждена в том, что мы обязаны ее содержать и ублажать по высшему разряду! Лишь жена не позволила мне вышвырнуть ее за порог дома... Случались вещи и похлеще, но это уже другие истории. Я же возвращаюсь к деревне.   Государственное воспитание ненависти к деревне (к ее людям, а не к отпуску в деревне) имело свои печальные и непоправимые последствия, главное из которых – полное и окончательное разрушение российского сельского хозяйства. И сегодня успешный фермер – это враг народа. Поэтому с ним позволительно вытворять все что угодно: можно не пускать его на рынок, можно спалить его ферму и т.п.. Быдло иных отношений не знает...   И что совсем грустно: деревня не имеет своих юридических и информационных защитников. Много ли вы знаете юристов и журналистов – выходцев из деревни?..
Виктор Сорокин

Виктор Сорокин

0
 

Я люблю вас, люди! (6-) Девочка Оля

Я очень долго считал, что Судьба обошла меня стороной. Но вот на старости лет я увидел, что природа наделила меня запредельным богатством – способностью ЛЮБИТЬ! А если к этому добавить еще и великолепную память на детские впечатления, то я оказываюсь едва ли не самым богатым человеком на земле... Впрочем, за это приходится и платить. Никогда бы не мог предположить, что поистине пустое место может в старости нагрузить меня крупным душевным дискомфортом. А причиной всему – пустяковый момент из моей жизни в 14-15 лет.   ...Летом 1956 или 1957 года возле нашей дачи (дома), недалеко от нашей сонной основной дороги часто играла одинокая девочка лет пяти. Кажется, ее звали Олей. Жила она в следующей от дороги многокоммунальной (как и наша) даче №24 в, как мне представлялось, маленькой средней комнате с мамой и без отца. От мамы, виденной лишь однажды, никакого впечателения не осталось. А с самой Олей, возможно, двумя-тремя (но не более) фразами перебросился, но в основном, когда я проходил мимо нее на станцию по своим делам, мы просто здоровались. Вот и ВСЁ!   Сколько времени так продолжалось, не помню, но точно более месяца. На вид Оля была чахлым ребенком. Никакого интереса и ни в каких отношениях она у меня не вызывала. А вот на старости лет, когда я вспомнил, что это была обездоленная девочка с огоньком любопытства к миру, интерес проснулся.   Ее мама уходила на работу, оставляя Олю наедине со всем миром (сейчас, особенно в Америке, за это лишают родительских прав). И вот большую часть времени она проводила на крошечной полянке среди трех огородов, в семидесяти шагах от своего дома и в десяти – от нашего и от дороги. Вся ее вселенная состояла из тряпичной куклы Маши да бабочек, порхающих над цветами.   Еще раз: мы с Олей не имели НИКАКОГО отношения друг к другу, КАК и с миллиардами других людей, живущих на планете. Именно так я к ней относился тогда. Но лет десять назад, когда увлекся мемуарами, я вдруг увидел в этом «пустом месте» ПРОПУЩЕННУЮ жизнь! Я физически почувствовал, что не сделал чего-то жизненно важного, из-за чего погиб человек! Я МОГ, но НЕ ПОДАРИЛ РЕБЕНКУ СКАЗКУ! И тогда, кроме меня, никто подарить ей сказку не мог. Вот где находится источник ощущения моей ВИНЫ!   Это чувство не возникло бы у меня к ребенку, у которого есть отец (в этом случае мы точно не имели никакого отношения друг к другу!). Не возникает у меня чувство вины и по отношению к детям без огня в душе (хотя сегодня и попытался бы такой огонь развести, «да кто ж ему дасть?!»).   И вот я, сукин сын, сижу и рву на себе волосы: как я мог пройти мимо возможности подарить человеку кусочек счастья? И ведь мог, мог! Ну самое малое: показать ей, как делают бумажных голубей и вместе с нею запустить такого голубя в небо! (Помню, как такой голубь когда-то обворожил меня!). И чуть сложнее: сделать простенького воздушного змея и запустить его с обрыва оврага под самые облака! (И при этом НЕ забыть оставить записку маме, что с ее ребенком всё будет в порядке!) Ну вот ХОТЯ БЫ это! Как когда-то подобные подарки делали чужие люди мне. И ведь каждый такой подарок я помню до сих пор!   У обездоленных детей взгляд особый: ждущий и доверчивый. Пройти мимо обездоленного ребенка – преступление. И наоборот: обездоленный ребенок исключительно чуток на ласку. Когда мне было четыре года, инвалид войны дядя Коля часто приходил к моей маме в детский садик, где она работала прачкой. На эти встречи, проходившие у входа в садик, мама брала и меня. Нелюдимый при отчиме, при дяде Коле я расцветал, я даже дал ему прозвище – Коля-товарищ. А и делов-то: взять на руки, потискать, поговорить... Возможно, Коля-товарищ хотел увести мою маму, и тогда у меня была бы совсем другая семья...   Однако я размечтался, или, как говорят в зоне, губы раскатал. Мы живем в цивилизации, в которой мечта о любви является преступлением. Сотни людей отбывают в России срока ЗА ЛЮБОВЬ – к детям, к униженным и оскорбленным, к природе, к Истине... И потому я, как и мои предки, закономерно являюсь врагом народа, ибо... ЛЮБЛЮ.   Мне ничего не известно о судьбе бледнолицей девочки Оли. Но надеюсь, что моя любовь к ней прорвется через все пространства и на старости лет подарит ей кусочек утреннего солнца с той самой полянки среди огородов.   =======================   На фото: наша дача, в нижнем правом углу - Олина полянка.
Виктор Сорокин

Виктор Сорокин

4
 

Наследник. Рассказ

Как только появилась первая возможность выскользнуть из золотой клетки самого счастливого в мире государства, кандидат физ.-мат.наук Николай Тихонович, бросив все, уехал работать и жить в Канаду. Иллюзий, относительно того, что на «диком Западе» его оригинальные космогонические теории кого-то заинтересуют, он не строил, но там были по крайней мере нормальные условия для жизни, следовательно, и для любимой работы. А что еще нужно истинному ученому?!.   Николай Тихонович в Торонто жил на два фронта. С одной стороны, он был вполне успешным профессором в университете, удовлетворяя всем требованиям высококвалифицированного преподавателя и научного работника. А с другой стороны, он был далек от всей житейской мишуры и пребывал в своем воображаемом мире, к которому, по его убеждению, рано или поздно придет и все человечество, поскольку его интерес составляла особая космогония – социальная, исследующая взаимодействие человека, космоса и вечности.   В семьдесят лет Николай Тихонович вышел на пенсию. Живя по существу затворником, он все-таки не предъявлял претензий к людям – каждый выбирает себе свой ПУТЬ... Но чем более интересные научные выводы он получал, тем чаще вспоминал ТОТ день, с которого началась его СУДЬБА. А всё произошло в далеком 1955 году в Московском магазине «Дом книги»...   Зачем в тот зимний день они с мамой зашли в книжный магазин, он уже не помнил. По-видимому, маме была нужна писчая бумага. И пока она занималась покупкой, Коля разглядывал книги, лежащие под стеклом витрины. И тут его сердце екнуло: он увидел... атлас звездного неба! За мифическими рисунками созвездий и своим запомнившимся впечатлением от ночного звездного неба Коля увидел БЕЗДНУ Вселенной, а себя – одиноко стоящим на крошечном островке. Завороженный ассоциацией, Коля не заметил, что мама купила все, что надо, и подойдя к нему, сказала: «Поехали!»   Коля был болезненно гордым и с тех пор, как давно-давно мама не купила ему карамельного петушка, сославшись на недостаток денег, он никогда ничего ни у кого не просил. Но тут он был готов перебороть свою гордость и попросить маму купить ему атлас. «Мам...» – начал было он, но осекся: отдать ползарплаты уборщицы за вещь, без которой можно прожить, мама точно не смогла бы – ведь дома, помимо него, были еще двое детей и муж-инвалид.   Мама потянула Колю за рукав, но Колю как бы приклеили к прилавку: он был ТАМ, далеко за картами звездного неба. Как непослушного пса, мама потянула за рукав еще и еще, но Коля, уцепившись за край прилавка, оказался неподвластным реальности...   Трудно сказать, сколько бы продолжалось молчаливое противостояние, если бы его не прервал не весть откуда взявшийся невысокого роста старичок с седой бородкой и с клюкой. «Я, молодой человек, вижу, что Вам понравился атлас и что у Вашей мамы нет денег, чтобы его купить. Позвольте мне доставить Вам удовольствие купить Вам этот атлас». С этими словами он подошел к кассе, заплатил за покупку и отдал чек продавщице, а полученный атлас вручил Коле.   Пока Коля смотрел на атлас, а мама – на Колю, старичок исчез. И их осталось ТРОЕ: мама, Коля и... Атлас. И уже дома при разглядывании атласа Колю не покидало ощущение, что за плечом у него стоит седой старичок...   Коля не задавался вопросом, в чем состоял интерес старичка. Ответ на этот вопрос он начнет искать лишь через полвека. А пока он полностью погрузился в атлас, рассматривая каждую светящуюся точку на темном фоне.   Через какое-то время Коля обнаружил, что в городской библиотеке есть несколько книг по астрономии, и перед ним как бы распахнулись ворота в богатейший и неведомый мир. Странно, что эти ворота никем не охранялись, и Коля смело шагнул в направлении Бесконечности...   После окончания школы для Коли вопрос «Куда пойти учиться?» не стоял. Он подал документы на физический факультет Московского университета, на отделение астрономии. Конкурс в тот год был сумасшедший – 25 человек на место! Однако все экзамены он без труда сдал на отлично, и начался для него избранный им Путь. Его Путь!..   И вот пришла старость. Нет, не по здоровью, хуже – по жизни, когда требуется дать удовлетворяющий самого себя ответ на вопрос: «А правильно ли ты распорядился своей жизнью?». Что ты сделал такого, чтобы сказать, что жизнь прожил по меньшей мере не напрасно? Ну, окончил самый престижный в стране университет, защитил кандидатскую, открыл сверхновую, вырастил и выпустил в свет двоих детей, два десятка лет пожил в любви и счастье... Однако в этом перечне не хватало какой-то изюминки, такой, чтобы при ее вспоминании сердце возбуждалось в теплой гордости: да, как ныне говорят, это было круто.   Как же так! Ведь он не делал ничего для того, чтобы жизнь оказалсь бездарной, и даже добился почета и уважения в научном мире. Но вот кончились «этапы большого пути», и все заслуги утекли – как вода сквозь решето. Кроме решета, не осталось ни-че-го!   Логический анализ своей судьбы Николая заворожил. И даже, пожалуй, больше, чем сама жизнь. Если, получается, что его жизнь – ничто, то что же говорить о миллиардах иных жизней?! Нет, конечно, пусть и крошечными тиражами, но все-таки две серьезных работы о космической организации человечества и о модели спасения цивилизации вообще он людям оставил. Однако странное дело: после их публикации они как бы обрели свою субъективную независимость. Возможно, что через тысячу лет потомки вспомнят их автора и воздадут ему должные почести. Вот только почему-то от этих абстрактных почестей повеяло космическим холодком, а не земной теплотой. Николаю стало казаться, что этот холод как туманом заволакивает все вокруг: квартиру, улицу, человеческие отношения.   Николай понимал, что от надвигающейся на него пустоты спасти его не может уже никто – ни дети, ни вдруг появившаяся жена, ни коллеги, ни телевизор, не говоря уже о виски и табаке. И если лекарство от хандры он не найдет, то уйдет из жизни так, как будто бы никогда в нее и не приходил. Абсурд какой-то...   ***   ...Ночь была ветренной и дождливой. Николай Тихонович проснулся раньше обычного. В сознании всплывали и растворялись обрывки какого-то бредового сна. Это, по-видимому, от вчерашних размышлений о неуловимом смысле жизни. Но в хаосе линий и блоков какого-то разрушенного здания Николай увидел лишь грустный образ какого-то седого старика. Вроде бы даже и знакомого. Николай напряг всю свою память и... Ну да, конечно, это был ОН! Странно, за шестьдесят лет он не приснился ни разу. Значит, пришел по делу. И Николай Тихонович начал догадываться – по какому именно...   Пока он пил утренний кофе, план предстоящих действий сформировался с математической точностью.   Отложив в сторону все привычные утренние дела, Николай Тихонович заказал по Интернету билет на вечерний рейс до Москвы. Утром он уже стоял в дверях квартиры старшего сына...   А сразу после обеда Николай Тихонович поехал в «Дом книги» – на самое важное дело своей жизни...
Виктор Сорокин

Виктор Сорокин

2
 

Просто так! 4. Сестрица Аленушка

Это было в 1969 году на реке Меже, левом притоке Западной Двины. Мы с семьей и одним другом путешествовали на надувной лодке. На крутом склоне мы увидели сидящего старика и, предположив, что наверху есть жилье, остановились, чтобы купить молока. Все, кроме меня, ушли в деревню, а я подсел к старцу, любующемуся последние дни в своей жизни на бесконечную лесную даль, уходящую до самого горизонта. Он рассказывал мне о том времени, когда река Межа была судоходной и по ней вверх и вниз тянулись бесконечные вереницы парусников, груженых товарами: одни – в Ригу, другие – в Нелидово, а оттуда в Москву. Тогда чистая река кишела рыбой, а леса – пушным зверем. Это уже при советской власти в Нелидове построили какую-то фабрику и сточными реками загубили реку. А ниже по течению, в деревне Монино, построили концлагерь – для освоения несметных природных ресурсов и исправления народа от вредных привычек вольной жизни. Но старик никого не ругал; готовясь в мир иной, он перебирал в памяти лишь светлое и радостное…   Появившиеся наши указали на северо-восток, откуда быстро приближался черный вал в полнеба, и, попрощавшись со стариком, мы поспешили в лодки. Отплыв метров триста, мы пристали к противоположному берегу и расположились в лесу за узкой полосой сенокосного луга. Ставили палатку и разводили костер уже в кромешной тьме и под шквальным ливнем с адским громом. Соня с двумя маленькими детьми (восьми и пяти лет) спрятались под полиэтиленовой пленкой.   Прильнув вплотную к сухой ели, я настрогал тонких щепочек, а затем, накрывшись с головой пленкой, развел костерок. Когда огонь взял верх над водой с неба и в сыром хворосте и котелок зашумел, вдруг послышался шорох. Мы подумали: лоси идут на огонек. Но то оказались вовсе не лоси, а добродушная черноволосая женщина лет сорока пяти с дочкой лет двенадцати (у которых мы час назад купили молоко) – насквозь промокшие. Женщина протянула узелок: "Это вам. Где вы достанете еды? А у вас дети..." В узелке была картошка...   Мы пригласили их отужинать с нами, но они поспешили обратно. Все произошло так неожиданно и стремительно, что никто из нас не догадался хотя бы имя этой женщины спросить. Не знали мы и названия деревни...   Через пятнадцать лет (уже в эмиграции), нам захотелось во что бы то ни стало разыскать эту женщину, однако отправиться в новое путешествие на надувной лодке по Меже мы смогли только через тридцать с лишним лет. Появившаяся к этому времени пятикилометровка Тверской губернии позволяла с некоторой вероятностью установить месторасположение деревни.   Времени на путешествие у нас было слишком мало, а потому мы решили начать его в г.Жарковском, куда от станции Западная Двина мы приехали предутренним автобусом. Река произвела на нас удручающее впечатление: мало того что она так и не стала питьевой, она еще и одичала. Километра через три исчезли все признаки присутствия человека, а берега настолько заросли крапивой, что на протяжении нескольких часов плавания нельзя было выбраться на крутой берег.   На следующий день, не доплыв с километр до села, кажется, Плавенки, мы увидели старожила-сенокосца. Разговорившись с ним и поведав ему о цели нашего путешествия, мы узнали, что название искомой деревни – Малая Железница, но в ней, кажется, уже никто не живет. А потому мы решили разузнать все поподробней в самой деревне.   Причалив под подвесным мостом в деревне, мы пошли в деревню. Кто-то из прохожих указал на дом, где можно было купить молока. У старика-хозяина мы выяснили, что да, в небольшой деревне Малая Железница жили две женщины подходящего возраста, обе были небольшого роста и у обеих было по дочери – и тоже подходящего возраста! Но темноволосая из них была только одна. Звали ее красивым лесным именем: Алена… Обе женщины давно умерли, деревня стала необитаемой, а «года два тому назад» в деревне поселился какой-то пенсионер из Москвы. Дочь «бабы» Алены вышла замуж и уехала с мужем в Белоруссию.   Но вот главный вопрос: что за сила вытащила из дома женщину, да еще с ребенком (!) в куромешную тьму, проливной дождь и штормовой ветер, чтобы переплыть на лодке на другой берег и разыскать в глухом лесу в общем-то чужих ей людей (правда, с детьми, но, ведь с обывательской точки зрения, "праздных"!)?   Когда я рассказывал эту историю, кто-то из слушателей объяснил, что, мол, от деревенской скуки, а грозы не побоялись потому, что привыкшие. Но я в такое объяснение не верю! Если «от скуки», то от компании у костра не отказываются!   Когда человек, рискуя собственной жизнью, бросается на помощь, это понятно: так поступают многие. Но мы не создавали впечатление терпящих бедствие. Тут причина в другом, и мне ее объяснять не нужно: так поступали и мои мама и бабушка. И этот феномен нет смысла раскладывать по полочкам – это святое и настолько хрупкое, что от прикосновения просто нейтральных слов способно разрушиться зимнем инеем…   …Главной целью той нашей поездки в Россию было отыскать женщину по имени Алена и, если она в чем-то нуждается, подарить ей маленькую сказку – создать ей хотя бы нормальные бытовые условия. Но больше всего мы хотели забрать ее к себе (в Париж), потому что такие люди должны жить только в атмосфере безграничной любви.   …А я, как гриновский Маленький домовой, сорок лет ломаю голову над истоком феномена нашей Алены и не могу разгадать – так же, как и феномен того Бегемота (с заглавной буквы!), который бросился на помощь… антилопе, схваченной на водопое крокодилом, и отбил-таки. Похоже, что всё это из другого, не известного большинству людей, мира…
Виктор Сорокин

Виктор Сорокин

0
 

1951-52. Школьные годы. 4-й класс (3)

Читал я очень мало. И вот только сейчас – в связи с написанием воспоминаний – вспомнил (впервые за 57 лет!), что учительница иногда приносила в класс стопку книг и раздавала всем желающим для чтения дома. Именно так я прочитал книгу А.Гайдара «Чук и Гек». Из всей книги мне запомнились лишь два момента: описание избушки в глухом лесу и… далекий гудок паровоза. С того времени я с особой любовью прислушивался к гудкам поездов на Ярославской железной дороге, которая проходила в полутора километрах от нашего дома. Сидя на террасе, я ловил ухом момент, когда московский поезд выходил из «ущелья» на станции «Мамонтовская» и въезжал, громыхая, на Мамонтовский мост. А прощался я с поездом, когда он уезжал (в направлении Загорска) за станцию «Заветы Ильича». Товарный поезд легко отличался по звуку от пассажирского, тем более от электрички. Я и сейчас слышу тяжелый звук товарняка с северным лесом и пустой звук нефтяных цистерн, идущих в обратном направлении. Ну, а гудок поезда был слышан за десять-двенадцать километров – это уже из района станции Софрино.   А изредка по непонятным причинам можно было услышать и свисток паровоза. (Изредка – потому что к этому времени пассажирские поезда дальнего следования тянулись до Александрова электровозами.) И тут не вспомнить таежный домик из «Чука и Гека» я уже просто не мог…   *** Из поездок в Москву в 1950-52 года запомнились две. Первая – к двоюродной маминой сестре Сорокиной Нюре (?). Она жила в часовне метрах в ста от входа в Новодевичий монастырь. У нее было трое детей, младший (1946? Г.р.) был моим полным тёзкой – Сорокин Виктор Михайлович. Спали все на полу – иной возможности не было. Кажется, это была и последняя поездка к ним.   Вторая поездка – к вдове моего дяди (погибшего, как я выяснил позже, в ГУЛаге) Сорокиной Марии Николаевне где-то на Красной Пресне. Она с двумя дочерьми, Зиной и Катей, жила в коммуналке на шестом этаже. У нх в коридоре была обалденная штука: телефон. Конечно, умелец Щелгач делал телефон из двух спичечних ящичков от коробок, но по нему можно было переговариваться лишь за сотню шагов. А с настоящими телефоном можно было разговривать не только с соседними квартирами, на даже с далекими городами!   А вторым чудом был... балкон, которого... не было! Дверь на балкон открывалась, но сразу за порогом начиналась жуткая пропасть. Было предположение, что бомба пролетела строго вертикально и обрезала все балконы, так и не взорвась.   Тётя Маруся иногда заезжала к нам в Пушкино. Самую большую память о себе она оставила тем, что пророчила мне судьбу полного неудачника и разгяльдяя. Ну а я показывал ей фигу, естественно, в кармане...   *** В 1951-1953 годах, преимущественно зимой, почти все соседи частенько собирались у нас играть в лото. Ставки были чисто символические – по копеечке (еще сталинских!). Играли до одури. А в одиночестве я играл сам с собой в шашки, поддавки и войну (щелчками) на большом (1х1,5 м) канцелярском столе. Часто я играл в шашки и с отчимом. Он был честолюбив и всегда радовался победам надо мною. Я тоже был как бы честолюбив, и каждый проигрыш побуждал меня осваивать теорию игры в шашки.   В феврале к нам на месяц приехали из деревни бабушка с дедушкой. С отчимом они виделись впервые. Бабушка, как и отчим, была 1988 года рождения; дедушка был на два года ее старше.   Дедушка рассказывал, что в Белеве (в Тульской области) два дома провалились в известняковую полость. Рассказ произвел на меня сильное впечатление, и этот ужас снился мне постоянно на протяжении многих лет. Потом ему на смену пришли ужасы атомной войны…   Пока у нас гостили дедушка с бабушкой, я спал на трех стульях. Матрасом служила мамина телогрейка…   Однажды дедушка раззадорил всех нас, включая соседей, своей головоломкой: составить квадрат из четырех треугольников – двух прямоугольных с катетами 21 и 10,5 см, одного прямоугольного с катетами 10,5 и 10,5 см и одного равнобедренного со сторонами 23,4, 23,4 и 14,8 см. Через час я решил задачу первым. Это была моя вторая в жизни интеллектуальная победа.   [В своем послешкольном дневнике я обнаружил такую запись: «В четвертом классе я помогал решать задачки по арифметике своей соседке-шестикласснице». Ух ты, а я уже и про эту запись забыл...]   Зимой, в третьем и четвертом классе, мы откалывали такую хохму (опять же Щелгач научил. Ну не хохол, а сущий еврей! Хотя и уличная шпана...): натирали подошвы валенок пчелиным воском (который я втихаря брал у отчима). Легкого толчка было достаточно, чтобы лететь через весь длинный коридор как на коньках! Постепенно воском от валенок натирался весь пол, и тогда приходилось кататься и учителям…   В сырую погоду на валенки надевали галоши. По приходе в школу галоши под бдительным присмотром дежурных клались в тряпичные мешки и вешались на вешалку вместе с пальто. Да, кстати: в начальной школе перед занятиями дежурные (школьники) поголовно проверяли чистоту рук и ушей. Как наказывали грязнуль, не помню.   В 1952 году родители сдали 20-метровую комнату двум НКВДистам. Месяца через четыре один из них повесился (к счастью, не в нашем доме), а второй вскоре съехал. Мы же все это время ютились впятером в 16-метровой комнате. Впрочем, по тем временам по сравнению с другими мы имели отличные жилищные условия.   Весна 1952 года   Бурное таяние снега пришлось на школьные каникулы, и обычно пересыхающий на весь год ручей, соединяющий Новодеревенские озера с Серебрянкой, наполнился водой и стал непереходимым. В это время щука из Серебрянского водохранилища устремилась вверх по течению ручья – на нерест. Вовка Бубуркин похвастался, что его отец поймал двадцать девять больших щук. Он даже показал большое корыто, заполненное щуками и для сохранности присыпанными слежавшимся снегом. Я истекал завистью и целыми днями шастал по ручью в надежде как-нибудь ухитриться выбросить щуку на снег. И мне это удалось! Правда, я оказался по пояс в воде, зато дома был настоящий праздник! Щука весила килограмма четыре.   Когда в школе начались занятия, снег еще лежал. Его было много и в ближайшем к школе сосновом лесу. После занятий мы с ребятами устремлялись к этому лесу, где были проталины и у деревьев уже можно было пособирать прошлогоднюю бруснику. Но лес был окружен осушительной канавой, которая была доверху наполнена талой водой. Ночью ее прихватывало морозом, но тонкий лед под ногами трещал и грозил провалом в воду. Мы злились от невозможности перебраться на другую сторону канавы. Метров через сто канаву можно было перейти, но лень оказывалась сильнее. Недели через две вода из канавы ушла, но лес без проталин почему-то перестал к себе манить…   *** Однажды, в конце апреля, я, без всякой причины – как это обычно делают дети, обозвал Галку (соседку-шестиклассницу) нехорошим словом – с-кой. До Галки было метров тридцать, и я был в полной уверенности, что, в случае чего, смогу от нее убежать. Но не тут-то было! Галка была довольно рослой и упитанной, в спортивной форме, а потому в считанные мгновенья меня изловила и надавала не слишком больных, но унизительных тумаков. Но когда она отошла от меня уже на полсотню метров, я вслед ей повторил оскорбление. Однако Галка без труда догнала меня и в этот раз. Тумаков было вдвое больше. Следующую их порцию я получать не хотел, а потому вынужден был прикусить свой язык. С тех пор я никого больше не обзывал…   В четвертом классе я одержал еще одну крупную интеллектуальную победу: я стал обыгрывать в шашки отчима, который на бытовом уровне был шашистом блестящим. Однажды, после того, как я обыграл его раз пять-семь подряд, он навсегда прекратил играть в шашки. А до поддаваться я еще не дорос... Продолжение следует.
Виктор Сорокин

Виктор Сорокин

1
 

1951-52. Школьные годы. 5-й класс (1)

Сегодня, с высоты мудрой старости, я должен признать, что по значимости едва ли не половину всей интересных моментов моей новодеревенской жизни есть заслуга Вовки Щелгачева. Убери его – и, не считая трудового разнообразия моего отчима, три-четыре года моей жизни становятся бецветными, пустыми, не давшими никакого толчка к развитию. В счет небольшого утешения скажу, что мой рассказ про Вовку «Стая бело-розовых» он прочитать успел. С большим удивлением и восхищением, но в ответ не написал ни слова. Впрочем, для меня это не принципиально – ведь это я (и общество!) у него в долгу!..   Сегодня я понимаю, что Вовка был ЯВЛЕНИЕМ. А тогда НИКТО не видел в нем человека, достойного хотя бы уважения и внимания. Дружили мы с ним лишь на сексуальные темы, а во всем остальным он был котом, гулявшим сам по себе. Вместе мы изредка катались на санках, один раз я присутствовал при изготовлении им змея, другой раз он попросил меня взять у отчима стамеску. И только кораблики мы делали вместе, каждый свой. Сосновую кору отщипывали у сосен, росших рядом с домом. Но однажды мы пошли в коминтерновский лес, на опушке которого росли старые сосны с толстенной корой. Из сорокасантиметрового куска коры я выточил тогда идеальный корпус фрегата.   Но в остальных случаях я видел его поделки пост фактум: скоростной самокат на подшипниках; кинопроектор для диафильмов, которые он показывал в своей шестиметровой комнатенке за 50 копеек (и желающих было пруд пруди!); змеи и парашюты; кормушки (а ведь шпана!) и ловушки для птиц; несметное количество фокусов; различные спортивные игры и т.д. и т.п.   Но даже сегодня я не разгадал Вовкину загадку: где он черпал знания по несметному количество поделок?! Ну, с цирковыми номерами понятно: в отличие от моих неимущих родителей, Вовкина безграмотнейшая и с примитивным сознанием мать сводила его в цирк, после чего он стал неуёмным и разносторонним циркачем. Во всём! Понятно, тарантас из водопроводной трубы он увидел у уличных ребят. Но опять же, нужно было не только раздобыть шестиметровую трубу, но еще и точно выгнуть ее!   А вот где он мог увидеть изготовление змея? Впрочем, сейчас мне в голову пришла правдоподобная гипотеза со смутным воспоминанием: после второго или третьего класса Вовкина мать, кажется, устроила его в пионерлагерь! Там-то цепкий на чудеса Вовка и нахватался всяческих идей. На школьную учебу это оказало лишь отрицательное влияние, ибо без родительского контроля он ее просто забросил. Потому и остался на второй год в четвертом классе, а после шестого школу вообще бросил, устроившись помощником киномеханика в Новодеревенском клубе.   Так вот, безотцовщина, уличная шпана, якшавшийся иногда с новодеревенским хулиганьем и даже ворами, целыми днями пропадавший неизвестно где, круглый двоечник, этот пацан подсознательно стал моим творческим Учителем, что я понял лишь за свои пятьдесят. Вовкина судьба к этому времени была исковеркана вдоль и поперек, а я находился в краях весьма отдаленных... И что обидно: прошлое не догнать! Как и все уличные ребята, он пил, курил, посадил печень и умер, по далеким слухам, под шестьдесят. А я, субчик, сижу на краю Бискайского залива и не могу подарить ему пару лет из своей жизни, хотя мы напрочь расстались 62 года тому назад...   *** Начиная с пятого класса, т.е. с одиннадцати лет, в памяти начинают оседать все меньше и меньше фактов и впечатлений. Временн’ую последовательность событий часто приходится устанавливать с помощью их сопоставления, что удается не всегда. Основная масса воспоминаний – разрозненные события. Исключение составляет лишь двухмесячный отрезок времени после седьмого класса – каникулы, проведенные в деревне. Но об этом речь пойдет ниже, а пока – 5-й класс Пушкинской школы №3.   Основная масса ребят училась в нем с первого класса, и лишь мы, ребята из Дзержинца и с Новой Деревни, были в нем новичками. С Новодеревенской школы в классе оказались лишь трое, да и то из параллельного новодеревенского класса: Юрка Ерченков, Валерка Зеленый и Таня Иванова. Все они жили в частных домах.   Юрка жил с матерью-колхозницей в одной половине старого деревенского дома. У них была корова, и потому Юрка имел возможность быть крепышом. Жили они всего в квартале от нас, так что в школу мы ходили обычно вместе – года полтора, пока однажды Юрка меня не заложил. Частенько я был у него дома, но чем мы занимались, припомнить никак не могу: всё, как в тумане – значит, чем-то несущественным…   Валерка жил с отцом и матерью на Колхозной улице в добротном с виду доме с участком. Отец был отставным военным, а мать работала как будто бухгалтером. Но, к огромному сожалению и в какой-то мере к своему стыду, я никогда не интересовался родителями своих сверстников. А зря – это, может быть, помогло бы понять многие стороны характеров и моих приятелей. На мой вкус, Валера был красавцем, и я ему завидовал. К тому же, четвертый класс он закончил отличником, а я – хорошистом. И мне было несколько дискомфортно от того, что я чем-то хуже его. Однако Валера был миролюбивым, любил природу, а потому я к нему тянулся. Жил Валерка метрах в полукилометре от меня, и, хотя по дороге в школу он проходил мимо моего дома, вместе мы бывали редко.   Таня оказалась самым интригующим персонажем из моего школьного детства. Помню первую встречу с ней во втором классе, в сентябре 1949-го. Я шел из школы, а она навстречу, поскольку училась во вторую смену (в параллельном классе). Я для нее был, по-видимому, пустым местом, а она поразила меня своим лицом, похожим по округлости и выражения на лик луны. К тому же оно было красным, как это бывает от сильного стыда. Но стыд тут был ни при чем – она всегда держалась в стороне от всех. Впрочем, в средней школе кожа ее лица приобрела естественный цвет. Но в школьные годы меня это особенно и не интересовало, тем более что она была не в моем вкусе. За всю жизнь у меня с нею состоялся только один, и то пятиминутный, разговор, года через три после окончания десятого класса. Разговор был интересный – оказалось, что Таня имеет гражданскую позицию и критически относится к официальному пустословию. Жаль, что она исчезла из моего поля зрения. Навсегда…   Таня так и осталась для меня «черным ящиком». Не помню, на основании чего, но у меня было впечатление, что Таня жила в обеспеченной семье. Ее отец был, кажется, отставным военным. Их двухэтажный дом стоял напротив торца здания ВНИИЛМА (Всесоюзный научно-исследовательский институт лесной механизации).   Я корю себя за то, что мало интересовался жизнью своих однокашников (в средней школе я общался лишь с пятью ребятами). И еще стыдно за то, что никогда не интересовался судьбой и жизнью родных своих приятелей, а в последствии и девушек: все родители были для меня пустым местом…   *** Наверное, я родился без одной хромосомы, поскольку хромал на одно качество, которое было присуще всем ребятам: я не воспринимал прозвища. Никак! Это было противно моему сознанию. А мне, конечно, их лепили, причем немедленно. В деревне мне сразу же дали кличку Попа, поскольку однажды я вышел на улицу в высокой то ли поповской, то ли купеческой шапке. А в Пушкине история произошла более мерзкая.   Я только что познакомился с соседскими ребятами. И вот однажды, увидев на тропинке козий помет, я с удивлением воскликнул: «Глядите, котяхи!». И в то же мгновение, как запрограммированные, они стали показывать на меня пальцем и горланить: «Глядите, Котяшкин!». И несмотря на то, что ни тогда, ни в последующие три года я ни разу не откликнулся на это прозвище, все ребята за глаза называли меня только так. Но вот начальная школа кончилась и мы разошлись, как в море корабли...   *** Четырехэтажная школа №3 была самой большой в городе. Пятых классов в ней оказалось аж целых шесть! Ибо 1940-1941 годы были, несмотря на все исторические пертурбации, пиком рождаемости. Число учеников в классах доходило до 30-35-ти. К тому же, в отличие от деревенских школ, в классе оказалось несколько шпанистых ребят. Их родители работали на фабрике «Серп и Молот» (там производились грубые ткани типа мешковины).   Продолжение следует.
Виктор Сорокин

Виктор Сорокин

0
 

1951-52. Школьные годы. 4-й класс (4)

В начале мая я помаленьку помогал родителям копать огород под картошку. Но работник я был никудышный да и ленивый – если приходилось работать не по своей инициативе. Я быстро уловил, что втыкать лопату в землю под косым углом легче, но отчим пресек мою уловку…   В конце мая мы с ребятами собрались по черемуху, которая в изобилии росла на реке Скалбе, в четырех километрах от дома. В те годы еще редко кто собирал в лесу цветы, да и для многих горожан путь на Левкову гору был не близким (автобуса не было). Черемухи мы наломали по целой охапке, но самое интересное было не в цветах. Я был на Скалбе впервые. Тогда это была хоть и узкая, но довольно глубокая речка, представляющая собой непрерывную цепочку бочагов. И вот шесть бочагов – два по течению вверх и четыре вниз – были завалены корпусами довоенных легковых автомобилей разных марок: «Эмки», «Форды» и др.! Их крыши находились метрах в полутора-двух от поверхности прозрачнейшей в те годы воды. А еще три машины лежали на дне небольшой старицы, что была слева за мостом у самой дороги на Красноармейск. Случиться это могло лишь в 1941-м во время паники бегства на восток. Я и сейчас вижу эти автомобильные корпуса как наяву…   Лето 1952 года.   Интересная судьба связывает меня с колхозным полем, на котором года через два будет построено здание Всесоюзного научно-исследовательского института лесной механизации (ВНИИЛМ), к востоку от которого будет посажен великолепный лиственничный лес, а к западу – кустарниковый парк из весьма экзотических для Подмосковья растений. Но в то лето мы, как обычно, ловили на поле несметное количество майских жуков, а в конце июля исподтишка собирали молодой горох, посаженный вместе с овсом.   Это ничем не примечательное поле обрело особую символичность уже на Западе – в связи с приобретением книги П.Н.Милюкова «Воспоминания». Оказалось, что этот очень известный и близкий мне по духу человек тоже ходил по горох, причем, на это же самое поле, но… восемьюдесятью годами раньше! И сегодня я, пожалуй, единственный человек во всем мире, кто идентифицировал пушкинские места, описанные в его «Воспоминаниях», с их месторасположением в реальности и на карте. Никакого научного значения это, конечно, не имеет. Но чувственно-мистически я ощущаю себя если не родственником, то приятелем моего ровесника – того самого Пашки Милюкова, который приезжал на дачу своих родителей в Пушкине. Он вспоминает:   «На Серебрянке оказался маленький, плохо сколоченный плот; когда мы на него становились, он погружался под нами до колен. Тем не менее, мы запасались жердью, вместо весла, разъезжали по реке, приставали к противоположному Крестьянскому берегу и набивали чулки горохом. Да не перечислишь всех тех приманок, которые рассыпала перед нами природа. Мы тут научились знать и любить ее».   А когда я прочел в его «Воспоминаниях» вот это: «Этот отдел моих воспоминаний был бы неполон, если бы я не отметил, какую роль в нашей с братом эмансипации от семьи имели наши периодические наезды на дачу, построенную моим отцом на арендованном («на 99 лет») казенном участке между станцией и селом Пушкиным. Это была одна из первых построек в дачном месте Пушкино; недавно перед тем проложенное трехверстное шоссе окаймлял с обеих сторон нетронутый еловый лес. Участки тянулись длинными полосами в глубь этого леса, местами очень густого; позади участков шла просека, за которой продолжался тот же лес — до неведомых для нас пределов; а направо от нас просека выходила к речке Серебрянке», то сразу понял, где была дача Милюковых: сегодня это приблизительно на месте административного здания под номером 18а по Тургеневской улице.   Тогда, в начале 1950-х годов, дача Милюковых еще была цела. В центре квартала, окруженного улицами Чеховской, Московской, Крылова и Тургеневской, аж до конца 50-х годов стоял на удивление девственный еловый лес – кусок настоящего заповедника! В этом месте стояли две старинные дачи. Их участки были разделены узкой тропой, идущей насквозь от Московской до Тургеневской улицы (именно по этой тропе в 1951 году я убегал от маньяка). Участок Тургеневской улицы от ул. Крылова до реки был похож на широкую просеку – тем более что заборов еще не было.   Вспомнил (во Франции) я и еще одну дачу, описанную Милюковым (во Франции!) в «Воспоминаниях»: «В Пушкине я встретил новых жильцов, нанявших третью дачу, построенную в конце нашего участка, специально для сдачи. Там поселилась семья г-жи Н., состоявшая из нее, сына и дочери».   Эту таинственную дачу я помню очень хорошо: она находилась позади дома моего одноклассника Валеры Кудрявцева (это между сегодняшним домом 22 по Тургеневской улице и рекой). Роскошная стеклянная терраса на втором этаже выходила на Пушкинской телеграф. На даче как будто никто не жил, но ее не грабили, так как с трех сторон она была окружена другими участками, а четвертая сторона участка касалась непроходимого приречного болота. Таинственность даче придавал и глубокий старый пруд, дно которого, по рассказам Валеры, было выложено кирпичом, и на дне, по слухам, лежал клад. По слухам, в 1960-х годах в этой таинственной даче жила семья поэта Михаила Танича.   Лет через двадцать, когда от деревянного Пушкина не останется и следа, пересекая этот квартал уже днем, я обнаружил в нем глубокое русло небольшого ручья. Его источник находился недалеко от станции, в сотне метров от архитектурной водонапорной башни. Представляю, что во времена Милюкова это был симпатичный, с моховыми берегами лесной ручеек, по которому можно было пускать кораблики. Именно этот ручей и питал загадочный прудик на участке дачи Таничей. Ручей покидал участок тремя узкими, но глубокими рукавами, прорезая болотную топь. В то лето на этом берегу появился первый маленький кустик ивы, а теперь (в 2001 г.) здесь настоящий лес…   *** На мансарде соседней с нашей дачи № 26 жила старушка (баба Саша), и летом к ней из Москвы приехал ее внук Генка, мой ровесник. Я, остро различавший сословные оттенки, сразу почувствовал в нем иную – московскую! – культуру. Мы с ним быстро подружились, тем более что он не дрался, как все местные ребята. Во что мы с ним играли – не помню, но мягкость его характера осталась в моей памяти ярким пятном на всю жизнь! Генка приезжал лета два, а потом пропал…   В 50-е годы в Подмосковье еще сохранялся влажный климат. Очень жаркая погода ни разу, даже на пляже, в памяти не запечатлелась. Поэтому золотой шар цвел аж половину лета (а в Париже он отцветает всего за одну неделю). Один августовский день 1952 года запомнился отчетливо. Погода стояла влажная, но не дождливая, с температурой градусов шестнадцать. Я, кажется, пошел к Генке. На пространстве между нашими дачами еще росли редкие ели, а у дороги рос даже мелкий, хоть и общипанный, ельник. И вот все это пространство было усыпано чистыми, гладкими, скользкими валуями, а воздух был насыщен их запахом! За всю последующую жизнь я таких сказочных валуев больше не встречал ни разу…   Начальную школу я окончил с одними четверками, не считая пятерок по пению, рисованию и… поведению (за годовую четверку по поведению в наше время исключали из школы). Попытка продолжать учебу в городской средней школе №1, где до войны училась дочь отчима, не удалась, и родители записали меня в среднюю школу №3, что находилась недалеко от фабрики «Серп и Молот». Все контакты с одноклассниками по Новодеревенской школе были прерваны раз и навсегда.   В связи с окончанием школы не могу не отметить два чувства. С одной сороны, я испытывал легкое чувство гордости за то, что получил статус как бы образованного человека (с четырехклассным гимназическим образованием в конце 19 века отчим был весьма образованным человеком!), а с другой – глубокое чувство печали: ведь эти годы больше НИКОГДА не повторятся! И всех моих одноклассиков как волной смыло...   =============== На фото: Май, 1952 г.Четвертый класс на углу Новодеревенской школы. VI ряд: 1 – Валера Нафиков, 2 – Саша Румянцев, 3 – ?, 4 – Вова Бабуркин, 5 – ?, 6 – ?, 7 – Коля Панкратов; III ряд: 1 – Панфилов (?), 2 – Толик Николаев, 3 – ?, 4 – Толя Михеев; 5 – ?, 6 – Илларионова, 7 – Рая, 8 – Бессмертнова Рая; II ряд: 1 – Григорьев, 2 – Коля Пушкин, 3 – Люда Фарбер, 4 – Раиса Артамоновна, 5 – завуч, 6 – Галя Генералова, 7 – Таня Тарасова, 8 – Оля Полякова; I ряд: 1 – я, 2 – ?, 3 – Шурик Любимов, 4 – Юра Басов, 5 – Сергей Голиков, 6 – Крымов (?), 7 – Коля Панов, 8 – Саша Черняков. Девятерых из 29 не помню… Где-то они теперь? Интересно, что многих вижу как будто в первый раз. Вот так метла времени заметает прошлое: в памяти остается лишь самое яркое… Сегодня в здании школы размещается Пушкинская школа художественного творчества.
Виктор Сорокин

Виктор Сорокин

0
 

1951-52. Школьные годы. Дзержинец. 4-й класс (1)

Одно дело быть сторонним наблюдателем того, как маленький агрессивный человек обижает более рослого и восхищаться его смелостью, и совсем другое быть самому на месте обижаемого. Оказывается, что эти две ситуации противоположны до полного непонимания. Жребий быть таким мальчиком для битья выпал мне, ибо всегда кто-то оказывается слабее других! И вот частенько соседи-ровесники подзуживали Вовку Манакина, который был на год моложе меня, расквасить мне нос. Мне же драки не доставляли никакого удовольствия. Сначала я стыдился того, что слабее всех. Но позже стал гордиться тем, что никого не обидел.   Однажды ребята даже организовали кулачный бой между мною и сморчком Манакиным, не спрашивая у меня согласия. Ну и Вовка меня победил. Вот только зрители-злители не учитывали одного обстоятельства: генеральский сынок Вовка каждый день кушал мясо и витамины, а я уже напрочь забыл, что это такое...   Но однажды, когда я пришел к Манакину домой, его мать, по имени, кажется, Калерия, усадила меня обедать вместе с Вовкой. И это был мой первый за последние два года мясной суп. А до следующего такого супа мне предстояло прожить еще пять лет...   У Манакина я увидел два чуда света. Первое – это бинокль. Хотя и театральный, но он позволял видеть гораздо больше, а главное, видеть то, до чего невозможно дойти или добраться. Под впечатлением увиденного я ходил дней десять.   Сегодняшние дети в большинстве своем не знают, что такое ЧУДО, ибо всё видят с пеленок, а вернее – с памперсов. А моё детство прошло в мире чудес. Даже простой игрушечный автомобиль, но с открывающейся (!) дверцей был чудом. А уж если автомобиль был большой, хотя бы и деревенный, и на него можно было сесть, то это всё равно, как сегодня слетать в космос!   А второе Манакинское чудо – револьвер, хоть и не настоящий, но автоматический семизарядный. Заряжался капсулями от патронов. С барабоном, семь выстрелов кряду! Правда, какая-то деталь у револьвера была сломана и он не работал, а потому Вовка отдал револьвер мне – на выброс. Обалдеть!..   *** Летом 1951 года под предводительством Вовки Щелгача, который был старше всех остальных на два года, мы начали покуривать. Понятно, что курить мы могли лишь окурки, за добычей которых ходили на станцию. Платформы в те годы стояли на деревянных сваях. Забравшись под платформу с дальнего (загорского), малолюдного, конца, мы проходили по низу к передним (в сторону Москвы) вагонам, где были настоящие «золотые россыпи».   Сигарет тогда, кажется, еще не было в природе. Ходовыми папиросами были «Беломорканал»; может быть, в это время уже появился и «Север». Папиросы «Прибой» и сигареты «Прима», «Памир» и «Новые» появятся немного позже. Конечно, в ларьках продавались и барские папиросы высшего сорта – сталинская «Северная Пальмира», «Казбек», «Герцеговина Флор», «Дели», но среди наших взрослых знакомых их никто не курил из-за дороговизны. А здесь, под платформой, можно было найти почти целые папиросины высшего сорта. С добычей мы забирались куда-нибудь в укромный угол и приобщались к «врослости»… Но вряд ли я стал курить, если бы хоть один достойный уважения взрослый рассказал о вреде курения. Не говоря о колоссальном вреде для здоровья, табак вдобавок разрушил мою уникальную обонятельную систему. К 10-му классу мир для меня стал одноцветным, но я это не очень замечал, поскольку не было повода обращаться в прошлое – в детство с его богатейшим миром запахов. А когда повод появился, то оказалось, что я уже сижу «на никотиновом крючке», и понадобились десятилетия, чтобы с него соскочить...   Несмотря на развитие огородов и рубки ухода, большие ели и сосны еще составляли основу пейзажа. Со стороны дороги станция Пушкино – Новая деревня поселок оградили невысоким деревянным забором. Наш картофельный огород упирался в этот забор, перед которым росли около пяти больших елей. Под одной из них вплотную к забору я построил маленький толевый шалашик со стеклянным (!) окошком. В нем было очень уютно во время грозы. Частым моим гостем был безобидный больной мальчишка с водянкой мозга и огромной, чуть ли не вдвое большей, головой. Понятно, не совсем нормальный. Но ведь миролюбивый! (Он умрет года через четыре...)   Но обнажды отчим в мое отсутствие шалашик разломал: НЕ ПОЛОЖЕНО! С этого момента он стал мне совершенно чужим человеком... Осень 1951 года   В конце сентября мы рыли картошку. Жухлую ботву собирали в кучи. Недели черед две, к бабьему лету, ботва подсыхала, и в какое-то воскресенье поселок покрывался дымками от душистых костров. Понятно, что кое-где к ботве добавлялся древесный мусор и тогда в его золу закладывались штук десять картофелин. Подгоревшие с одного боку и даже без соли они представляли для нас, детворы, высший деликатес!   К этой радости прибавлялось метание с помощью палки случайно найденных оставшихся картофелин. Такой примитивной пращей можно было запустить картошку метров за сто, но обычно траекторию ее движения видеть не удавалось, поскольку улетала она с огромой скоростью..   Ну и, конечно, еще в это время на своих паутинках-парашютах в воздухе плавно летело множество паучков. И почему-то не летом, а именно бабьим летом прорезывалась в нас острая страсть запускать бумажных голубей, маленькие парашютики из носовых платков и змеев. Один такой день насыщал впечатлениями на целый год…   Шпана-безотцовщина Вовка-Щелгач был мастером на все руки. Змея он делал за пять минут. От расслоившейся под дождем фанеры, которой была обита лицевая сторона дома, он отщеплял несколько полосок дранки, свзывал из них прямоугольник с диагональной крестовиной, наклеивал на нее бумагу, привязывал к углам основания тряпичный хвост и... змей готов! Остается привязать к четырем углам полуметровой длины нитки, связать их на конце и к нему привязать катушечную нитку. И В НЕБО!   Случалось, что одной катушки было мало, и тогда он подвязывал вторую. А для пущего шику он пропускал нитку берез отверстие в небольшой бумажном кружке и посылал змею под самые облака... «письмо»!   Вообще-то половину моего начального школьного детства составлял этот шпана-безотцовщина Вовка, хотя и нередко меня обижавший. Ума не приложу, где этот круглый двоечник набрался гениальным мыслям! Понимаете, бросовый человек – так я к нему и относился, пока не созрел до мемуаров. А когда я созрел, то увидел НЕЧТО. Да только вот «поезд ушел»... *** По тропинке на станцию мимо нашего дома часто проходил один стройный слепой мужчина. Уже наученный состраданию, я всегда провожал его до станции, что позволяло ему проходить два километра пути вдвое быстрее. И не помню случая, чтобы я по какой-либо причине, завидев его, передумал составить ему компанию, о чем он, конечно, никогда бы не узнал. Это была не какая-то моя внутренняя обязанность, и даже не мой долг – это просто не подвергалось обсуждению: так и только так!   В родной местности существуют символы эпохи, родных мест и детства. Таким всеобщим символом в Пушкине был Летний кинотеатр, где летом 1951 года показывали индийского «Бродягу» и трофейного «Тарзана». Это была своего рода первая весточка из-за «железного занавеса», и потому многочасовые очереди были просто сумасшедшими. Россия сходила с ума, пока «мудрый» Сталин не принял меры: остановить неконтролируемый разгул эмоций!   И «Бродягу», и одну из серий «Тарзана» мне увидеть посчастливилось. Сказать, что зал был переполнен – неверно. Несколько лет назад было модно ставить рекорды на заполнению людьми стандартных телефонных будок. Рекордным числом было, кажется, 18. Нечто подобное было и с этими фильмами. Стояли битком во всех проходах зала! Ну а мы с Щелгачом как шустрые и ловкие залезли на боковые потолочные откосины, так что никто не мог помешать нам удовольствие смаковать. И хорошо, что «Летний» сгорел не тогда, а сорок лет спустя... Продолжение следует. ================= На фото: Ок. 1960 г. Изгиб Московской улицы на пересечении с Чеховской. Строение с «белой» крышей – Голубая палатка. За ней, через Чеховскую ул. – типография. По правому краю – дом зубного врача. За ним, через Чеховскую ул. – почта («Пушкинский телеграф»). Вдали видна фабрика «Серп и молот». Метров за 300 до нее, справа, находилась школа №3. Поражает почти полное отсутствие машин. Тротуары были еще деревянные...
Виктор Сорокин

Виктор Сорокин

0
 

Я люблю вас, люди! (1-) Отчим

Я не преследую никаких целей при написании и публикации этой заметки. А написал ее в память о простых людях, окружавших меня в детстве. Из сотни людей, которых я знал, негодяев было немного, всего человек пять, и заострять на них память как-то не хочется. Не считая ровесников, все остальные это в основном взрослые люди, практически все типичные обыватели, жившие вне политики. Мало кто из них остался в живых, да и половина ровесников тоже уже там... Они УШЛИ, а я-то еще здесь и я их помню! Был бы верующим, передал бы им привет. А так я просто разговариваю с ними в моей памяти...   Пожалуй, полнее всего я вспоминаю о человеке, от которого все детство пытался убежать куда глаза глядят. Это мой отчим Бабухин Петр Денисович. И лишь под старость я понял, что судьба наградила меня общением с богатейшей личностью, каковых практически не было ни у кого из моих ровесников. И даже сегодня, когда я достаточно познакомился практически со всеми социальными слоями и со всеми их иерархическими уровнями, я от силы насчитаю сотню имен, являющихся, с моей точки зрения, полноценными, гармонично развитыми личностями. Вот что такое отчим для меня сегодня.   Но я не могу сбежать в прошлое и завести с ним большой разговор о его богатейшей личной судьбе (служба в царской армии, три года в немецком плену в Первую мировую, 2 года в Одесской ЧК в 1920-22 годах, 15 лет начальник охраны фабрики «Гознак», лет 15 комендант дачного поселка «Гознак» в Новой Деревне в Пушкине). Возможно, шахматный учитель Василия Смыслова; вторая жена – финка (одного этого было достаточно, чтобы в 39-м расстрелять, но в 38-м он улизнул в Подмосковье); приемный сын – охранник эшелона Жукова с награбленным антиквариатом; дочь с 15 лет – завсегдатай театрального бомонда Москвы... А третья жена (моя мама) – безграмотная женщина из «дярёвни»...   А он-то: хоть и четырехклассное, но блестящее образование конца 19 века в какой-то очень добротной гимназии в Рязанской губернии; глубоко начитан, «Робинзона Крузо» (очень несоветская книга!) знал почти наизусть; большой знаток истории; любитель оперы... Человек абсолютно честный, никогда не врал и не хитрил. И еще: талантливый организатор ЛЮБОГО труда. Так что на все руки он был не просто мастер, а сверхмастер! Но, повторяю, всё это я осознал лишь лет через десять после его смерти...   Главный же его грех заключался в суровости, порой жестокости (особенно к женам, да и меня раза два порол). Потому и не получилось между нами душевного контакта. Но сегодня с высоты своего мировоззрения я чувствую, что глубоко и разносторонне ЛЮБЛЮ его! Просто невероятно!..   Возможно, первопричина моей любви – несомненная уверенность в том, что сегодняшний я смог бы без труда наладить с ним бесконфликтные отношения по всему прагматическому спектру. (Тем не менее, вряд ли он стал бы человечнее в отношениях с женами, и от этого мне почему-то крайне неуютно...) Не исключено также, что моя влюбленность порождена сочными и яркими воспоминаниями, которые теперь ни один человек в мире не в силах испохабить. А они, эти воспоминания, как хрустальный снег в лучах солнца.   ...Мне три года. Где-нибудь ноябрь 1944 года. Легкий морозец. Отчим возле дачи пилит дрова. Один, двуручной пилой. В валенках, телогрейке и брезентовых рукавицах. Пила звенит, и из-под нее веером вылетают белые опилки. А я стою метрах в семи и... «фотографирую» на вечную память... И вот так лет пятнадцать. Несметное число работ по дому и по быту, и все их он делает с совершенством. Лишь в средние годы я понял, что это были мои университеты!..   И вот без малого полвека ничего этого нет! Вижу и... нет! «Это неправильно!» – хочу закричать я. А толку? Еще немного, сгину и я со всеми своими воспоминаниями – никому не доступными и никому не нужными! ТА жизнь уже НИ-КО-МУ не нужна! Наступила цивилизация компьютерных уродов... Поначалу компьютеры были придуманы как средство, чтобы в работе помогать, а они из средства нахраписто превратились в самоцель: люди стали жить с компьютерами и в компьютерах!   А я хочу жить с ЛЮДЬМИ! Пусть не круглосуточно, но хотя бы по часу в день: поделиться успехами и невзгодами, похлопать по плечу, обняться, пожалеть, соприкоснуться душами, – этого достаточно! Всего-то! Но этого почти не бывает. А редкие случаи, как вспышки сверхновых, врезаются в память, и последние лет двадцать я их записываю. Для себя, ибо они никому не нужны, разе что редкого читателя побудят вспомнить своих ЛЮДЕЙ, свою ЛЮБОВЬ...   Отчим не самый любимый из моих людей, но все равно слезы подкатывают, когда я вспоминаю прошлое и даже просто пытаюсь представить его. Самый конец 19 века. Гимназия в Рязанской губернии. Сопоставляю с захолустной тульской Крапивной середины 1950-х и с трудом представляю, как в такой «дыре» могли дать столь добротное образование, как у моего отчима? И всего-то за четыре года! И ведь не пажеский корпус и не институт благородных девиц, но и через полвека отчим декламировал «врагов народа» –Пушкина, Лермонтова, Некрасова... И о Ломносове с его УНИВЕРСИТЕТОМ, о чем он рассказывал всегда с ВОСХИЩЕНИЕМ, я узнал намного раньше своих сверстников... А вот при жизни отчима я ничего этого не видел и не замечал! Рядом со мной была настоящая цивилизация, а я оставался быдлом, хотя и пытающимся «выйти в люди»!   Было у отчима и еще одно замечательное качество: при слове «Сталин» он не вскакивал и не прикладывал руку к козырьку. Хотя ни разу и не ругал его. При приближении к острым темам он говорил: «Держи язык за зубами». Я и держал – до самого 1977 года, до встречи с правозащитниками (Валерой Абрамкины и Петром Егидесом). Но это уже совсем другая история...
 

1951-52. Школьные годы. Дзержинец. 4-й класс (2)

Помимо «Летнего», достопримечательностями Пушкина были почтамт-телеграф, ресторан-чебуречная «Ялта» и водонапорная башня. Но я оказался немало удивленным, когда понял, что лично для меня символом Пушкина являлась, не знаю почему, прозаическая голубая продуктовая палатка, что стояла на перекрестке Московской и Чеховской улиц. (Помню плачущую маму, когда, подойдя к прилавку, она не нашла в сумке продуктовую карточку на сахар – видимо, выкрали. Было это, скорее всего, зимой 1946-47 годов…)   Голубая палатка находилась ровно на полпути от дома до станции. Возле нее дорога поворачивала почти под прямым углом, как бы побуждая изменить и направление жизни. Я помню жизнь этой маленькой палатки: как ее обворовали, украв все ящики с водкой, как обшивали толстой фанерой, как красили, как пристроили крылечко… Для меня палатка являлась центром города: через дорогу – типография, по диагонали перекрестка – почта-телеграф из «Мастера и Маргариты», направо – станция, налево – моя будущая и самая крупная в городе средняя школа №3, позади – дом, впереди – неведомая часть города с загадочным Травинским озером – скорее всего, метеоритного происхождения (но будто бы выяснилось, что ледникового).   Году в 1951-м шагах в десяти от палатки соорудили еще железный сарайчик, размером чуть больше уличного туалета. В нем продавали только керосин. Напротив, возле типографии, под четырехногой опорой высоковольтки, прямо под открытым небом работал безногий сапожник дядя Ваня, озлобленный на советскую власть, о чем открыто он не распространялся… Вообще, телеграфные и высоковольтные столбы – это вещь особая, это история! Я мог бы написать про них целый роман. Возможно, во мне есть что-то от уличного кобеля, коли я запомнил их такое несметное количество: одноногие, двуногие, трехногие, четырехногие... Столбы гудящие, столбы поющие! Столбы трансформаторные... И с каждым, как и с каждой песней, связана своя история...   *** Мой отчим бравировал своей армейской выправкой и время от времени подкалывал меня за привычки сутулиться, качать ногами во время еды, брезгливо относиться к некоторой пище и т.п. Я от его замечаний, разумеется, отмахивался, но чувствовал, что в них какой-то смысл все же есть. Поэтому втайне от посторонних глаз я все же старался быть стройным, учился ходить четко и ровно, не хуже вымуштрованных солдат, пытался изменить вкусовые привычки, выполнять работы аккуратно; правда, последнее получалось только при любимых работах.   Зима 1951-52 года   В нашей семье было непреложное правило: не брать деньги взаймы. Родители выезжали на том, что скудный заработок тратили крайне экономно. А вот зарабатывать они не умели. Самое большее, на что ни были способны, это посадить сотки две картошки да грядку огурцов. И еще завели кур и одного поросенка. Время от времени кур резали. Поросенка кормить было нечем, и его тоже пришлось зарезать. Роль «палача» приходилось выполнять почему-то мне – ну не маме же поручать убийство, а отчим, кажется, в это время приболел! Вопрос, нравственно ли убивать животных для пропитания, в нашей семье не стоял…   А в декабре стряслась беда: куры заболели – то ли чумой, то ли птичьим гриппом. За одни сутки они все, кроме трех, сдохли. Что отчим сделал с трупами, не знаю…   *** Я уже стал ходить за водой к новодеревенскому рычажному колодцу, метрах в ста через дорогу. Его глубина составляла 18 метров. Зимой воду возили на санках. Чтобы вода в ведрах не расплескивалась, на воду клались сделанные отчимом деревянные диски. Трудность с водой наступала в январе. В колодце с воротом, около соседней дачи, сруб обрастал льдом так, что ведро не пролезало вглубь сруба, а обкалывать лед было опасно да и мало кто этим занимался по собственной инициативе, ожидая, когда эту работу сделают другие. А в новодеревенском колодце, с рычажным насосом, под сливным желобом нарастала такая куча льда, что без лома или топора подставить ведро под водосточный желоб не было никакой возможности. Так что частенько ходили за водой, беря с собой и топор.   Когда оба колодца были недоступны, то ходили на родник к мосту. Его железная сливная труба оканчивалась точно на уровне начала моста, так что под последней секцией моста была опасная никогда не замерзающая и глубокая полынья. А я в шестом классе сдуру повез по краю этой полыньи на санках брата Алешу. К счастью, трагедии не произошло, но мокрого по пояс брата я вез домой галопом... Сосед Вовка Щелгачев никогда не был моим другом, но я частенько попадал в поле его влияния – особенно потому, что он был горазд на всякие, нередко опасные и сомнительные, выдумки. Вовка первым вставал на тонкий лед замерзшей Серебрянки, первым надевал коньки. И самые большие санки были у него, и мы, человек пять-шесть, ложились на них один на другого и так съезжали с не совсем безопасной горки. Внизу самый сильный – Вовка и еще какой-то парень, которого вспомнить не могу....   А мои санки были и поменьше, и тяжелее – с железной основой. Однажды, толкая их перед собой и опершись на них руками, я наступил на веревку, болтающуюся по земле. Санки резко остановились, и я с размаху налетел подбородком на их железный передний край. Шрам так и остался на всю жизнь.   Из длиннющей водопроводной трубы Вовка сделал тарантас, на котором по дороге от дома до моста, метров двести, спускался под гору с огромной скоростью. А еще он делал из толстой железной проволоки крюк и, катаясь на коньках, цеплялся им за борт проходящих грузовых машин. Ради такого удовольствия он целыми днями пропадал на покрытом льдом Ярославском шоссе (дороги тогда еще не чистились)…   В четвертом классе Вовка Щелгачев просидел дважды, а с этого учебного года он учился в пятом классе уже в сельской средней школе №2 в селе Пушкино. Его мать работала уборщицей в метро на станции Комсомольскаяой, как правило, в ночную смену, так что до глубокой ночи я просиживал в комнате у Вовки. Однажды в полночь Вовка потащил меня с собой на другой конец Новой Деревни, где жила его бывшая одноклассница Нинка, которая «всем даёт»! Но вся деревня уже давно спала сладким сном, и мы, потолкавшись под Нинкиными окнами, несолоно хлебамши, «повернули оглобли» обратно… В другой раз Вовка увлек меня с собой на занесенную снегом соседнюю, но отстояющую поодаль летнюю дачу. Внутрь мы не полезли, но, пошарив по притолоке крыльца, Вовка обнаружил над входной дверью спрятанный спичечный коробок с... мелким бисером. К счастью, этот «трофей» нисколько не пробудил во мне страсти живиться чужим добром. Вовка скорее всего минут пять поиграл с бисером и выбросил, а вот девочки-сестры, приехав летом на дачу и не обнаружив на месте своих сокровищ, будут опечалены не на один год... Конечно, я свинья, и не был бы ею, если бы выкрал бисер у Вовки и положил бы коробок на прежнее место...   *** В начале зимы на Серебрянском водохранилище появлялись заготовители перловиц. Для чего использовались перловицы, я не знал, но впоследствии предположил, что для двух вещей: во-первых – для изготовления пуговиц, а во-вторых – в качестве отличного корма свиньям, курам и уткам. А перловицы в Серебрянке были просто гигантскими – с ладонь взрослого мужчины! Я читал, что они близкие родственники морских мидий, а потому лет через пять решил попробовать их на вкус. Съесть тело устрицы духу у меня не хватило, а вот из розовых продольных мышц получился вполне приличный деликатес. Впрочем, в очень голодное время я не отказался бы и от всего моллюска…   А в конце зимы на реке обосновывались заготовители льда. Прозрачный лед достигал толщины в семьдесят сантиметров. Он использовался для устройства холодильников на продовольственных базах и в крупных продовольственных магазинах. Хранился лед под толстым слоем опилок. Очень часто ломы ускользали на дно, и летом я их вытащил штук семь. Ломы смертельно опасны для ныряльщиков с лодки.   Продолжение следует. ================ На фото: Рычажный новодеревенский колодец.
Виктор Сорокин

Виктор Сорокин

0
 

Я люблю вас, люди! (8-) Тётя Нюра

Тётя Нюра Потапова жила с мужем (его звали, кажется, дядей Васей) и бледнолицей, но, на мой вкус, вполне симпатичной, дочкой Катей в следующей от дороги, такой же, как и наша, даче №24 поселка Дзержинец. Катя была года на два-три старше меня, и, согласно моей подростковой психологии, она меня как девушка не интересовала.   Собственно говоря, про тётю Нюру я вспомнил и пишу исключительно потому, что она не сделала мне ничего плохого. (Теперь это, оказывается, героический поступок!) Наоборот, маленькую, а может и не маленькую, гадость сделал ей я. И она, эта гадость, все время о себе напоминает. А история ее такова.   По правому краю нашего дома проходила тропинка до колодца, построенного в 1946 году возле 24-й дачи, которая отстояла от тропинки метров на десять вправо, и от которой под прямым углом шло ответвление ко входу в дом. Вот от этого ответвления и до средней линии между домами (до огорода Сигаревых), справа от тропы к колодцу находился картофельный огород Потаповых. Огород, как у всех, но была в нем одна изюминка, которая не давала мне, четырнадцатилетнему пацану, в то время в какой-то степени верующему большевику, спокойно жить!   Собственно говоря, это была не изюминка, а тысяча изюминок, ибо этим растением являлся... ПОДСОЛНУХ. Но это был не обыкновенный подсолнух, которые сажают люди ради красоты или семечек. Было бы так, и не было б этой истории. А был это подсолнух, который вырос САМ по себе, случайно и без спроса. И, согласно большевистской философии, от которой я в седьмом классе еще не освободился (а заложить-то уже успели!), этот подсолнух был нетрудовым доходом Потаповых! А коли так, то его незазорно и экспроприировать. Ну а когда моральное оправдание для злодеяния найдено, то оно не заставит себя долго ждать.   И вот в темную ночь лета 1955 года, вооружившись длинным ножом, я этому подсолнуху, как сегодня игилист европейцу, огромную и прекрасную голову в венке из золотых лепестков и отрезал! Но вот что интересно: в памяти не осталось ни малейшего следа от удовольствия, которое я получил от еще недозрелых семечек. Напротив, остались две проблемы – нравственная и душевная.   Нравственная со временем разрешилась легко и просто: нерукотворная ценность обнаруженная на частой территории, согласно буржуазному праву, принадлежит, за вычетом определенного налога в пользу государства, владельцу территории. По большевистским же понятиям, она принадлежит кому угодно, только не хозяину (на что я и клюнул). И наконец, по социалистическому антисоветскому праву, она принадлежет обществу. При этом я почему-то не задавался двумя вопросами: почему экспроприацию я сделал тайно и кому отдать изъятую вещь?   Ну, что я совершил преступление тайно, понятно почему: где-то задним умом подозревал, что, даже несмотря на идеологическое самооправдание, трусливое воровство таковым остается. А кому отдать экспроприированный продукт, и дураку ясно: кто нахальней – тот и пан! Короче, подсолнечную голову я присвоил себе без малейшего сомнения в справедливости такого действа.   А вот душевная сторона проблемы... Ее легче увидеть, если я лишь опишу наиболее вероятную картину событий, происшедших в семье Потаповых, поставив себя на их место. Представляю, что выхожу я утром на крыльцо и... А где же КРАСА моего огорода?! Моего бедного картофельного огорода, даже более – всего моего огорода (ибо ничего иного у меня нет!)?! Не может быть!!! Это ж надо, какая-то НЕЛЮДЬ лишила его, живое и прекрасное существо, жизни!!!   На новоязе 21-го века это психическое состояние называется: опустить. И вряд ли оно когда-либо забудется тем, кого унизили, как никогда и сам я не забуду того, что однажды воры вынесли из нашего дома под Парижем всю электронику, а вместе с нею и фото-видеоархив, который, скорее всего, просто выбросили! Опустили!..   И вот я кладу на весы: с одной стороны, мирные Потаповы, которые не доставили мне ну ни малейшей неприятности, а с другой – я вот с такой свиньей! Или доходчивей: что перевешивает: стакан семечек или пожизненная обида ни в чем не повинного человека?.. Теперь-то ответ ясен, а тогда...   Потому-то я так часто вспоминаю Потаповых, а перед уходом ТУДА – особенно. Дядя Вася производил впечатление болезненного и флегматичного человека – его-то я за что «отблагодарил»?! А тётя Нюра, маленькая, хрупкая женщина, тянула на себе все хозяйство. Жила она не лучше нашего, а ее-то ЗА ЧТО?! Тем более, что году в 1960-м их постигла чудовищная беда: единственная дочь Катя умерла при родах. Ребенок, к счастью, остался жив. Девочку назвали в честь мамы Катей. И теперь у нее двое детей и двое внуков. И я перед ними в наследственном долгу: мешок семечек за мной!..   Да вот беда: ни мешок семечек, ни даже «Мерседес», ни мое публичное покаяние не способны уничтожить ФАКТ кражи подсолнуха, ибо он, этот факт, остается фактом НАВЕЧНО! И даже после моей смерти он никуда НЕ исчезнет, вот в чем дело! Это легко человеку без совести: ему море по колено, он совершает любое злодеяние и спит спокойно. А меня мама и бабушка наградили такой штукой, как совесть. И если бы какой-нибудь всемогущий волшебник спросил меня: а хочешь, я облегчу твои страдания и сотру в твоем сознании совесть, я категорически заявляю: НЕТ! Ибо моя совесть – это, прежде всего, бесконечно близкие мне люди – мама и бабушка. Это мои дети и внуки. Без совести я даже не животное, человек без совести – это гнида, даже если она и стала вошьдем! Так что придется мне нести мою ношу до гробовой доски, ибо за все приходится платить!..
Виктор Сорокин

Виктор Сорокин

0
 

Я люблю вас, люди! (5-) Тётя Шура

Тётя Шура – это жена маминого брата дяди Сережи. Самое поразительное заключается в том, что за первую половину жизни (до эмиграции) мысли о том, чтобы быть ей за что-то благодарным, даже не возникало. Но вот на склоне лет, осбенно в связи с написанием воспоминаний и «оплатой долгов», я ставлю ее значение в моей жизни (для моей души!) на третье место – вслед за мамой и бабушкой, хотя жил я с ней рядом в общей сложности три года. Обидно, что по причине такого запоздания я в свое время судьбой тёти Шуры не интересовался...   С возвращением с фронта мужа-инвалида эта женщина вскоре стала тянуть на своем горбу двух дочерей (а с 1946 года еще и сына), свекора со свекровью, временами еще троих сестер мужа, жену старшего брата с двумя дочерьми да еще, с марта 1947 по август 1949-го меня, «подкидыша»! При этом ни разу – ни прямо, ни косвенно, ни в глазва, ни за глаза – НЕ попрекнула, что заботится, в общем-то, о чужом ей пацане! И это вроде бы как противоестественно, поскольку, как известно, «своя рубашки ближе к телу»! Можно было бы оправдать это наивностью, отсутствием эгоистического интеллекта, но этих недостатков у нее не было – она была великолепным экономистом в деле ведения домашнего хозяйства!   Домашнее хозяйства – это тебе не страной управлять! Это любой диктатор может совершать ошибки и преступления – народный карман все стерпит и простит и никогда не оставит Хозяина голодным. А деревенское хозяйство посложнее государства будет! Только нахрапистый дебил может утверждать, что сельское хозяйство (вместе с бытом) – самая примитивная отрасль экономики. (Не по этой ли причине страна, кормившая в начале 20 века пол-Европы, за сто лет так и не научилась кормить самою себя?!)   Да, чтобы защитить свои интересы в противостоянии с хищным государством, требуется огромный интеллект. А кроме этого, еще и СВОЯ армия, которой у крестьянства, понятно, не было! И потому оно, кормившее город и власть, само жило впроголодь! Власть ломала крестьянство через колено. Честные по своей генетической и производственной сути, крестьяне были вынуждены защищаться от самого крупного бандита в истории хитростью и человеческим достоинством.   Для ребенка политика – дело недоступное, и потому я, шести-семилетний пацан, не мог рассмотреть все взаимоотношения крестьянина и государства. Лишь спустя годы, будучи студентом экономического факультета МГУ и с жадностью хватавшегося за любую правдивую подпольную мысль об обществе, я смог хоть частично осмыслить весь ужас, в который советская власть загоняла своего главного, большего, чем диссидентство, врага – крестьянина. Ведь с помощью изощреннейшей системы диктатуры так называемого «пролетариата» (от слова «пролетел») были превращены в настоящих РАБОВ 110 миллионов человек!!! (И сегодня этот «пролетариат» продолжает твердить: мало вас врагов народа гнобили и уничтожили!)   Колхоз был дьявольским изобретением большевиков. В отличие от еврейских кибуцев, где управлением занимались САМИ крестьяне, все управление в советских КОЛхозах спускалось СВЕРХУ. В колхозе крестьянин не имел НИКАКОГО дохода – ВЕСЬ произведенный продукт принадллежал хозяину-государству! И ТОЛЬКО хозяин решал, сколько еды дать крестьянину, чтобы он не протянул ноги раньше следующего полевого сезона. (За одно лишь это всех, кто поддерживал совечье годударство, я считаю своими лютыми врагами.)   О сталинских концлагерях на 10 миллионов человек известно и написано немало. А вот о самом страшном крестьянском концлагере на 110 миллионов человек даже никто не заикается (не считая голодомора, унесшего 7 миллионов человеческих жизней). Представляете, сто десять миллионов невинных тружеников и их детей были осуждены тварищами Ленины и Сталиным на ПОЖИЗНЕННО! Вот так и только так должен квалифицироваться советский «опыт» ведения сельского хозяйства!   Единственное, почему крестьяне не взорвали к чертовой матери самую «гуманистичную» общественную систему в истории, так это за подачку в виде приусадебных участков, оставленных прии коллективизации. Это была и отдушина, и смысл жизни. Вся жизнь крестьянина зависела от этих 10-15 соток! Кстати, и страны тоже – в 1970-х коммунсты доказали сногсшибательный научный факт: оказывается, производительность МЕХАНИЗИРОВАННОГО, но рабского труда в ДЕСЯТЬ раз ниже РУЧНОГО, но на своей земле!!! Площадь приусадебных участков была в 1000 раз меньше площади колхозных полей, но первые поставляли на рынок 60% всех овощей в стране! Это ж уму непостижимо!!! Правда, если этот ум имеется... И этого практически НИКТО из горожан, в том числе и из ученых, до сих пор не понимает! Твою мать!!!   *** Ну да ладно, хрен с народом – меня интересуют его враги – крестьяне. Это им посвятил Галич Песню ЛЮБВИ. А я из тех, кто «похоронен где-то под Нарвой...».   Диктаторы умеют лишь врать и стрелять, а тетя Шура была талантливым рукводителем сложнейшей общественной ячейки – СЕМЬИ. Это же каким авторитетом нужно обладать, чтобы все твои «подчиненные» не просто выполняли все твои указания, а выполняли с РАДОСТЬЮ! Ну не помню ни одного случая, чтобы кто-нибудь на нее обиделся. А она резала правду-матку невзирая на заслуги, при этом на каждый случай жизни у нее была хлесткая пословица или поговорка. Обидно – сам виноват! И понимаешь, что САМ!   Если бы тетя Шура проявила бы ко мне хоть малейшшй, хоть ОДНАЖДЫ намек на нахлебничество (а она была первоклассной торговкой на рынке помидорами и огурцами с огорода!), то вся моя трехлетняя деревенская сказка пошла бы коту под хвост! Уже за одно это я должен целовать ей ноги! Кстати, вот тот настоящий ПОДВИГ, который доступен каждому, только почему-то героев маловато...   Опять же, описывать биографию тети Шуры – это перечислять бесконечное множество видов выполняемх ею работ. И качество. А главное качество российского крестьянина – это выбрать и купить хорошую корову. И в этом деле равным тете Шуре не было. При этом, как всегда, без сюсюкания, она выводила коровушку в рекордсменки. 25 литров надоя в день – это тебе не хухры-мухры! Люблю вспоминать ее за дойкой коровы – истинная красота!..   100 лет нам вбивали в голову, что крестьянство – самый отсталый в социальном, да и в интеллуктальном отношении класс общества. А этот класс, будучи порабощенным, мог дать фору любому другому по гармонии жизни в целом. Не знаю, сколько классов закончила тетя Шура, но по народному фальклору равных ей не было. К огромному сожалению, я слишком поздно обратил на нее внимание как на феноменальную личность. А эта «дярёвня» сама изобрела абортивное средство, позволявшее ей не отягощать планету численностью населения: при задержке месячных – 100 граммов водки в «нутрь» и... никаких проблем!   Утешает меня лишь одно: когда на старости лет она переехала жить к дочери Тасе в подмосковный Бутово, я успел поговорить с нею по телефону и высказать ей всю свою бесконечную любовь.
Виктор Сорокин

Виктор Сорокин

0
 

1950-51. Школьные годы. 3-й класс (3)

В морозном марте 1951-го отчим впустил к нам жить бесплатно женщину с двумя девочками; он подобрал их замерзающими на улице напротив дома и поселил в меньшей – шестнадцатиметровой комнате. На что жила Клава с девятилетней Светой и шестилетней Ирой, ума не приложу. Но через три месяца жильцы «слиняли», прихватив половину нашего поношенного (за отсутствием нового) постельного белья… Иногда со мной общалась соседка тетя Тоня, жившая с мужем в маленькой средней шестиметровой комнате. Нередко мы с ней до умопомрачения играли в поиски географических названий на карте. Вскоре этой игрой заразился и Вовка-Щелгач. Поиски были злыми – без подсказок и непременно до победы. За все время я сдавался, может быть, раза два (один раз из-за городка Уэллен)…   *** После отчима должность коменданта поселка Дзержинец занимали то Лаврентьев из 23-й дачи, то Пучин – из 24-й. Время от времени эти коменданты вместе с кем-нибудь из высокого начальства приходили к нам с целью любыми ухищрениями отбить одну из двух комнат, а зодно и канцелярскую мебель. Но каждый раз отчим, владевший базовыми знаниями в юриспруденции, ловко их отшивал…   …Как-то ранним апрелем 1951 года мы с мамой пошли собирать по ближайшему оврагу щепки, так как дров и торфобрикета на зиму явно не хватало. Когда я стал расщеплять один из полусгнивших пней, из калитки наверху оврага появился «хряк» – хозяин особняка за высоким забором (по словам отчима, полковник КГБ): «Убирайтесь вон! Нечего мне тут пейзаж портить!». У кого-то щи жидки, у кого-то жемчуг мелкий... Лето 1951 года оказалось богатым на запоминающиеся события.   Иногда к отчиму заходил пожилой сосед из дачи № 26 по фамилии Булганин. Он занимался любительской фотографией и где-то в июне сделал фото мамы со мною и двумя братьями – Колей (1,5 года) и Леней (4 года). Расценивая свою физиономию на фото придурковатой, я всю жизнь никому это фото не показывал. Но теперь она меня нисколько не смущает – повзрослел!… (Впрочем, не исключено, что фото было сделано на год раньше, и тогда на фотографии Коле – полгода, а Лене – три года.)   В это время я уже спокойно ходил в город (за полтора километра от дома) один или с ребятами. Одна из таких вылазок кончилась для меня плачевно: с кем-то из ребят мы играли в салочки возле госбанка и я с разбегу налетел носом на железный трубчатый шлагбаум. Нос так и остался на всю жизнь с чуть заметной кривинкой.   Другой выход в город мог бы окончиться гораздо страшнее. Расставшись с Вовкой-Щелгачом у ресторана «Ялта» (что находился у самой станции), я пошел домой. А у старого рынка меня останавливает невысокий человек лет сорока кавказской внешности и спрашивает, где тут можно искупаться. Я ответил, что надо идти прямо и затем повернуть налево к мосту, слева от которого находится маленький пляжик. «А не мог бы ты меня проводить, поскольку я здесь ничего не знаю». Я согласился, на что он сказал: «А знаешь что, давай зайдем в летний ресторанчик – перекусим». Я и с этим согласился, но стал наматывать на ус, что здесь что-то не чисто.   Ресторанчик находился между старым рынком и банком. Мы заняли одну из трех комнат террасы, открытой во внутренний дворик. «Купальщик» заказал «два по сто» и по паре сосисок. От водочки я, конечно, не отказался – любопытно все же! – но только мысль моя стала работать хитрее. Я сидел лицом к уличному тротуару, видневшемуся за открытой калиткой дворика ресторана. Улучив момент, я вдруг резко говорю «клиенту»: «Ой, там Вовка прошел. Я пойду – скажу ему, что остаюсь». С этими словами я выскочил из-за стола, потом – за калитку и… «Прощай, дядя!». На всякий случай я еще юркнул в малозаметный узкий проход между двуми дачными участками и... был таков! (Тогда я, конечно, не знал, что справа от прохода находилась дача видного политического деятеля начала 19-го века Павла Милюкова.)   О том, чем могла бы закончиться моя функция «поводыря», даже в нашей детской среде еще никто не знал. Догадываться нужно было самому. Я считаю, что с ситуацией я справился на отлично!   *** А вот следующая задачка логически оказалась посложнее. Однажды, когда ко мне пришли два товарища, тетя Тоня задала нам головоломку: в девять клеток три на три надо было вписать девять разных цифр так, чтобы сумма чисел в каждой горизонтали, вертикали и диагонали была бы одинаковой. Мы вооружились бумагой и карандашами и расположились на полу террасы. Через два часа мои товарищи сдались, но остановить меня было уже невозможно. С трудом отрываясь на еду и сон, я решал задачу целых три дня, пока не получил требуемый результат!   Это была первая в моей жизни и очень важная победа – победа упрямого, не сдающегося интеллекта! Это было грандиозно, ибо я победил ограниченные возможности своего сознания! Благодаря этому я понял, что вполне в состоянии развивать свой посредственный интеллект и дальше. И это понимание стало ключом ко всей моей последующей судьбе…   Запомнился мне и еще один поход в город – с Вовкой-Щелгачем. Дойдя до ресторана «Ялта», он почему-то решил нагло в него зайти. Как-то робко последовал за ним и я. Опасаясь быть выгнанным, я пробыл в нем секунд десять, но за это время успел оценить уютность его маленьких четырехместных кабинетов со светлыми окнами с занавесками и тяжелыми шторами на дверях. (Фото: http://proza.ru/2008/05/13/55 – Пять лет спустя…)   К лету мама перешла работать уборщицей на Пушкинский телеграф (фото: http://forum.pushkino.org/index.php/gallery/image/3804-pochtalony/ ). Работала она только после закрытия почты. Иногда туда приходил и я, беря с собой набор из двенадцати цветных карандашей, недавно купленных мне мамой. До этого я рисовал лишь шестью грубыми цветами, а теперь у меня были еще шесть необыкновенных! Среди них особенно восхищали фиолетовый, оранжевый и бирюзовый. А еще на почте я мог побаловаться сургучом и… необычной фиолетовой копиркой…   Это лето оставило в памяти еще одно очарование. Однажды я забрался на шиферную крышу дома и растянулся там лицом вверх. А в небе тихо-тихо плыли причудливые облака. И никто не мешал мне мечтать и фантазировать… Это потрясло и потому запомнилось на всю жизнь.   Под занавес лета на мою долю выпало маленькое испытание. Впервые в жизни мы с двумя товарищами самостоятельно пошли за грибами за территорию дома отдыха «Пушкино». Мы отошли от Красноармейской – еще не асфальтированной – дороги на километр и… заблудились. Поначалу мы были уверены, что без труда выйдем на дорогу. Но, сделав три огромных круга, поняли, что влипли в хорошенькую историю. А солнце уже спустилось к горизонту и, может быть, зашло, но, находясь под пологом огромного и плотного елового леса, мы этого знать не могли.   Сумерки сгущались, но ни фонаря, ни спичек у нас с собой не было. Чтобы определить направление к дороге, или на северо-запад, оставалось одно: залезть на самую макушку высоченной ели. Как большой любитель лазания по деревьям вверх полез я. Солнце давно село, и лишь на северо-западе небосвод был чуть светлее. Стараясь запомнить и не потерять при спуске направление северо-запада, я спустился на землю.   Всеми силами стараясь не сбиться с пути, через полчаса мы услышали звук редкой проходящей машины, а еще минут через пятнадцать вышли на дорогу. К счастью, машина в сторону Пушкино появилась быстро, и сердобольный шофер позволил нам залезть в кузов. Вскоре промерзшие, но радостные, мы заявились в свои дома…   Продолжение следует. ================= На фото: Мама с тремя детьми.
Виктор Сорокин

Виктор Сорокин

0
 

Диалог с патриотом Сашей. 4

(Текст Саши заключен в кавычки, мой начинается с тире.)   Прежде всего, считаю необходимым напомнить: жуликов, воров, лжецов и убийц презираю и в дела расейские свой нос не сую – я лишь оцениваю взгляды одного конкретного патриота со своей сугубо вражеской (по квалификации патриотов) точки зрения. Итак...   «Власть я не люблю. Я её терплю. Я Власть постигаю, стараюсь её понять. В меру сил я сопротивляюсь её глупости, если нужно – то помогаю. А люблю я Родину. Не Власть, а Родину. Это разные вещи». – А Родина для тебя, как ты писал, – это все люди в стране, т.е. и Люди и Нелюди. Ну и в чём эта любовь проявляется? В чувстве – к тем и ДРУГИМ? В делах – к тем и ДРУГИМ? Это называется нашим-вашим и настоящей интеллигенцией не одобряется.... Ну а мою позицию ты знаешь: я НЕЛЮДЕЙ не люблю. Ну не могу я к подонкам относиться с уважением, даже если их и большинство в народонаселении! И уверен: ни Пушкин, ни Ахматова за твою любовь к мерзавцам руки тебе не подали бы...   «В Бога я не верю. Я верю в науку. Я верю ДОКУМЕНТАМ. А ты знаком только с одной точкой зрения – людей «заслуживающих доверия». И где здесь всесторонность?». – В науку ты верить не можешь, ибо ты с нею, с НАСТОЯЩЕЙ, не знаком. А я ею, настоящей, занимаюсь с 1967 года. Причем УЗКО ПРОФЕССИОНАЛЬНО, и в рабочее, и в нерабочее время. Думаю, что ты даже не слышал об основоположниках социальных и общественных наук: Менгере, Бем-Баверке, Бруцкусе, Хайеке, Фридмане, Кузнецове... и, в частности исследователях диктаторской России Авторханове, Джилласе... Ты самоуверенно оперируешь лишь разрозненными фактами ВНЕ их СИСТЕМЫ. Ты, оказывается, не знаешь, что такое ученый или мыслитель ЗАСЛУЖИВАЮЩИЙ ДОВЕРИЯ. А без них ни один мыслитель не способен освоить и сотой доли исследуемого предмета. Так что всесторонность – это научная СИСТЕМА плюс знания ЗАСЛУЖИВАЮЩИХ ДОВЕРИЯ АВТОРИТЕТОВ плюс конкретная ИНФОРМАЦИЯ, а НЕ ДЕЗИНФОРМАЦИЯ, которой забита твоя голова. А ты на сто процентов, начиная с АКСИОМ, варишься в пространстве дезинформации и считаешь ее вершиной ИСТИНЫ!   «Опять у тебя эта игра в «верю-неверю»! Надо не верить, а ЗНАТЬ! А для этого надо учиться, много читать, причём погружаться во все позиции, все точки зрения!». – Научиться чему-либо толково, как учишься ты – БЕССИСТЕМНО, невозможно.   «В России сажают за хулиганство, за «куском асфальта по каске»…. Не хулигань, не дерись, не кидай камней, не круши арматурой… короче - подчиняйся полиции. Я что-то не слышал о том, чтобы в Европе и США полиция миндальничала бы с дебоширами». – ЛОЖЬ! Ни один путинский провокатор на Болотном митинге даже задержан не был! Хулиганство и экстремизм шьют за требование соблюдать конституцию и проведение ЧЕСТНЫХ выборов. Но ты об этом, похоже, не слышал и слышать не хочешь. Ты слушаешь палачей и НИКОГДА их жертв.   «Не понял: каналы финансировали их владельцы (см. список). Поэтому о «независимости» не может быть и речи. Я помню эту их «независимость»! J Березовский был действительно убит сотрудниками британской МИ-6. Причина - он собирался вернуться в Россию, писал покаянные письма Путину. Мог многое ему рассказать…». – Под НЕЗАВИСИМОСТЬЮ СМИ понимается независимость его тематики от ВЛАСТИ. Похоже, ты и этого не знаешь...   «Судьи, конечно же зависимы. Но приговаривают они за реально имевшие место хулиганские выходки. Не хулигань и никто тебя не осудит». – Вот тут-то, Саша, мы и приехали! Либо ты ВЕРИШЬ, что сажают ЛИШЬ за реальные преступления, либо ты ВМЕСТЕ с властью считаешь преступлениями любое инакомыслие. Еще раз: в России НЕТ суда (по политическим делам), ибо у абсолютно ВСЕХ обвиняемых отсутствует право на ЗАЩИТУ. Во всем мире такой суд называется СУДИЛИЩЕМ, а государство с таким судом – фашистским.   «Да. Ельцинская Россия эквивалентна бандитской Америке двадцатых-тридцатых годов прошлого века. Для того, чтобы понять, что Негр тоже Человек американцам понадобилось 250 лет». – Тень на плетень, о чем речь – непонятно.   «Сейчас Россию можно сравнивать (по уровню политической культуры) с США шестидесятых. Вот и считай - ещё лет тридцать-сорок у нас есть! Москва не сразу строилась». – Это у кого у НАС? У Путина (да, он диктатор пожизненный и холуи его любят!), у уезжающих на Запад?..   «Все - ворьё. Но все – «воры в законе». (Шувалов, Дворкович, Кудрин… и т.д..) Тонкости русского языка: Либераст – это знак Неуважения. Уважение это когда – либерал. Сравни: Либерал и Либераст». – Неуважения к кому? К либералам?   «Чечня. Тоже жертва Ельцинских бандитов. И наёмников. Арабы, Негры… Путин, в отличие от Березовского и Гусинского не стал делать деньги на Чечне. Он сумел пресечь канал контрабанды наркотиков через Грозный в Тирану. И выдавил террористов из Чечни». – Как делали деньги Березовский с Гусинским, не знаю. А вот как Путин, известно: из Москвы в Чечню были направлены 500 млн. на восстановление Чечни, но в Чечню они, ЕСТЕСТВЕННО, НЕ пришли! Их слямзили по пути. Кто? До сих пор гадают, но виновника не ищут. Сегодня исчезающие таким образом суммы исчисляются уже миллиардами. Но ты этого, конечно, не знаешь, ибо тебе этого не положено знать. А прАва на то, чтобы ПРОВЕРЯТЬ денежные потоки, у тебя, как и у народа, нет! Зато ты ВЕРИШЬ в честность Хозяев!   «Чечня сделала выбор. Сейчас чеченцы горой за Россию. Республика расцвела. Сейчас - самая спокойная республика на северном Кавказе. Кадыров в Чечне пользуется большей поддержкой чем Путин в России!». – Да, ВСЕХ инаких там поубивали. Теперь там тишь да благодать! У Путина аж слюнки текут!   ««- За 16 лет в РФ не произошло НИ одного события, которое мир счёл бы достойным». Ну это спорно…». – Приведи пример.   «Я предлагаю /это мне/ не сотрудничать, а ТРУДИТЬСЯ на благо народов России…». – Как это: трудиться без сотрудничества?! Я отдаю, а мне за это фигу?!.   «Это хорошо, что ЗНАЕШЬ /про ужасы в Украине/. А то я, было, решил, что ты только из одного источника черпаешь свои «знания» ». – Думаю, что с украинскими источниками ты просто не знаком.   ««- Эту колонну МНОГОКРАТНО /новеньких танков в Донбассе/ показывал 1 канал российского ТВ. Дата – момент разведения тяжелых вооружений. Мне запоминать всё это не досуг...» Пришли хотя бы ссылку. Фейков я видел много. Особенно фотографий. Реальных документов – НИ ОДНОГО! ». – Дата: 1 марта 2015. См. в Гугле «отвод тяжелых вооружений». Поищи «Новости» Первого канала за этот день. Кстати, ты не знаешь, откуда вообще у Донбасса взялись ТЯЖЕЛЫЕ ВООРУЖЕНИЯ?.. В ларьках продаются?..   «Доход Путина отражается в каждой его ежегодной декларации». – А КТО имеет право это ПРОВЕРИТЬ?!!! Или ты предлагаешь и мне ВЕРИТЬ?!!! Путинская власть самая ЗАКРЫТАЯ из всех значимых государств. По сей день ничего не известна школьная и, особенно, дошкольная (где он жил до 10 лет?) биография Путина. Где его семья?.. Похоже, что это единственный случай в истории, когда народ НИЧЕГО не знает (да и знать не хочет!) о личности своего Хозяина!...   «Я тебе уже как-то писал: я с уважением отношусь ко всем народам. И к узбекам, и к украинцам, и к французам. Но, вдобавок, русский народ я люблю». – Детский лепет. «Мне нравится его душевность, открытость, ум, терпимость, смелость, жертвенность… Надеюсь, что я и сам наделён этими качествами». – Сжечь (принципиально не использовав возможность мирного урегулирования проблемы!) заживо 300 детей в Беслане это душевно?! Или загнать бутылку шампанского в задний проход?.. А уж про ум и говорить нечего! Только очень «умный» народ может изгнать из страны действительно умную нацию – евреев. И только очень «умный» народ (82%) мог поверить ЗАВЕДОМОЙ и бредовой ЛЖИ кремлевских организаторов войны в Украине и потребовать начать там войну! А перечисленные тобой качества есть, только они присущи незначительной части русского народа – либералам...   «Среди нас есть и иные. Например есть такие, что утверждают: «патриотизм – есть последнее прибежище негодяя!» Да! И такие есть». – Среди вас таких нет. Они есть среди либералов. И сколько ура-патриотов я ни знаю, все они негодяи.   «Что ж, тут ничего не поделаешь… Для меня любая позиция ценна, значима. В этом многообразии рождается духовность». – Только вот от этой духовности почему-то очень дурно пахнет...   «Да, я некоторых из них /надо думать, либералов/ не люблю. Но их позиция для меня значима. И я всегда буду с этими людьми считаться. Таких людей мне чаще бывает… жалко. Какие-то они убогие… И тем не менее – и они частичка нашего, русского мира». – Хренушки, Саша! Ни Пушкин, ни Ахматова, ни Сахаров к ВАШЕМУ миру НИКОГДА не принадлежали. Ваш мир – это Сталин, Дзержинский, Путин, Кургинян, Погребинский и им подобные. Я понимаю, почему ты причисляешь в свой народ либералов – ибо фактически ВСЁ, что создано достойного и ценного в России, сделано ими. А без либералов от русского народа остается круглый ноль без палочки, ну, правда, руководимый уж очень агрессивными «патриотами» (типа Кургиняна).   «Поэтому твои «холуи, люмпены, стадо баранов, быдло и прочее» я пропускаю мимо ушей». – Ну, либералы тоже не реагруют на «либерасты!». Однако есть существенная разница. Либералы используют нелицеприятные характеристики своих противников как научные категории, а вы – как оскорбление.   «- Олигархи Законов не соблюдали». – Они и сейчас не соблюдают. А кто соблюдал, тех уж нет...   «- Путин и «своих» трогает. Если поймает». – Ну какие же это «свои»?!   «- Майдан в принципе не может быть Демократией. Майдан – это силовой переворот. Применительно к Украине с нацистким душком». – Да-да, Саша, твои дружки правы: инакомыслие, права человека – это экстремизм и терроризм. И потому Украину – к ногтю, чтоб пример не подавали!   «Три тысячи майдановцев не имеют право решать за 46 милионов граждан Украины». – Во-первых, не 3 тысячи, а 3 МИЛЛИОНА – все, кто мог! (У патриотов привычка занижать на порядки численность протестующих.) А во-вторых, в Украине и один человек ИМЕЕТ ПРАВО отстаивать свое мнение.   «Демократия – это прежде всего протокол». – Нет, дорогой, демократия – это прежде всего ПРАВО граждан.   «Помнится, в 2008 году весь мир полгода кричал о том, что это Россия напала на Грузию! Потом (в тихую, без треска в СМИ!!) признали: «Ошибочка вышли. Саакашвили неадекватен….»». – А ты рано радуешься! Окромя подкупленной крошечной страны Науру (10 тыс. первобытных жителей без штанов), ни одно государство оккупацию Южной Осетии законной не признало. Так что доживем до Нюрнбергского процесса....   «А помнишь, как пытались обвинить Россию в том что Россия сбила самолёт в небе над Домбасом? Запад в подобных случаях ведёт себя одинаково. Сперва обосрать». – Заказчик преступления был научно установлен уже в первые часы после преступления. Причем российскими аналитиками. А Запад «обосрался», ибо следствие ведется целых два года, хотя всё было ясно с первых же минут!   «- «украинский народ в кавычках». Ты оперируешь сплетнями. А цифры таковы (исследования европейских социологов в изложении М.Погребинского): ». – Ты бы еще на Гитлера сослался! Хотя цифры, возможно, и верны.   «...накануне Майдана (осень 2013г.) ориентацию на Россию поддерживало 78,4% населения. Сейчас – 41,8% жителей ориентированы на Россию». – Удивительно, что кто-то еще ориентирован. Только с чем это едят?..   «Точно. Хватит. Привет С. Вы подумайте – может приедете… Я повожу вас по России. По глубинке. Скажем так: ты ткнёшь пальцем на карте и мы… в путь! ». – Нет, Саш. Во-первых, я как враг народа не реабилитирован. Во-вторых, государство, которое живет не по закону, а по понятиям, опасно для моей жизни. А потом, моего народа – крестьян, живших в сталинских колхозах-концлагерях, и ученых, увлеченных наукой, – в России больше не видно. С диссидентами я и по Интернету могу пообщаться. Обыватели (счастья им!) мне не интересны. К детям меня на пушечный выстрел не подпускают. А уж с холуями пересекаться – упаси Боже!.. Так что буду я доживать свой век в своей дярёвне, которую я сделал похожей на Родину моих предков – тульскую деревню Малынь и поселок замечательных обывателей в подмосковном Пушкине. Ну а вы уж, как сказал гениальный присидент А.Медведев, держитесь...
Виктор Сорокин

Виктор Сорокин

0
 

1950-51. Школьные годы. Дзержинец. 3-й класс (2)

Однажды у нас были занятия совместно с параллельным третьм классом, в котором училась далекая и загадочная соседка Таня Иванова, с лунообразным личиком, и еще пять-семь ребят из поселка Лесного, в котором жили коминтерновские ветераны. Одна из коминтерновских девочек, красавица, кажется, по имени Лена Кошелева, сидела передо мной. Но я, восхищенный ее прелестью, четко понимал, что это закрытая для меня, деревенского невежды, культурная среда, а потому всякие поползновения к симпатии отсекал даже в воображении. Поселок Лесной находился на Красноармейском шоссе (напротив санатория ЦК «Пушкино»). Зимой от школы до Лесного по новодеревенскому колхозному полю и затем по лесу протаптывалась пустынная километровая тропка. В тот день на улице была пурга, и учительница попросила нас, дзержинских (меня, Вовку и Сережку), после вечерних занятий проводить «комминтерновцев» до Лесного. Непонятно, как в темноте мы не сбились с пути. К тому же, в Лесной-то мы шли вдесятером, а обратно – только втроем и по совершенно занесенной тропинке…   Зима 1950/51 годов была снежной – с высотой снега где-нибудь с метр, а возле дома, по обе стороны очищаемых дорожек, его высота доходила и до полутора-двух метров. В оттепель мы с ребятами скатывали снежные шары и складывали их в два слоя. Когда гора плотного снега достигла полутораметровой высоты, мы лопатами делали в ней множество проходов и комнат. Это был хороший первый практикум по рытью пещер и туннелей…   С приближением весны по краю шиферных крыш стали образовываться сосульки, иногда до полутора метров длины. И это было необыкновенно красиво! Вовка-Щелгач хрумкал их, как мороженое – и никаких тебе простуд! Я же при наших харчах и без сосулек-то постоянно простуживался – то ангина, то воспаление легких. И в этих случаях меня радикально спасал отчим. Он делал мне качественные согревающие водочные компрессы. Но скорейшее выздоровление происходило от скипидарной мази. Иногда он ставил мне и банки, и тогда я надолго становился похожим на пантеру…   Приблизительно, то же самое (за отсутствием иных средств) прописывала мне и детский врач Шейнина. Эта кроткая, ангельская еврейская женщина была совсем из другого – интеллигентного – мира, и они с отчимом как-то по-особенному культурно общались на непонятные мне темы. А спустя многие годы она же будет лечить и наших детей…   Сейчас, из окна старости, я совершенно иначе смотрю на судьбу нелюбимого отчима. Друзей, с которыми он постоянно подержавал бы общение, у него не было. И был лишь один человек, с которым он мог общаться сколько угодно, – его ровесница или даже старше немка Анна Францевна, которая в суровую для нас зиму 1946-47 годов отдала на растопку часть своей раритетной исторической библиотеки. Помню, что изредка он ходил к ней также специально для неведомого мне общения...   *** Все знают, что для детей нет большей радости, чем отмена занятий в школе. Для меня это тоже не было исключением, ибо школа (с этой учительницей) несколько напрягала. И когда однажды из-за сильных морозов занятия отменили, я просто ликовал от радости! На душе была какая-то удивительная легкость – это как птицу выпустить из клетки на волю. Конечно, пришлось сидеть дома, но, несмотря на замерзшие стекла на обеих рамах, солнечный свет, ввиду большого размера окон, все равно заливал комнату. Было тихо, тепло, светло и уютно…   Среди всех детей в классе я считал себя наименее обеспеченным: была нехватка мяса, молока и сахара, вся одежда была в заплатах… Поэтому, когда педсовет школы решил однажды оказать Лиде Ковалевской материальную помощь (200 «сталинских» рублей) на покупку школьной формы, я почувствовал некоторую обиду – правда, быстро подавленную внутренней гордостью… (Сегодня я, кажется, догадываюсь, почему меня не считали самым малообеспеченным: у нас было две (!) комнаты да еще какая-то канцелярская мебель – стол, стулья и диван...)   Все дети в классе по очереди оставались после занятий для уборки в классе. И вот однажды в процессе такой уборки я нашел в одной из парт... забытый кем-то из комминтерновских детей завернутый в газету большой бутерброд с маслом. Сам я на перекус ничего в школу не брал и никогда не глядел в рот тем, кто жевал на перемене. Для меня тема перекуса была как бы не существующей. (Увильнуть от этой темы я не смог лишь однажды – когда в седьмом или восьмом классе при поездке на какое-то мероприятие в Москву все дети купили себе сливочное мороженое, а у меня не было денег даже на простое молочное…)   А тут целый бутерброд! Да не с маргарином, а с настоящим душистым сливочным маслом! На радостях я быстро закончил уборку класса и поспешил домой – обрадовать родителей своей находкой. Деликатес поделили на всех, и у нас был праздничный ужин…   *** В моем детстве и родители, и учителя стеснялись разговаривать с детьми на тему секса, и бедные дети узнавали об этом в основном в подворотне – от «более опытных» сверстников. История, о которой я расскажу, могла бы иметь сегодня самые печальные последствия.   …Однажды, в мягкий февральский вечер меня вдруг дернуло прогуляться вдоль нашей улицы по тропке, игравшей роль тротуара вдоль главной дороги. Проходя мимо второго фонарного столба, отстоявшего от тропы всего на полшага, я увидел, что вплотную к нему и чуть ли не по колено в снегу стояла парочка. Через час на обратном пути я опять прошел мимо той же парочки, казалось бы, приклеенной к столбу. А утром на снегу возле столба я увидел с десяток использованных презервативов (слово, которое в наше время произносить вслух считалось неприличным; покупая их при мне в аптеке, отчим называл их каким-то условным витиеватым словечком, чтоб я не догадался, о чем речь; нет, взрослые все-таки тупые!)…   В то утро все наши ребята, человек пять-шесть, собрались у Юрки Дементьева из дома напротив. Разговор быстро перешел на тему секса... И я, как когда-то тремя годами раньше, решил отколоть хохму. Мигом сбегав к столбу, я принес те самые презервативы. И вот, слегка сполоснув их холодной водой, мы, раздухарившись, стали эти презервативы... надувать!..   Думаю, однако, что с тех пор в вопросе полового воспитания мало что изменилось. Ругаться отборным матом – это пожалуйста, это «круто»! А вот рассказать своим малым детям о таких опасных «игрушках», как использованный презерватив, которыми усыпаны все скверы и парки, смелости, увы, не хватает… К счастью, в моем детстве вирус СПИДа еще не был известен, но перспектива остаться без носа была вполне реальной. Однако ж пронесло…   Кстати, пятилетние дети самым нормальным, здоровым образом усваивают знания о процессе деторождения и опасностях секса. И я думаю, что большинство родителей, чьи дети заразились СПИДом, кусают себе локти оттого, что не дали своим детям в раннем возрасте необходимых знаний из сферы половой жизни, не научили их защищаться от сексуальных домогательств и быть ответственными за свои поступки…   *** Мама в это время работала уборщицей в большом продовольственном магазине №6, что находился недалеко от станции Пушкино. Однажды я пришел к ней на работу (кажется, поругался с отчимом). Запомнился рыбный отдел: чуть ли не пять-семь разных сельдей в бочках (в том числе аральская и азовская) да плюс к ним хамса и килька. А еще – камчатские крабы в банках, копченая треска по 5 руб. 60 коп. («сталинскими») да два-три вида овощных консервов. Для полноты ассортимента следует сказать также и о соли – крупной, серого цвета…   Несмотря на полуголодную жизнь, я, к своему сегодняшнему стыду, позволял себе кочевряжиться с едой: вылавливал из супа жареные лук и морковь и не любил постную гречневую кашу-размазню. От этой дурной привычки я освободился лишь к окончанию школы. Еще (после рассказов учительницы о микробах) я был весьма брезгливым: выпить воды из кружки после кого-то не мог. Привычка так и осталась на всю жизнь, но после школы я научился усилием воли нейтрализовать свою брезгливость. Правда, если волю слегка «приподнять», то из-под нее виднелись «ослиные уши»…   Продолжение следует. ================= На фото: 1953 г. Новодеревенское поле. Снято с точки, где Красноармейское шоссе вливается в Новую Ярославку в сторону Ярославля. Впереди метрах в 50 за опушкой леса был высокий забор поселка коминтерновцев с дырой для школьников. На фото: я, сестра Зина, тетя Люба, вдова дяди Алексея Марья Николаевна и сестра Катя.
Виктор Сорокин

Виктор Сорокин

0
 

Наш друг Алоис Альцгеймер

«Я ушла гулять по городу, За собой закрыла дверь...» /Вера Матвеева/ Как человек в высшей степени культурный он пришел в наш дом дом тихо и незаметно. Мы даже не заметили, как стали его пациентами: жена – непосредственно, я – косвенно.   Определенно это случилось года два назад, а до этого пару лет шла психологическая артподготовка. Как-то само собой сложилось, что каждому человеку, с кем нас с Соней сводила судьба, мы дарили маленький гостинчик – плитку хорошего шоколада или что-нибудь в этом роде. Возможные подарки закупались впрок. И вот мы с сыном стали замечать, что запас подарков стал неконтролируемо расти. А поскольку инициатива в этом росте исходила только от Сони, я стал потихоньку ограничивать эту ее все разраставшуюся страсть: обходить шоколадные полки стороной, класть отобранный шоколад обратно на свои полки и т.п...   А вместе с этим Соня стала забывать даты и дни недели и пропускать ошибки в редактируемых ею моих материалах. Ну, подумали, приближается старость – все ж 73 года – по российским меркам, возраст вполне старческий... И даже когда через два года пришли к врачам и они сделали полное исследование и прописали какие-то лекарства, я думал, что дело поправится.   А еще через год, когда Соня забыла почти всё и напрочь даже французский язык (а ведь когда-то была полиглотом и даже знала редкий центрально-африканский язык хауса!), мы поняли, что поезд ушел и как полноценной личности Сони больше НЕТ! Тело-то, конечно, есть, индивид есть, а социальной личности в нем нет! И, похоже, больше не будет. По поводу Сониной болезни сочувствия мне было много, а вот по поводу кончины ее личности НИ одного соболезнования я не получил. А теперь и не получу. А нужны ли они?..   Мне везет НЕ знать дни фактической кончины близких родственников и друзей. Когда родились – помню, когда ушли – нет! В случае с Соней соболезнования будут, когда остановится Сонино сердце. Но это будет по поводу кончины уже совсем другой Сони. Хотя, впрочем, и не совсем другой. «Альцгеймер» хоть и гений, но даже ему оказалось не под силу справиться с Сониной диссидентской сущностью! Ибо...   ...Каждое утро Соня просыпается с заботой о... подарках. Но уже с год она забыла кому и по какому поводу нужно дарить. Не забыла же она главного: НУЖНО ДАРИТЬ! И тут никакой Альцгеймер не может преградить ей дорогу. Поэтому сразу же после завтрака ее постоянная просьба и тредование ко мне: «Поехали!». Она забыла куда и к кому, и потому я везу ее очаровательными лесными дорожками, которые помимо успокающего свойства обладают еще и физиотерапевтическим: разгоняют кровь в пролежнях (которые возникают от того, что она спит на спине и за всю ночь ни разу не шелохнется). А в руках она держит подарки...   Для меня сегодняшняя Соня – это, прежде всего, ПАМЯТЬ о той, полноценной, Соне, с которой мы прожили 55 разнообразнейших во всех отношениях лет. Сегодняшняя Соня – это двухлетняя девочка с весом в 46 кг, требующая стопроцентного круглосуточного (помимо сна) ухода. Друзья мне сочувствуют, но я всех их благодарю и говорю, что мое положение к сочувствию не подходит, ибо я всё умею и делаю сам, как в известной частушке: «Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик!»...   В общем, умный (за что и нелюбим человечеством) Альцгеймер придумал хорошую вещь: исключил острую трагичность от смерти близких людей, разбивая смерть на два события: незаметную смерть Духа, и заметную, нередко всем облегчающую страдания смерть просто Тела. Но это уже проза...   *** «По ней не выйдет траурных газет, подписчики о ней не зарыдают...» И даже то, что она была первой советской женщиной, наотмашь унизившая самую гуманную в истории ДИКТАТУРУ, по собственной инициативе швырнувшей партии билет органа ее члена, вряд ли войдет даже в историю диссидентства. Но перед высшим судом (который, увы, никогда не состоится) она остается полноценной и богатейшей Личностью.   Спасибо тебе, женушка, за самый главный подарок, который ты сделала в своей жизни: 55 фантастических года, прожитых со мной! Свой долг перед вечностью мы выполнили сполна...
Виктор Сорокин

Виктор Сорокин

0
 

1949-50. Школьные годы. Дзержинец. 2-й класс (1)

Не понимаю почему, но до восьми лет я помнил массу событий, а с переездом в Пушкино в памяти мало чего запечатлелось в первый год. А ведь условия, существенно отличные от степной Малыни, должны были бы способствовать запоминанию гораздо большего количества событий, ан нет! Придется довольствоваться какими-то крохами да неоценимой подсказкой моих несметных чувственных восприятий…   В последние дни августа мама узнала, кто из соседских ребят пойдет в новодеревенскую школу (ныне там находится, если никто не отнял, художественная школа) вместе со мной. Их оказалось немного, причем они один год уже отучились; я же пришел к ним во второй класс.   Самым близким соседом-одноклассником был Сергей Голиков. Его родители только что построили новый дом (напополам с одним генералом) на еще не огороженном гектаре леса, примыкающем к грунтовой дороге Пушкино – Новая Деревня и уходящем вглубь до высокого сплошного забора предприятия «Спецбур». БОльшая часть участка была почти сплошь зарощена необычайно душистыми молодыми елочками, нашедшими себе здесь родину в начале Отечественной войны. Года через четыре вторую половину участка у Голиковых отрежут, и эти полгектара, огороженные с трех сторон высокими заборами, станут очаровательным уголком для игры в прятки и сбора грибов.   Другой одноклассник, Вова Бабуркин, жил в отдельном доме-даче на другой, южной, стороне поселка. Их гектарный участок простирался от осевой линии поселка и упирался в овраг. Еще один одногодка, Юра Дементьев, жил в соседней даче, но он ходил в параллельный класс. Сосед по дому Вовка Щелгачев (1939 г.р.) пошел в третий класс. Ну и, наконец, сын (возможно, приемный) вышеозначенного генерала из соседней дачи забияка Вовка Манакин пошел в первый класс. Вот, собственно, и вся ватага, с которой мне предстояло прожить ближайшие три года.   Еще два одноклассника жили через три-четыре дома от меня: Лида Ковалевская и Коля Панфилов (один из его старших братьев, Леня, через двадцать лет по пьянке упадет в глубокую траншею и наутро экскаваторщик, не проверив рабочее место, зачерпнет его ковшом…).   Числа 30 августа была линейка, где меня записали во второй класс учительнице Раисе Артамоновне. Она жила в Загорске (Сергиевом Посаде) и три километра от станции до школы ходила пешком. Раиса Артамоновна была светской дамой и, как мне казалось, относилась ко мне несколько свысока. Соответственно с определенной долей презрения все три года относился к ней и я. Я уже тонко чувствовал кастовые различия… Во всем остальном (кроме чувственного ощущения) 1-е сентября 1949 года никакого следа в памяти не оставило.   …Когда я обращаю свой взор вглубь детства, то замечаю, что сильнейшие эмоции запомнились в связи с вещами или событиями, казалось, никчемными. И потому довольно часто их вспоминаю. Ну, само собой запомнились почти все электрические столбы. На некоторых из них были установлены трансформаторы.   Одна из таких электрических линий проходила по Кировской улице Новой Деревни – это первая поперечная улица по дороге в школу Пушкино – Новая Деревня.   В школу я предпочитал ходить разными маршрутами и иногда сворачивал по Кировской (перпендикулярно левому крылу ПСШ-9), чтобы затем на первом перекрестке (метров через сто) повернуть направо по прямой к школе. И вот этот кусок Кировской улицы огромной ширины, с необыкновенным спокойствием, с чистой тропкой под высоковольткой и совершенно не тронутыми травами по всей ширине – большими колокольчиками, поповником, змеиным горцем – меня завораживала и околдовывала. А на следующее лето на улице навалили две огромных горы сосновых бревен и естественность впечатления исчезла. Но я постарался навсегда запомнить эту светло-радостную благодать…   Если же я сворачивал не на Кировскую, а продолжал идти по прямой, вдоль дороги Пушкино – Новая Деревня, то своеобразный душевный талисман поджидал меня и здесь. Первый типично деревенский угловой дом, отстоящий далеко от дороги, скорее всего, относился к Новой Деревне. А вот следующий представлял собою роскошную дачу с огромными остекленными террасами и относился к нашему поселку (кажется, у дачи был №15, а фамилия хояйки – Румянцева). На участке было много старых сосен, и, кроме того, параллельно дороге была посажена (видимо, одновременно с постройкой дачи) сосновая аллея. Деревьям было уже лет по четырнадцать (кстати, несколько сосен из этой аллеи уцелели до 2000 года!).   Дача была огорожена штакетником, а потому полоска земли на расстояние вытянутой руки принадлежала мелким воришкам вроде нас. А поживиться было чем. Не близко, но на еще достигаемом расстоянии росла малина. А вот у самого забора, с внутренней стороны, росла… брусника! Даже злая собака вряд ли удержала бы нас, пацанят, от такого соблазна!..   Проходя мимо этой дачи, я постоянно ощущал, что от нее веет иной, неведомой мне жизнью, хотя ее владельцев я видел издалека и крайне редко. Позже из отрывочных рассказов отчима я узнал, что в конце 1930-х годов на даче собиралась московская театральная богема. А у знаменитого тенора И.Козловского был даже роман с молодой хозяйкой дачи, в результате которого будто бы появилось дитя… В число ближайших подруг хозяйки дома входила и моя сводная сестра Аня. Эта микроистория дачи №15 как-то увязывалась с наличием среди Аниных вещей гитары и театрального грима. А сама история дачи обрела в моем представлении некую цельность.     Новодеревенская школа   По сравнению с московскими детьми, мне повезло со школой и на этот раз. Располагалась она фактически в первом новодеревенском здании с восточной стороны Старо-Ярославского шоссе. Большое двухэтажное кирпичное здание до 1917 год было, скорее всего, барским имением с почти гектарной территорией. На каждом этаже было по две большие комнаты с четырехметровыми потолками. Комнаты на первом этаже были перегорожены шестьюстворчатыми дверями, после открывания которых получался довольно большой зал.   В каждой комнате-классе были голландские печи, снизу доверху облицованные белым кафелем. Топились печи антрацитом или торфобрикетом. Истопница, помимо основной работы, давала еще звонки на занятия и с занятий. За полчаса, а то и за час она открывала школу, чтобы впустить ребят, многие из которых приходили «ни свет, ни заря», чтобы поиграть в «уголок», «козла» (чехарду), классики или «в ладушки» (ладонную чечетку).   Бетонные туалеты по шесть очков (т.е. отверстий) и общей выгребной ямой находились в пристройке на первом этаже. Наверное, после таких туалетов и появилась поговорка: что упало – то пропало! Любимой забавой ребят было соревнование на опИсать трехметровой высоты потолок.   Ежедневным чудесным событием в школьной жизни была большая, десятиминутная, перемена. Разумеется, все дети тут же вылетали на улицу. Я был в числе тех, кто сразу оккупировал один их четырех кустов желтой акации, росших рядком шагах в десяти от лицевой стороны школьного забора: лазание по кустам и деревьям всегда было моей страстью. Но подходил я к этой забаве, как помнится, весьма осторожно и даже ответственно с точки зрения безопасности. Сухие ветви были надежными на елках и ивах, а вот тополь, осина, береза и сосна никогда не вызывали у меня доверия…   *** Предприятие «Спецбур», занимавшее треть поселка и расположенное между нашим домом и Серебрянским водохранилищем, занималось поиском бурого угля. С этой целью оно поставило в прекрасном сорокалетнем еловом лесу две буровые вышки. К этому времени (в конце 1940-х годов) мой отчим, Бабухин Петр Денисович, ушел с должности коменданта нашего поселка Дзержинец и устроился вахтером в этот самый «Спецбур», единственная проходная которого находилась на полпути от дома к реке Серебрянка.   Летом 1949 года Спецбур поставил высокий и красивый решетчатый забор метрах в семи от дороги Пушкино – Новая Деревня, чем существенно урезал чистую сказочную извилистую тропу от дома до моста. Тропа, усыпанная игольником и служившая также дорогой для полчищ крупных муравьев, проходила в основном под плотными кронами елей. Там-сям тропа вытаптывалась до грязных луж по самые щиколотки, так что в холодное время на валенки приходилось надевать неудобные галоши.   Во время дежурства Петра Денисовича, моего отчима, мама, как в «Красной Шапочке», отправляла меня отнести ему еду: постные щи или овсяный суп в белом глиняном, глазированном кувшине с двумя ломтями черного хлеба. Для меня, восьмилетнего, это была пусть небольшая, но полезная работа по дому. С наступлением морозов эта работа награждалась маленьким удовольствием: буржуйка в крохотном деревянном помещении сторожевой будки нагоняла жару и можно было хорошо прогреться. Топилась буржуйка антрацитом, и, уходя с дежурства, отчим несколько кусков угля клал в небольшую кирзовую сумку, что являлось большим подспорьем для отопления нашего дома. Хотя мы и жили в лесу, но за самовольную порубку даже сухостоя можно было получить тюремный срок. (Еловую эпопею я подробно описал здесь: http://proza.ru/2008/04/21/55)   Продолжение следует. ===============   На фото: Фотография ок. 1985 года (из "Старого Пушкина"), на редкость точно передающая колорит пушкинского леса на рубеже 50-40-х годов прошлого века.
Виктор Сорокин

Виктор Сорокин

0
 

1950-51. Школьные годы. Дзержинец. 3-й класс (1)

Почему-то со второго по пятый классы мне больше всего запомнилось события за третий класс – как за время учебы, так и за летнее время 1951 года.   Итак, на дворе стояло колдовское бабье лето 1950 года. Картошку с огородов уже убрали; ее пожелтевшая ботва валялась кучками и от нее ощутимо пахло соланином (название этого вещества я узнал, естественно, много лет спустя). Кто-то (кажется, Вовка-Щелгач) показал, как можно весьма далеко запустить клубень взмахом палки с насаженной на ее конец картофелиной. Поэтому мы искали пропущенные при уборке клубни, чтобы от души запустить их на край света…   Однажды мы с одноклассниками Вовкой Бабуркиным и Сережкой Голиковым пошли после занятий домой не обычным путем, по дороге Пушкино – Новая Деревня, а в обход поселка, по внутреннему краю окружавшего его оврага. Вскоре мы подошли к двум величественным дубам. Эти деревья я видел впервые. Вся земля под ними была по щиколотки усыпана чистой дубовой листвой в форме гитары, а под нею – дубовыми семенами. Домой мы вернулись с полными карманами «орехов». Отчим сказал, что их называют желудями, что они являются лакомством для свиней и что из желудей делают дешевый кофейный напиток, который иногда варился, из магазинного, конечно, и в нашем доме.   …В те же теплые солнечные октябрьские дни, мы с Вовкой и Сережкой, выйдя из школы на Ярославское шоссе, стали бросать камни в проходящие автомашины. Несмотря на то, что я был слабее других, я превосходил ровесников в меткости. Поэтому мой камень угодил точно в центр лобового стекла грузовика. Шофер резко затормозил, выскочил из кабины и помчался за мной. И тут мне пришлось улепетывать так, как я не бегал никогда ни до того, ни после! Оторваться от тумаков мне удалось чудом…   Однако это не спасло меня от возмездия: мои дружки, не попавшие в цель, доложили о моем достижении родителям. И, когда я появился дома, отчим весьма профессионально зажав мою голову между ног, выпорол меня нагайкой, которой он перед войной дрессировал свою собаку Джека. И в этот единственный раз мама за меня не заступилась. Случай с камнем убедительно свидетельствует о том, что в девять лет я оставался еще безответственным ребенком. Но факт доносительства моих одноклассников вызвал у меня презрение на всю жизнь…   В тот октябрь от установившейся теплой погоды пошла невиданная волна опят. Помимо того, что опята росли на пнях вокруг дома, в воскресный день мы с мамой и несколькими соседями еще затемно поехали за грибами в лес. Когда подошли к началу дороги на Красноармейск, уже рассвело. Было зябко и мглисто. Стали ловить попутку. Наконец, одна бортовая машина остановилась и все залезли в кузов. Тогда дорога была еще грунтовой, и лишь на кое-каких участках дорогу покрывали известняковым булыжником. Остановились километров через двенадцать. Кажется, все сбросились по рублю (еще «сталинских», что эквивалентно одному мороженому) «на чай» водителю.   Молодой березняк справа вырос на месте приблизительно десятилетней порубки. Углубляться в лес не было никакого смысла, так как сразу же пошли пни, обильно укутанные опятами. За полчаса мы набрали их ведра два. Не помню, что мы взяли на перекус, но забыть свой первый в жизни «турпоход» не смогу никогда…   *** В классе я сидел на предпоследней парте в среднем ряду. Однажды учительница дала нам задание, кажется, по чистописанию, а сама стала проверять тетради с домашним заданием по арифметике. Взяв на просмотр очередную тетрадь, Раиса Артамоновна, прочитав решение задачи, отметку почему-то не поставила, а начала перечитывать. А прочитав второй раз, пожала плечами и поставила знак вопроса и оценку «4». Я безошибочно понял, что в руках у нее находилась моя тетрадь!   Я хорошо помню случай с той задачкой. Дома я нашел для нее два решения, причем с разными ответами. Из них я привел более оригинальное. Помню, что оба решения мне показались верными, но… почему-то с разными ответами! Найти ошибку в моем доказательстве и учительница не смогла, но странно: почему она поставила «четверку» за очевидно неверный ответ? Очень жаль, что я не сохранил ту задачку...   За неделю до Нового 1950-го года отчим срубил одну из елок, кои еще в изобилии росли вокруг дома. Он сделал для нее настоящую подставку-крестовину с квадратным отверстием в центре, вставил в отверстие подтесанный комель (толстый конец дерева) елки и установил елку на табурете в меньшей из двух комнат. Наряжали елку отчим, я и Вовка Щелгачев. Помимо игрушек, ревниво сохранившихся у Петра Денисовича еще с довоенной московской квартиры, мы с Вовкой клеили цепочки, вырезали снежинки и флажки, раскрашивали золотой и серебряной краской еловые шишки. А из довоенных игрушек, помимо разноцветных стеклянных шаров, самыми эффектными были стеклянный парашют, пятиконечная наконечная рубиновая звезда и игрушки из папье-маше: мартышка с зонтиком и Дед-Мороз со Снегурочкой.       А еще на радость детям на елку повесили несколько мандаринов и несколько конфет в фантиках. Такая елка мне казалась просто сказочной, а атмосфера Нового года – праздничной! Правда, если не изменяет память, хитрый Вовка умудрялся шоколадные конфеты из фантиков вытаскивать, придавая фантикам первоначальную, «девственную» форму…   На зависть всем соседям у отчима были двухгиревые часы с боем (на которые – как и на всю его канцелярскую мебель – было много начальствующих охотников экспроприировать). С двенадцатым ударом этих часов поднимались стеклянные граненые рюмки с бражкой, в изготовлении которой отчим был большой мастак. Были ли рюмки у меня и у Вовки, не помню, как не помню и обсуждение вопроса, можно ли или нельзя выпить спиртное детям. На торжестве были и соседи. Из яств, как всегда, не запомнил ничего...   Месть   Однажды в феврале Раиса Артамоновна поставила меня в угол (что было не редкостью). Стоять мне было очень тяжело – в ногах была ревматическая боль. Но я никогда не просил пощады у своих обидчиков и потому мужественно выносил пытку. И то хорошо, что хоть коленями на горох не ставили, как это было в моде в школьные годы моего отчима. Переносить экзекуцию мне помогали два обстоятельства. Во-первых, угол был составлен стеной и кафельной теплой печкой, что позволяло приятно погреться, а во-вторых, из своего «угла» я мог свободно рассматривать всё, что было за окном, выходящим в сторону Ярославского шоссе. А потому и в «углу» я оставался в своем мире! Тем не менее, в моей голове созревал план мести…   …Когда прозвенел звонок и последний урок окончился (замечу, это была вторая смена), все дети с радостью бросились из класса. За ними, быстро собрав вещи, пошла и Раиса Артамоновна. А я? Я остался стоять, поскольку меня никто от наказания не освободил!   И только часа через три, заподозрив неладное, за мной пришла мама. А наутро отчим пришел к директору школы и устроил справедливый (если, конечно, не знать о моей затее) разнос моей учительнице, и той пришлось ретироваться… Я, разумеется, торжествовал, но виду не показывал…   Продолжение следует. ================ На фото: 3-й класс. Я не рассматривал это фото 55 лет и с трудом вспомнил лишь половину ребят: VI ряд: 1 – Барсов, 2 – Шурик Любимов, 3 – Черняков, 4 – Крымов, 5 – Вова Бабуркин, 6 – Коля Панкратов, 8 – Сергей Голиков; III ряд: 1 – я, 2 - Румянцев (?), 3 – Коля Пушкин, 4 – Толик Николаев, 5 – Витя Григорьев, 6 – Коля Панов; II ряд: 3 – Люда Фарбер, 4 – Таня Тарасова, 5 – Раиса Артамоновна, 6 – Рая, 7 – Бессмертнова, 8 – Михеев; I ряд: 1 – Полякова, 2 – Галя Генералова, 3 – Валера Нафиков, 5 – Рита, 7 – Илларионова… Где-то они теперь? Интересно, что многих вижу как будто в первый раз. Вот так метла времени заметает прошлое: в памяти остается лишь самое яркое… Сегодня в здании школы размещается Пушкинская художественная школа. P.S. Почему-то категорически хочется вспомнить КАЖДОГО, иначе я чувствую себя почти что убийцей. А с другой стороны, память о них нужна, похоже, лишь мне, и я охраняю их покой – ушедших и еще живых...
Виктор Сорокин

Виктор Сорокин

0
 

Я люблю вас, люди! (7-) Тетя Аня

Тётя Аня Маслова в девичестве Кочеткова – наша соседка из такой же, как и наша, соседней дачи №26. Наш угол дома был северо-восточным, а ее – юго-западным. И наши окна смотрели друг на друга с небольшим смещением.   Когда я вернулся из Малыни в 1949 году, она уже здесь жила с рябым сожителем Николаем Масловым, шофером по профессии. С мужем она жила не очень дружно, так что в конце концов он куда-то исчез. В чужие разборки я нос не сую. А около 1960 года моя мама, посудомойка и нянечка, «пристроила» ее в санаторий ЦК «Пушкино» аж поваром. Никакой дружбы между нашими (ни до моей женитьбы, ни позже) семьями не было. У тёти Ани была дочь Таня, ровесница моего брата Алексея (1947). Вот, собственно, и вся прелюдия к моему рассказу.   В 1965 году мы взяли у Масловых котеночка. Я был уверен, что это кот, но кот вскоре оказался кошкой. Причем фантастически пугливой – видимо, передался страх в момент гибели ее мамы под колесами автомобиля. Наш друг Вовка Шевелев назвал «кота» Машкой. Машка безусловно, достойна своей повести, но в двух словах это кошка, которой из-за ее ловкости за 10 лет ни один кот так и не овладел!   Жили мы с тётей Аней вполне мирно: без нежностей, но и без ругани. Скорее даже наоборот: со временем нашли друг в друге практический интерес. Как и все честные люди в России, она подворовывала в столовой санатория и кое-что сбывала нам. Но при этом не была хапугой: вырезку самого высокого качества она продавала нам всего за полцены (хотя при отсутствия мяса в магазине должна была бы цену удваивать!). По сути, своей добычей она делилась с нами поровну, и мы в ее воровстве не видели никакого греха.   Помимо кошки и мяса, от Масловых нам достались еще две памятные вещи.   Первая – это усыпанное мелкими, похожими на дикие, плодами грушевое дерево. А к Новому году эти два ящика груш оказались великолепным деликатесом. Жаль, что нет возможности выяснить сорт, а то развел бы их во Франции. (Впрочем, в память об этой груше я посадил у себя в саду грушу-дикарку. Оррригинальный фрукт!)   Вторая – двух с половиной метровые доски от брошенного во время переезда сарая. Предположительно это была сибирская лиственница или кедр. И по сей день в моей памяти это самая красивая древесина, похожая на оливковую, но вроде бы хвойного дерева и при этом не слоилась. Ее слои были всех оттенков красного, желтого, бордового. И при этом как бы маслянистой, так что при обжиге паяльной лампой она выглядела картинно. Вот из этих досок в 1970 году в новой квартире уже в микрорайоне Дзержинец в Пушкине я сделал всю мебель и книжные полки для 12 кубометров раритетных книг...   Вот, собственно, и все наши отношения с тётей Аней до самой эмиграции в 1982 году. А экстраординарное событие произошло при нашем посещении Пушкина в 1998 году. Когда мы встретились с тётей Аней на лестничной клетке возлее квартиры, она... ЗАПЛАКАЛА! И это был плач человека с богатейшими несбывшимися мечтами и бесконечной любовью к прошлому. (А я-то, пень, никогда прежде не догадывался попытаться разглядеть в ней Человека!) В тот миг я почувствовал, что мы вспоминаем с нею ОДНО И ТО ЖЕ – жизнь в старом одноэтажном Дзержинце! Жизнь, свидетелей которой почти не осталось. Заплакав, тётя Аня бросилась мне на грудь, будто я единственный, кто мог ее утешить, а если и не утешить, то как бы утешить.   Чужая душа – потемки. Мне неизвестно, были ли у тёти Ани душевные друзья в жизни, и ничего не знаю о ее внутреннем мире. И я проклинаю себя за то, что прожил жизнь СРЕДИ людей и не интересовался их судьбами! Поэтому хочу напутствовать молодежь: не повторяйте моих ошибок – люди проходят БЫСТРО!..   ===============================   На фото: Наверху за елкой - угол дома тёти Ани; внизу наш дом, с окнами смотрящими на окна тёти Ани.
Виктор Сорокин

Виктор Сорокин

0
 

Я люблю вас, люди! (3-) Бабушка

Странно, что я не помню ни одного бабушкиного жеста любви ко мне, и, тем не менее, я как бы купался в ее любви. А вообще-то она любила весь мир! За три года, что я прожил рядом с нею, я не слышал, чтобы она с кем-либо ругалась. А негативную оценку нашкодившему человеку она выражала кратко: «Вот паралик!». (С 1949 года я этого слова больше ни слышал ни разу...) Вообще-то моя бабушка Александра Игнатьевна в девичестве Мичурина, несмотря на то, что она имела человеческий облик, явилась на землю с другой планеты, ибо таких людей на земле не бывает.   Не было бы счастья, да несчастье помогло: из-за войны с Германией мама в августе 1941-го бежала в деревню под Ясной Поляной к самыми близким для нее людям – моим бабушке и дедушке. Ну и с ноября 1941-го по февраль 1942-го я вместе с ними оказался под немецкой оккупацией.   Как меня полугодовалого немецкий солдат подбрасывал, приговаривая: «Хороший пан будет!», не помню. Но зато хорошо засела в памяти картинка, как бабушка показала рукой место на полу под окном, между дверью и маленькой печью, семи людям в серо-ржавых шинелях, и как они улеглись рядком, положив под голову свои вещь-мешки. По моим дальнейшим расчетам, произошло это в марте 1942 года, когда Красная армия погнала фашистов от Тулы на юго-запад, а мне было... семь месяцев...   До окончания войны было еще целых три года, но бидительный Сталин уже придумал закон для наказания людей, оказавшихся в оккупации: лишить их права на проживание в столице и крупных городах. Так что, когда в октябре 1944 года мама со мной вернулась в Москву, на работу ее нигде не взяли и крыша над головой накрылась «медным тазом». К счастью, подвернулся ей вариант с неравным браком с моим отчимом в Пушкине, а меня она пристроила в круглосуточный детский сад на Красносельской, куда сама устроилась прачкой...   Но в марте 1947-го, за месяц до рождения брата, мама отвезла меня обратно в деревню, где я и прожил два с половиной года в страшнейшей нищете, но в самой счастливой, любвеобильной атмосфере – с бабашкой, детушкой и семьей дяди Сережи, вернушегося с фронта в 1943 году без пяти ребер, но зато с трофеем: тремя банками немецкой тушонки!..   Итак, я стал жить в основном с бабушкой, матерью-героиней, потерявшей, к несчастью, четверых детей еще в малом возрасте. Старший сын, Алексей, ушедший на фронт добровольцем (а ведь мог бы и дома отсидеться!) и якобы пропавший без вести, погиб, по моим расчетам, в 1946-м в одном из муромских концлагерей для «врагов народа» (рок: мой средний брат, названный в честь него Алексеем, через полвека погибнет под колесами грузовика с пьяным водителем...).   Второй сын, Сергей, тот самый, который вернулся с войны с тремя трофейными банками тушонки (а мой сводный брат, сын второй жены отчима, сопровождал из Берлина три личных трофейных вагона антиквариата маршала Жукова), намертво прирос к родительскому дому.   Моя мама, старшая из сестер, уехала из деревни в 1937-м. Следующая из сестер, Настя, нашла мужа-красавца в соседней деревне Чероковке. Но в 1953-м его убила лошадь, и Настя с новым мужем перехала жить в Серпухов. Муж третьей сестры, Александры, тоже оказался из Чероковки, и они перебрались в Москву, в Перерву. Ну и самая младшая дочь бабушки, Люба, так и не устроила свою личную жизнь и с начала 1950-х годов и до старости проработала вахтером на заводе «Красный Пролетарий», куда в 1958 году устроила «по блату» и меня...   В личные отношения между родственниками я не вдавался и два с половиной важных деревенских года жил сам по себе. О еде я не думал, одежда состояла вся из заплат, «портфель» бабушка сшила из какой-то тряпки, альбом для рисования сделали из оберточной бумаги, выпрошенной в магазине. Но зато всё остальное – СЧАСТЬЕ до небес!!! О чем я понял уже в средние годы и впоследствии лишь укреплялся в этом мнении.   Не помню, чтобы бабушка меня учила, каким мне должно быть. Ее педагогика заключалась в ней самой. Каждый день через деревню шли потоки нищих, просящих подаяние, и бабушка не отказывала НИКОМУ. А нередко отдавала кусок хлеба мне и велела, чтобы именно я передал его нищему.   Не помню, чтобы меня за что-либо наказывали. А чудил я немало: однажды в нишу разрушенного куска стены дома набросал дохлых мышей (и тогда вонь тухлятины разнеслась по всему дому), в другой раз я спрятался в сундук, и меня восемь часов искали по всей деревне, в третий раз я выломал зубцы из старинного гребня, а однажды соседской девочке Оле Соколовой (если жива – прости меня грешного!) камнем в лоб засветил... Отчим за последний проступок наверняка меня выпорол бы, а бабушка только сказала (при мне) расстроенной соседке: «Он больше не будет». И всё! И я, действительно, как будто больше камнями в девочек не бросался...   Волшебство бабушки заключалось в том, что вокруг нее было светлое пространство, для чего она специально ничего не делала. Светило и всё тут – днем, ночью, в грязи, в проголоди... Хотя не помню, чтобы она когда-нибудь смеялась. Ни разу! За всех нас смеялась тетя Шура, жена дяди Сережи. Но опять же: едко, но абсолютно беззлобно! Мёд с перцем! Ну да о ней будет свой рассказ...   Ах, бабушка! Помню, взяла она меня (шестилетнего) в полдня под Чероковку. А это четыре версты под палящим солнцем. А я – самый дохлый из всех детей, почти доходяга. На полпути я уже выбился из сил, стал садиться на землю. А ценное время бежит, но бабушка терпеливо ждет, когда я окрепну. На чем кончились ее уговоры, не помню, но до коровушки нашей мы дошли и бабушка ее подоила...   У бабушки было десять детей, четверо умерли в раннем возрасте. Работала ли она в колхозе – не помню. Но однажды в дом привезли подводу мешков с зерном для посева на колхозных полях и бабушка должна была его перебрать и очистить от сорных семян. К работе она подключила и нас, детей – меня, шести лет, и двух двоюродных сестер – Тасю, девяти лет, и Нину, четырех лет. Это был мой первый настоящий рабочий день – не шалям-балям! Но, подчеркиваю: В РАДОСТИ! Потом также в радости, мы помогали бабушке и в прополке на огороде.   Но, помимо радости, были у нас еще и праздники. Из тех, что помню, это Пасха, Троица, Петров день, Яблочный Спас, Новый год, Рождество. Непременным блюдом были, конечно, пирожки. Так вот, не было большего счастья для нас, детей, как отведать сырого сдобного теста! Поэтому мы крутились вокруг бабушки и ждали, когда она положит в наши клювики по кусочку теста. А еще она позволяла нам плести жаворонков. Жаворонок – это такая восьмерка из теста с хвостиком, головкой, клювиком и глазками!   Одно из самых сильных впечатлений, оставленных у меня бабушкой, была ее работа за прялкой. Апрельский день, дом залит солнцем, бабушка сидит на скамейке, ногой крутит прялку, а из-под ее пальцев выбегает пушистая нить. Вымотые полы, покрытые чистыми дерюгами (половиками) подчеркивают благодать. И эту солнечную тишину ласкает мягкий бабушкин голос: «Христос Воскресе из мертвых...». А мне пять лет, и скоро будет шесть!..   В марте 1949 года я заболел скарлатиной. Не знаю, что дала фельдшерица, но после ее ухода бабушка куда-то ушла и... принесла невиданное лекарство – ложки две мёда в граненой стопке! Туда она налила еще ложки две-три водки и дала это зелье мне. И... наутро температура с сорока спала, а дня через три я был уже здоров.   Но самое выдающееся качество бабушки заключалось в том, что она никого не судила и не выносила никаких вердиктов. Она была человеком мудрого СОМНЕНИЯ. Несмотря на религиозное воспитание и строгое соблюдение всех православных обычаев, она, тем не менее, имела СВОЁ мнение. Дней через десять после полета в космос Гагарина, она, абсолютно безграмотная женщина, мне и говорит: «А может, и правда там, наверху (на небесах), НИКОГО нет?» И это на восьмом десятке лет!..   В обществе восхищение вызывает лишь тот труд, который принес выдающиеся результаты в научной или управленческой сфере. А бытовая деятельность человека считается делом рутинным. Мне же это общественное мнение до лампочки. Я видел бабушку все время в деле. Да миллионы людей могли бы выполнить ее работу не хуже, но я не знаю никого, кто выполнил бы ее РАДОСТНЕЙ.   Спасибо тебе за всё, моя любимая бабушка!
 

1949-50. Школьные годы. 2-й класс (2)

Окна у нас в доме были большие, трехсекционные. С приближением холодов отчим ставил вторые рамы, а между рамами укладывал пухлый слой ваты, накрывал его бумагой и украшал всякими штучками. К декабрю внутренние рамы покрывались необычайной красоты морозными узорами. Они давали простор моей буйной фантазии. И всю жизнь я корю себя за то, что, живя в России, не нафотографировал этих узоров…   Маленьким чудом «Нового Света» были наши соседи, жившие в шестиметровой комнатке. Еду они готовили в общем коридоре на керосинке. К сожалению, я запутался с именами жильцов этой комнатки, так как они три или четыре раза менялись. В 1949 году это были, кажется, дядя Вася и тетя Лида. Дядя Вася недавно демобилизовался из флота. Иногда он надевал морскую форму. И у него была такая забава: макет куска моря с маяком и штурвалом. В маяке была настоящая электрическая лампочка, и луч бегал по поверхности моря.   Но самое восхитительное: у них был патефон с богатым набором пластинок! Из музыкальных вещей, оказавших на меня сильное впечатление, были старинные русские вальсы и пластинки с песнями Лидии Руслановой и Леонида Утесова. А вот писклявое исполнение песни «Самара-городок» меня как-то не трогало. Вся эта музыка была в моей жизни по существу первой, и приди она ко мне лет через пять, я, скорее всего, напрочь потерял бы свой почти идеальный музыкальный слух.   Радио в доме, как я уже писал, было, но из послевоенной информации остались только долгие утренние позывные, гимн Советского Союза и… физзарядка. Последняя и сейчас колом стоит в моей памяти… (Через десять лет физзарядка попытается поломать мне судьбу…)   Описывать мое пушкинское детство лет до двенадцати – это в значительной степени описывать организацию жизни моего нелюбимого отчима, ибо, несмотря на нелюбовь, несметное число доведенных им до совершенства трудовых операций в самых разных профессиях исподволь вползали в мое сознание. И как когда-то примеры дедушки по плетению веревок и корзин, так теперь и примеры отчима навсегда откладывались в сознании, чтобы в одно прекрасное время встрепенуться, воскреснуть и сделать мастером на все руки и меня …   Петр Денисович безукоризненно подшивал валенки, причем не только для семьи, но и всем соседям. Брал он за это какую-то символическую плату – рубля три (два стакана сахарного песку). К работе он готовился капитально. Сначала сучил суровые нитки, привязав их к гвоздю, на котором висели две ногайки – теперь уже для моего «воспитания» (хорошо дрессированную немецкую овчарку Дика у него забрали в начале войны служить «на фронт»). Потом скрученные и переплетенные нитки для предотвращения гниения смолились куском гудрона, а затем еще и куском пчелиного воска – чтобы они легче шили… Вообще, у отчима был богатейший набор самых различных инструментов – по существу, полные комплекты для каждой работы. Были у него и все инструменты по сапожному делу: две ноги (для подбивки кожаной обуви), две-три деревянные колодки (формы для шитья и проверки формы обуви), множество сапожных ножей и самодельных игл (с большими ушками), скрученных из тонкой стальной проволоки, несметное количество брусков – для точки как ножей и рубанков, так и двух опасных бритв. Чинил он и часы – как себе, так и соседям. И многое другое.   Выглядел отчим всегда браво и молодцевато. Его длинные усы были лихо закручены вверх. Брился он тщательно и ежедневно. Вот только сейчас, впервые за полвека, вспомнился его низкий бронзовый стакан для мыльной пены с двумя пушистыми помазками. Время от времени он чистил стакан до сверкающего блеска, для чего у него был кусок зеленой полировальной пасты…   И вот, подготовив дратву, иголки, два специальных гнутых шила, пару ножей, голенища от полностью изношенных валенок или кусок войлока, Петр Денисович садился непременно на табурет (табуреты он тоже мастерил сам, хотя в доме были шесть дубовых канцелярских стульев) и располагался у стола. Начиналась церемония подшивки валенок. Это была именно величественная церемония, а не давящая мастера вынужденная работа.   Теперь-то я понимаю, что мой нелюбимый отчим был гением-экономистом: при трате любых материалов для каких бы то ни было работ у него почти не оставалось отходов! В частности, перещеголять его по количеству подошв, выкроенных из заданного куска войлока, не смог бы, пожалуй, и я сегодняшний, со специальной математической подготовкой для решения подобных задач. Но тогда, в восьмилетнем возрасте, на способности отчима я не обращал никакого внимания – вся жизнь катилась как бы мимо меня. У меня не было никаких игр и игрушек – все мое богатство состояло всего лишь из меня самого, плагодяря чему я научился прекрасно жить без всего и без всех.   3 января родился младший брат Коля. Но вся зима 1949/50 годов в памяти отсутствует. Как я жил при отсутствующей маме, которая рожала в Москве, ума не приложу. Помню, причем весьма смутно, как она вошла в дом с огромным свертком – укутанным в зимнее одеяльце (с моим новорожденным покрывальцем) Колей и сказала, что у меня родился еще один брат. Не пойму, где и с кем в это время находился почти трехлетний брат Алексей. Однако кое-что в памяти всплывает…   Из-за отсутствия витаминов и плохого питания Алеша рос хилым. Денег на мясо не было. Раз в неделю удавалось выкраивать деньги на литр молока – только для Алеши. Коля питался грудным молоком. У мамы была большая крестьянская грудь, и Коля не в силах был отсосать все молоко. Поэтому остаток молока мама сцеживала. Какая-то его часть перепадала и мне…   Наш семейный пищевой продовольственный рацион был до предела скуден: капуста, овсянка, перловка, горох, ливерная колбаса (позже в народе ее окрестят «ухо-горло-нос») да по кусочку сахара к чаю. Практически полное отсутствие витаминов. При таком питании я, естественно, стал постоянно простуживаться: почти ежегодно по бронхиту и воспалению легких. Спасал меня опять же отчим – скипидарной мазью, винными компрессами, горчичниками, банками. Антибиотиков еще не было – их заменяли стрептоцид и аспирин…   Какое-то участие в поддержании здоровья детей осуществлялось государством через школу. Помню одну из двух кампаний по борьбе со вшами. Детей по очереди осматривал врач, и вшивых тут же, в классе, подвергали стрижке наголо. Не помню, прошел ли тест я и что делали со вшивыми девочками. Кажется, ежегодно проводился тест на туберкулез. Помимо этого, делались еще какие-то прививки с уколами под лопатку…   Но лично для меня сущим праздником была раздача (с принудительным потреблением) столь ненавистного большинству людей рыбьего жира – как эффективного средства против рахита. Как регулярно поили нас рыбьим жиром, не помню, а знать было бы интересно: если всего раза два в год, то это «как мертвому припарки»… (Впрочем, и французские врачи прописывают витамин D раз два в год.)   *** Весна 1950 года оставила в памяти мягкое впечатление. Земля вокруг дач еще не была разделена заборами на клетки. Да и сама дорога Пушкино – Новая Деревня была больше похожа на неезженую лесную просеку без каких-либо сточных канав по обочинам. А поскольку наш дом стоял на самом высоком и довольно плоском месте между Серебрянкой и Старо-Ярославским шоссе, то талая вода с трудом находила себе путь сначала к дороге, а потом к речке.   Из заболоченных Новодеревенских озер вытекал ручей. Летом он обрывался в полукилометре от озер, в небольшом пруду на краю деревни, но весной бежал дальше: сначала нырял под Ярославским шоссе, потом поворачивал на юг, впадал в еще один небольшой пруд, и далее по низине, постепенно переходящей в лощину, и уже после пересечения с дорогой Пушкино – Новая Деревня шел по дну просторного оврага с крутым левым склоном, огибающего полукругом наш поселок Дзержинец. Ручей пересекал дорогу по верху, а потому во время снеготаяния перебраться через него без высоких сапог было невозможно. Кажется, по этой причине я раза два пропустил школьные занятия.   Колумбовы матросы, завидев после долгого плавания острова, закричали, как известно, «Земля!». Точно такие же эмоции были и у нас, когда вдоль заборов с солнечной стороны появлялись первые проталины. В первые дня два земля на проталинках хлипкая, а потом она подсыхает, и вот, наконец, можно пройти по оттаявшей полоске, не запачкав ноги! И так будет каждую весну, пока после женитьбы это не превратится в наш семейных праздник – праздник Первой проталины! И непременно с небольшим костром на берегу Скалбы или Вори…   Второй, а может быть, еще и третий классы я прожил без электричества. У отчима были две керосиновые лампы еще «гороховских» времен: с высоким граненным стеклянным остовом (у всех соседей были только низкие жестяные лампы). Так что, когда такая лампа стояла в центре стола, читать могли все сидящие за столом. Поскольку занятия в школе проходили в три смены, делать уроки мне приходилось иногда именно при свете такой лампы.   Лето 1950 года особыми событиями не запомнилось, не считая одного – игры в жмурки в лестничном проходе на второй этаж. Это было впечатляюще! Не понятно только, как нам удавалось не ломать руки и ноги?.. ==================== На фото: Наша дача. 1959 г.
Виктор Сорокин

Виктор Сорокин

0
 

1947-1949. Мой рай. 13

Вторая жизнь в Малыни. От шести до восьми. Счастливое детство. 13   Лето 1949   Однако более всего дети забавлялись катанием колес крючком. Этим занимались сплошь все мальчишки. Чаще всего обручи брали от бочек, но счастливчики где-то доставали ободы от колес грузовиков: они были тяжелее обручей, но пели совсем другую песню.   Девочки любили играть в магазин. Весы делали из дощечек, а в качестве товара чаще всего выступали лепешки луговой мальвы. Еще собирали осколки посуды. Вместе с девочками на поиски осколков любил ходить и я. Самыми урожайными были частные огороды, куда вместе с навозом выбрасывался и мусор. Еще интересными местами были еле заметные остатки древних фундаментов. (Кстати, лишь сейчас я вспомнил интересные известняковые руины в центре веневского луга. Какова их история!..)   У своих ровесников я научился делать рогатки, которые представляли собой смертоносное оружие: ведь стреляли осколками чугуна с пробиной силой не меньшей, чем у пуль. Но по какому-то неведомому правилу никто и никогда не стрелял в человека (это будет уже в рабочем поселке в подмосковном Пушкине).   Через три дома от нас, за Генкиным домом, жили Дюковы Поликарп с женой Василисой. У них была блатная, по колхозным меркам, работа: точить ножи сенокосилок. Для этого через дорогу, возле их сарая, под большими ветлами из больших шестерен было сооружено капитальное точило с ручным приводом. И какой же это был кайф втихаря подкрасться к точилу и раскрутить его! А когда дед Поликарп появлялся в дверях своего дома, мы бросались врассыпную по крутому склону холма.   Вдали от глаз взрослых дети творили и куда более худшие пакости. Однажды Ванька-Шестик и Толик Мухин (его прозвище я забыл) взяли меня с собой на луг вверх по Малынке, выше ледяных родников, где вода была как парное молоко. И в этом теплом мелководье на перекатах между глубокими бочагами водилось несметное количество лягушек. И вот чему научили меня компаньоны: брали соломинку и через анальное отверстие раздували лягушку до шарообразной формы! Увы, в то время я еще не был способен чувствовать чужую боль…   Так же, как и обе Пасхи, радостным был и Праздник Пресвятой Троицы. Запомнить его очарование было нетрудно: солнечным утром взрослые откуда-то привозили охапки пахучей березы и обвешивали ветками все стены в доме. Духовитость держалась дня три. А к вечеру стол с двумя лавками выносился на улицу и устраивался праздничный вечер – «вечеряли». Так как к еде я был неприхотлив (с аппетитом ел все, что давали), то припомнить праздничные блюда не могу. Помню лишь самовар и приходящих-уходящих жителей деревни…   В детстве всё казалось вдвое больше и выше. То, что высота дверного проема была всего метра полтора (правда, он сантиметров на двадцать возвышался над уровнем пола в сенях и в комнате), я совершенно не замечал. Иногда случалось, что кто-нибудь и разбивал себе голову (видимо, веком раньше люди были значительно меньшие ростом). Обычно это вызывало всеобщий смех…   Нормально спать в мушином краю надо было ухитряться. Поэтому раз в неделю проводилась операцию по уничтожению мух (коих было не то что полчища, а как комаров в тундре). Для этого оставлялась открытой только дверь (или одно окно), все окна плотно занавешивались, потом все вооружались полотенцами и взмахами гнали назойливых насекомых вон из избы.   Никаких бань в деревне не было. В холодное время изредка мылись в корыте, а в теплое время ходили мыться на речку, в теплые бочаги. Интересный момент таких купаний состоял в том, что все не умеющие плавать брали с собой наволочки. На речке мокрыми наволочками взмахивали над головой и опускали их на воду. В результате получался огромный воздушный пузырь, держась за который, можно было плавать как со спасательным кругом. С купанья возвращались с букетами желтых кубышек, белых водяных лилий и сусака.   Вообще, русская патриархальная деревня – это еще и незабываемый травяной покров. В местах, где много ходят люди и животные, это, прежде всего, гусиная трава (горец птичий), мальва (приземистая), ромашка (пахучая), ну и, конечно, вездесущие дурнишник, клоповник, полынь горькая и чернобыльник, лопух, татарник. А любоваться благородными травами нужно было идти в заливные луга. Однако ТЕ луга, лесостепной зоны, становятся уже редкостью. Причем во всем мире…   *** В конце поля, ровно позади нашего огорода, был большой колхозный сарай с остатками соломы. Однако я ни разу не видел, чтобы он как-то использовался. А потому ходить в тот сарай – это все равно что сейчас пройти километров сто по необитаемой тайге. Через приоткрытые ворота я забирался внутрь. Там было сухо, тепло, уютно. Воздух был насыщен запахом пересохшей соломы. Сквозь редкие дыры пробивались косые, дрожащие в пыли солнечные лучи и упирались в пол. Вокруг ни души, и только я один с чувством абсолютной безопасности, как на необитаемой, но прекрасной планете. Вот, собственно, и все; вроде – никакого события, а ведь запомнилось навеки!..   Я никогда ни у кого ничего не просил. Но если меня брали в телегу, я залетал в нее пулей. Удовольствий от езды в повозке было несколько. Это современные люди воспринимают все в мире как естественное и должное, а для нас, стопроцентно природных, поездка на телеге была что миллионеру путешествие в космос. И даже, пожалуй, лучше. Космонавт не может свесить ножки с корабля, а мы вот могли! Даже на автомобиле приблатненные водители могут высунуть из окна только руку. А мы, свесив ноги, могли ими и поболтать…   Но самым очаровательным при езде в телеге было вибрирование монотонно издаваемого звука или пения. (В городской жизни этот эффект получается, если поющего быстро-быстро постукивать по спине или груди.) К сожалению, поездки в телеге случались редко. Но, может быть, потому они так ярко запомнились...   *** Постепенно приближался конец моей деревенской жизни. Конечно, я не догадывался о том, что придет время и я буду вспоминать о двух с половиной годах деревенской жизни как о непрерывном празднике, в котором бедность и отсутствие бытовых удобств не имело никакого значения. Это был мир, где меня ненавязчиво любили. Никто меня не ругал за шастанье целыми днями по ледяному перекату, за сорванные только что зародившиеся морковку и крошечный огурчик, за разломанный старинный кленовый гребень, за три десятка мышей, которыми я завалил промоину в стене дома…   В середине августа за мной приехала мама. Уезжали мы из деревни на телеге рано утром, до зари. Начало дороги было в сторону Крапивны, где, кажется, мы сели на крытую машину, идущую до Щекино. На вокзале маме долго не удавалось купить билет – все поезда были переполнены. Удалось сесть только на третий или четвертый поезд. Конечно, опять с паровозом. Подробности этой поездки в памяти не сохранились. Не помню даже, как нас встретил отчим – видимо, я уже в большой степени ушел во внутреннюю жизнь.   Кажется, я описал все, что было со мной и что я видел до восьмилетнего возраста. Тем не менее, иногда в памяти всплывают какие-то необычайно тонкие и сильные чувства, которые после восьми лет больше никогда в реальной жизни я не испытывал. Заприметив это, я стараюсь эти чувства попридержать и понять, с чем они связаны. Но еще мгновение, и эти чувства, как привидения, меня покидают, оставив в памяти лишь легкий след от их наплыва.   К счастью, какие-то чувства я помню прочно. Иногда при созерцании какой-то реальности я понимаю, что не могу порадоваться от видимого и чувствуемого так же, как в детстве. Тогда я залезаю в память, снимаю кальку с детских чувств и подставляю эту кальку на место сегодняшних неярких чувств. Таким образом мне удается обмануть неумолимый закон старения чувств…   Итак, прощай мое милое и незабываемое детство! Детство, которое дало мне великолепный чувственный фундамент на всю оставшуюся жизнь. Окончание. =============== На фото: 20 лет спустя. Выгон. Когда-то на этом месте стояли две конюшни…
Виктор Сорокин

Виктор Сорокин

0
 

Я люблю вас, люди! (2-) Дедушка

Я не помню ни одного случая, чтобы дедушка проявил лично ко мне хоть каплю теплоты. Наши отношения были похожи на соседские. Правда, на хорошие соседские.   В деревне дедушка всегда был занят работой, в основном своей профессиональной – кровельщика-жестянщика. И потому до восьми лет я видел его мало. Одно лето, после седьмого класса, был у него в подмастерье, но свободного от работы времени для общения практически не было. В конце 1950-х он, уже старик, месяца на три приезжал пожить к нам в подмосковный Пушкино. Не помню, чтобы мы много общались, а жаль...   Мой дедушка по маме, Сорокин Николай Николаевич, является вершиной моей родословной пирамиды. От более высоких уровней этой пирамиды остались лишь рожки да ножки. Его отец, Николай Иванович Сорокин, до коллективизации был крепким единоличником и самым авторитетным хлеборобом во всей округе из десятка деревень. В 1940-х годах в малынском доме еще висел его большой портрет, сделанный году в 1936-м, незадолго до смерти. Я его еще помню: вид купца с окладистой бородой, волевого Хозяина рода. (В начале 1950-х, после ремонта дома, портрет пропал. Непостижимо!..)   От отца и своих братьев, живших на Веневке (южной части Малыни), дедушка со своей большой семьей отделился, должно быть, после коллективизации и стал жить в половине дома (с соседями Мухиными) на Поляковке, где с августа 1941 по октябрь 1944-го и с марта 1947 по август 1949-го жил и я (мама в это время устраивала свою жизнь в Пушкине и была занята родами брата Алексея).   Ну так вот, с дедушкой мы как бы и не общались, но, тем не менее, он был для меня настоящим дедушкой. Даже несмотря на то, что он врезал мне, пятилетнему, ложкой по лбу за нарушение субординации за столом (я первым полез в общую миску с щами).   ...Половодье 1947 года. Дедушка сказал, что пойдет половить рыбу. Я следом. Из-под самой крыши хлева-курятника дедушка снимает одну из двух наметок (треугольная сеть со стороной два метра на пятиметровом шесте) и спускается под гору к речке. Речка Малынка обычно пятиметровой ширины разливается на всю долину – на 200-300 метров. По реке проплывают льдины. Пахнет весной, льдинами, южным ветром.   Дедушка ходит вдоль берега, в который на изгибе под прямым уголом упирается река, и высматривает рыбу. Вот он поймал две плотвы и положил их в зеленую сумку (позже я узнал, что в таких сумках хранились противогазы). Но за короткий миг я успел различить неповторимый запах свежей речной рыбы, и не просто какой-нибудь, а именно плотвы и именно в половодье!   Но вот дедушка накрыл наметкой нечто и с трудом вытащил на берег... полупудовую щуку! Это был уже солидный улов! С добычей он поспешил в дом. Там он взвесил щуку на безмене и положил ее в оцинкованное корыто посреди комнаты. Наверное, для всей семьи это был настоящий праздник, но я этого тогда не осознавал. Я ходил вокруг корыта, трогал щуку и впитывал сухой щучий запах. И тут меня дернуло потрогать щучью морду, а она ТЯП! Крику было!...   Я часто просматриваю «фильм» того дня, вспоминаю своего дедушку и ловлю себя на том, что я его очень ЛЮБЛЮ! Оказывается, человека можно любить лишь за то, что он тебя не обижал, не отталкивал!   Помню дедушку за плугом, за плетением веревок и корзин. А вот яркий момент. Была чудная апрельская погода. Бабушка просит меня позвать к завтраку дедушку, работавшего с жестью возле сарая. Я бегу и с полпути кричу: «Дедушка, иди затыкать!». (Букву «р» я начал выговаривать лишь в шесть лет.)   ...Жаркий июль. Я играю возле дома и вдруг вижу по улице идет дедушка и ладонью левой руки плотно держит окровавленную правую. Он рассказал, что с крыши скатилась стамеска и угодила в руку. Бабушка занялась перевязкой...   На каникулах после седьмого класса дедушка взял меня к себе в подмастерья. Одну крышу мы покрыли на Веневке, в километре от дома, а вторая находилась в деревне Архангельское, километрах в пяти от дома. Туда мы отправились на неделю с постоем у хозяйки. Спали на русской печи. И опять: мы проработали с дедушкой целую неделю, а общения как будто никакого и не было! Как крыли крышу – помню, как уплетали духовитую молодую картошку печеную в русском масле – помню, а о чем говорили за столом – не помню! А оно мне очень нужно – вспомнить! Вспомню и я как бы приголублю дедушку, обниму, пожалею...   Живя в гостях в Пушкине, дедушка оставил нам всем замечательную головоломку (в литературе я ее не встречал): из четыерх треугольников собрать квадрат. Ну очень милая! (К сожалению, после раскрытия секрета сам читатель получить удовольствие уже не сможет, но детям доставит вполне.) «Вешаем» квадрат за уголок. Затем середины смежных верхних сторон соединяем прямой. И эти же середины соединяем прямыми с нижним углом. Разрезаем и... получаем 4 треугольника – 3 прямоугольных, 1 равносторонний, центральный.   Но, конечно, главная гениальность моего дедушки заключалась в том, что за всю жизнь они с бабушкой не поругались НИ РАЗУ! Как такое могло быть? И как за это можно его не любить?!   Жизнь так распорядилась, что из двух сыновей и четырех дочерей дедушки его фамилию продолжают лишь мои четыре внука и один правнук.
 

1947-1949. Мой рай. 1

Вторая жизнь в Малыни.   Дорога в Рай Числа 20-го марта 1947 года (мне тогда не было еще и шести) мама решила отвезти меня (из Пушкино) в Малынь, так как ожидала рождения брата Алексея (21 апреля).   До Тулы от Курского вокзала мы ехали в плацкартном вагоне ночным поездом с паровозом во главе. Когда стемнело, проводница зажгла по концам вагона два тусклых керосиновых фонаря, подвешенных у самого потолка. В вагоне было душно, пахло потными телогрейками. В проход со вторых полок всюду выступали голые ноги…   В Тулу прибыли рано утром, и мама сразу стала искать оказию до Плавска. У машиниста маневрового паровоза она узнала, какой товарняк пойдет в нужном направлении. Пошли по рельсам к локомотиву. В воздухе висел густой смог, пахло сернистым газом (разумеется, название запаха я узнаю лишь через 15 лет) и угольной гарью. Мама подошла к поручням паровоза и обратилась к машинисту: – Милай, возьми до Плавска. – Залезай!   Он перехватил «крестьянскую сумку» (мешок с двумя лямками, нижний конец которых привязывался к углам мешка; чтобы лямки не соскальзывали, в углы вкладывались две небольшие картофелины), следом принял меня, а потом по металлической лесенке поднялась и мама. Машинист указал нам на нишу напротив топки, где можно было расположиться. Мама села на мешок и взяла меня к себе на колени. Когда истопник подбрасывал уголь в топку, я смотрел как завороженный на бушующее пламя. В лицо бил жар. Через много лет, вспоминая эту поездку, мама говорила, что ей было очень страшно: она боялась, что нас могут сжечь в паровозной топке (что, как известно, случалось).   Часа через два прибыли в Плавск. Расположились на буковых лавочках в зале ожидания, который мне показался необычайно высоким. Масса новых впечатлений. Высоченные окна с полукруглыми сводами доходили почти до потолка с лепниной. Пахло вокзалом: билетами, махоркой и чем-то специфично вокзальным. (И даже сегодня вокзалы Парижа пахнут этим «вокзалом»!) Я бегал по вестибюлю и залезал на свободные места, чтобы выглянуть в окно: а ЧТО там? Наконец, выглянув в окно, мама радостно воскликнула: – Дедушка приехал!   Мама поставила меня на лавку к окну и указала на сани, возле которых стоял бородатый мужик с поводьями в руках. Мы вышли, и вот я уже в санях с полозьями, подбитыми железом. Дедушка взбивает попышнее сено и обкладывает им меня, укутанного еще и в большой мамин платок. Ехать не близко – восемнадцать верст.   И вот сани помчались по безбрежным полям и лугам – сначала в сиротливом пригороде Плавска, затем – по-над рекой Плавой. Воздух свежайше чист до головокружения, и нос улавливает разнообразнейшие запахи: лошади, конского пота, сена, дедушкиного тулупа, помета, иногда извергаемого на ходу нашей лошадью, и, конечно же, чистейшего, подтаивающего и искрящегося на солнце снега. Наезженный санный путь сверкает белизной и тонкой ледяной корочкой на санных следах, лишь кое-где между этих «рельсов» попадаются цепочки конского навоза, дымящегося, несмотря на морозец, паром от разогрева припекающим солнцем. Из окружающих деревень доносятся раскатистые крики петухов. К вечеру левым берегом Плавы – через деревни Крюково, Драгуны, Чириково, Даниловку – мы въехали в Малынь.   Так начались мои уже осознанные и самые счастливые два с половиной года деревенского детства (хотя до трех с половиной лет я тоже прожил в деревне, но впечатления того периода оказались намного беднее).   Вытянувшаяся на два километра деревня Малынь, лежащая на левом берегу речки с одноименным названием, состоит из пяти частей: Поповка (от впадения р. Холохольни в Плаву до церкви), Азаровка (от церкви до поворота под прямым углом направо), Архиповка (от этого поворота до Митькиного верха, или Афонинского оврага), Поляковка (от оврага по прямой вверх до выгона) и, наконец, Венёвка (большим серпом влево от выгона). (Эти названия мне помогла уточнить чудом найденная в Интернете моя пятиюродная сестра Оля Болякина.)   Дедушкин дом стоял (и стоит поныне) посередине Поляковки (это домов десять), с великолепным видом на восток, в направлении Плавска. Впрочем, чтобы получить от панорамы духовный заряд, нужно перейти дорогу, пройти шагов десять мимо сарая и встать у края крутого спуска к речке. Речка Малынь в форме латинской буквы S, придя с юга, сначала огибает Веневку, потом упирается в Поляковку, после чего почти по прямой уходит на север, ныряя под Даниловским мостом, к Плаве. В середине этой самой буквы S долина реки расширяется метров на двести, давая простор глазу. А за долиной довольно круто возвышается Даниловский холм. Правая часть холма представяет собой уже не холм, а возвышенность, уходящую на юг, к истоку Малыни. Там пусто, там – четырехверстная дорога на деревню Чероково. И это с той стороны в марте-месяце приходят ветра с запахом весны.   А северная часть холма представляет собой отрог указанной возвышенности. По нему идет дорога до Даниловки, на середине проходя мимо разрушенной барской усадьбы, от которой к сороковым годам остались лишь обездоленные стены. Эти руины всегда вызывали во мне жалость и грусть по чему-то несостоявшемуся у хозяев того дома.   За даниловской дорогой вдали, километра за три, шел крутой правый берег реки Плавы, покрытый молодоым дубовым лесом. А по самому верху той гряды шла редкая и всегда нарочито молчаливая тополевая аллея – вдоль дороги из Крапивны куда-то в сторону Плавска. В общемвид от нашего дома всегда придавал бодрости духу.   До войны дедушка жил на Веневке (где, кстати, родилась мама) – в большом доме прадеда Николая Ивановича. А дом прапрадеда находился, как я понял, как раз на Поляковке (на четыре дома ниже нашего; я еще успел походить по его еле заметным холмикам над его фундаментом).   *** Итак, Малынь. После разорения деревни в период коллективизации (тогда у моего прадеда, крепкого середняка, забрали всё) и Отечественной войны наступила хроническая нищета. Крестьяне перешли житьь по существу на подножный корм да на подсобное хозяйство. Лоза до трех метров плотно росла по обеим берегам речки, и лишь под нашей Поляковкой берег чистый – растениям не позволяли развернуться гуси и частое появление людей. Лозу постоянно вырезали для плетней, соломенных крыш и на корзины, потребность в которых всегда была высокой. К концу двадцатого столетия, когда через сорок лет после отъезда мне удалось побывать в деревне, берега речки заросли уже высокими ветлами – нужда в корзинах и плетнях, видимо, отпала да и деревня казалась какой-то безжизненной; речка Малынь заилила, обмелела с двух метров до 20-30 сантиметров, а рыба исчезла напрочь. А ведь в 40-х годах ледяная вода, поступавшая в основном из святого двенадцатиключевого родника (появившего где-то в начале века, со слов бабушки, от удара молнии; в 2001 году шесть ключей родника я нашел), звонко журчала под нашим домом на четырех перекатах...   На этих-то перекатах все жаркие дни я пропадал по колено в ледяной воде, и… никакой хвори. (Хворь началась с девяти лет уже в подмосковном Пушкине – бронхит и воспаление легких я схватывал чуть ли не каждый год…) Сложив ладошку куполом и прижав ее ко дну (оставив лишь небольшой зазор), другой рукой я приподнимал какой-нибудь камень – и... глупый вьюн забивался в мою ладонь-ловушку. (Вездесущая любовь к живому появится у меня лишь годам к двадцати.)   За время моего отсутствия в Малыни (1944-47) небольшая голландская полупечь была снесена (когда-то именно между нею и входной дверью с низкой притолокой спали советские солдаты). На ее месте стояла одна из двух в доме за века отполированная ладонями кленовая скамейка, на которой сидела бабушка, когда пряла пряжу. В скамье было проделано квадратное отверстие, куда вставлялась рогатина, на которой крепилась шерсть.   Ну а прялка в русской избе – это, наверное, самая святая и потомственная вещь в доме. (Когда я вижу их на развалах блошиных рынков во Франции, сердце обливается кровью: ведь они, как мамкины сиськи, кормили многие поколения в роду! И сегодня я отдал бы целое состояние за прялку моей бабушки!) Помимо колеса, мотовила, кривошипа, смазываемого дегтем, и педали, у прялеи есть еще и ДУША, но описать ее невозможно – ее нужно видеть!..   Продолжение следует.   ================ На фото: Два верхних переката с переходным бревном. Август 1968.
Виктор Сорокин

Виктор Сорокин

0
 

Человек и грибы. 7. Моя бледная поганочка

С чувством сострадания ко всем униженным, оскорбленным, изнасилованным   «Когда мы говорим о цветах, то совершаем преступление, ибо умалчиваем о зверствах». /Бертольд Брехт/     ***   Сформированная в обществе идеология насилия с необходимостью опускается и на бытовой уровень – вплоть до интимных отношений. Здесь не место делать экскурс в историю сексуального насилия в России, скажу лишь, что из каждых десяти изнасилованых в органы правосудия обращается одна (один), а девять вынуждены всю жизнь скрывать свой позор от окружающих, ибо в российском обществе к позорному столбу прибивают не насильника, а его жертву: полковник (фамилия не важна), изнасиловавший и затем убивший чеченскую девочку, несметным количеством россиян воспринимается национальным героем, а убитая девочка – преступницей, заслуживающей «наказания»!..   Я же, конечно, вкупе с порядочной публикой, всегда предпочитал быть на стороне слабых. Вот почему судьба грибка Бледная Поганка, многими брезгливо нелюбимого, вызывает во мне ассоциации с хрупкой девочкой, отчаянно защищающейся от насилия...   Моя детская память обладала удивительным свойством: я запоминал момент, когда впервые слышал то или иное слово и какие чувства это слово вызывало в моей душе. Слово «поганый» я впервые услышал от мамы (в конце войны в доме отчима), когда мне было года четыре. Поганым называлось ночное ведро, заменяющее – за отсутствие такового – сортир. Со временем слово «поганое» стало ассоциироваться с чем-то грязным, негигиеничным.   Поэтому когда лет в девять мама назвала какие-то грибы поганками, мое отношение к слову «поганый» стало двоиться: почему эти чистые и даже красивые грибы она обзывала поганками?! Оказалось, что поганками являются почти все грибы, за исключением пяти – опят, белых, подосиновиков, подберезовиков и сыроежек. Так считают большинство россиян, и потому грибники с каким-то сладострастием сбивают ногой все «поганки»…   С конца 1960-х годов стали издаваться определители грибов, и самый опасный гриб – бледная поганка – довольно быстро стал широко известен в народе. Абсолютная ядовитость бледной поганки почти у каждого грибника вызывает тихий ужас в сочетании с ненавистью. Вот этот ужас и заставляет грибников обходить бледную поганку стороной…   Я же и из духа противоречия всеобщему мнению и из чувства радости за то, что хоть кому-то повезет получить независимость от чьей-то злой воли, стал как-то, можно сказать, по-родственному и как к младшей сестре относиться к бледной поганке.   Бледная поганка напоминала мне маленькую неяркую девочку в изношенной белой косынке, с бледным лицом, зелеными глазами и чахлым здоровьем. Но главная ее суть я видел не в этом, а в том, что она, как и все живое на земле, имеет ПРАВО на жизнь. «Не мешайте мне жить!» – тихо шепчет она, а если ее голос игнорируют, то уже настойчиво она повторяет свое требование, не боясь вступить с противником в смертельную схватку….   Вот за эти ее качества я и полюбил Бледную Поганку. Полюбил не настырно, ожидая, что и она ответит мне тем же. И… она ответила! На пятый год нашей жизни в Ландах возле сетчатой ограды, в нескольких шагах от ворот на свет появилась целая колония бледных поганок! И не в одиночестве, а в сопровождении кавалеров в красных кафтанах – Красных Мухоморов! С той осени я стал охранять эту полоску земли у ограды от случайного вмешательства лопаты и газонокосилки.   Сегодняшнее лето было засушливым, и я опасался, что грибов не будет. Но вот на перекрестке октября и ноября прошли дожди, ночи потеплели, а через пять дней у нас на участке пошли и долгожданные бледные поганки с красными мухоморами. Правда, пока бледных поганок появилось всего две, зато потрясающей красоты краснокафтанников – десятка три! Мухоморы, будто бы осознав свою полную безопасность, расплодились щедро – настоящая цветочная клумба! (См. http://proza.ru/2009/12/24/2) Появились они и с внешней стороны ограды – прямо у дороги! – где их никто не трогает (см. фото), ибо никому и в голову не приходит уничтожить такую красоту!..   Латинское название бледной поганки довольно странное для русского уха: мухомор (или поганка) фалосоподобный, хотя под такое определение более подходят другие грибы (см. хотя бы http://proza.ru/2010/01/26/1). Странные эти ботаники…   Как я люблю путешествовать по нашему удивительному саду, предоставившему «политическое» убежище разнообразным животным и растениям! Нигде за оградой сада не растут ни подберезовки, ни настоящие маслята, ни лаковицы розовые, ни мокрухи… а у нас они появились сами, и не только появились, но и поселились – надеюсь, навсегда!   * * *   Хороши съедобные грибы – рыжики, подберезовики, маслята! Но, набрав их на жаркое, я иду поздороваться с моими бледными поганочками. И верится мне, что они, униженные и оскорбленные, нашли надежный приют в нашем саду. Эти грибы я знаю хорошо вот уже полвека, но каждый раз помимо моей воли мне на ум приходят униженные и оскорбленные женщины и дети. И каждый раз я утешаю себя тем, что хоть этим скромным подобиям слабых существ не угрожает безнаказанное насилие, ибо за это насилие насильнику придется расплатиться мучительной трехдневной казнью…   Сильнее всего об униженной и оскорбленной женщине сказал Александр Галич:   «Стоит она – печальница Всех сущих на земле, Стоит, висит, качается В автобусной петле.   Бегут слезинки скорые, Стирает их кулак… И вот вам – вся история, И ей цена – пятак!»
Виктор Сорокин

Виктор Сорокин

0
Авторизация  
Подписчики 0
×