Странно, что я не помню ни одного бабушкиного жеста любви ко мне, и, тем не менее, я как бы купался в ее любви. А вообще-то она любила весь мир! За три года, что я прожил рядом с нею, я не слышал, чтобы она с кем-либо ругалась. А негативную оценку нашкодившему человеку она выражала кратко: «Вот паралик!». (С 1949 года я этого слова больше ни слышал ни разу...) Вообще-то моя бабушка Александра Игнатьевна в девичестве Мичурина, несмотря на то, что она имела человеческий облик, явилась на землю с другой планеты, ибо таких людей на земле не бывает.

Не было бы счастья, да несчастье помогло: из-за войны с Германией мама в августе 1941-го бежала в деревню под Ясной Поляной к самыми близким для нее людям – моим бабушке и дедушке. Ну и с ноября 1941-го по февраль 1942-го я вместе с ними оказался под немецкой оккупацией.

Как меня полугодовалого немецкий солдат подбрасывал, приговаривая: «Хороший пан будет!», не помню. Но зато хорошо засела в памяти картинка, как бабушка показала рукой место на полу под окном, между дверью и маленькой печью, семи людям в серо-ржавых шинелях, и как они улеглись рядком, положив под голову свои вещь-мешки. По моим дальнейшим расчетам, произошло это в марте 1942 года, когда Красная армия погнала фашистов от Тулы на юго-запад, а мне было... семь месяцев...

До окончания войны было еще целых три года, но бидительный Сталин уже придумал закон для наказания людей, оказавшихся в оккупации: лишить их права на проживание в столице и крупных городах. Так что, когда в октябре 1944 года мама со мной вернулась в Москву, на работу ее нигде не взяли и крыша над головой накрылась «медным тазом». К счастью, подвернулся ей вариант с неравным браком с моим отчимом в Пушкине, а меня она пристроила в круглосуточный детский сад на Красносельской, куда сама устроилась прачкой...

Но в марте 1947-го, за месяц до рождения брата, мама отвезла меня обратно в деревню, где я и прожил два с половиной года в страшнейшей нищете, но в самой счастливой, любвеобильной атмосфере – с бабашкой, детушкой и семьей дяди Сережи, вернушегося с фронта в 1943 году без пяти ребер, но зато с трофеем: тремя банками немецкой тушонки!..

Итак, я стал жить в основном с бабушкой, матерью-героиней, потерявшей, к несчастью, четверых детей еще в малом возрасте. Старший сын, Алексей, ушедший на фронт добровольцем (а ведь мог бы и дома отсидеться!) и якобы пропавший без вести, погиб, по моим расчетам, в 1946-м в одном из муромских концлагерей для «врагов народа» (рок: мой средний брат, названный в честь него Алексеем, через полвека погибнет под колесами грузовика с пьяным водителем...).

Второй сын, Сергей, тот самый, который вернулся с войны с тремя трофейными банками тушонки (а мой сводный брат, сын второй жены отчима, сопровождал из Берлина три личных трофейных вагона антиквариата маршала Жукова), намертво прирос к родительскому дому.

Моя мама, старшая из сестер, уехала из деревни в 1937-м. Следующая из сестер, Настя, нашла мужа-красавца в соседней деревне Чероковке. Но в 1953-м его убила лошадь, и Настя с новым мужем перехала жить в Серпухов. Муж третьей сестры, Александры, тоже оказался из Чероковки, и они перебрались в Москву, в Перерву. Ну и самая младшая дочь бабушки, Люба, так и не устроила свою личную жизнь и с начала 1950-х годов и до старости проработала вахтером на заводе «Красный Пролетарий», куда в 1958 году устроила «по блату» и меня...

В личные отношения между родственниками я не вдавался и два с половиной важных деревенских года жил сам по себе. О еде я не думал, одежда состояла вся из заплат, «портфель» бабушка сшила из какой-то тряпки, альбом для рисования сделали из оберточной бумаги, выпрошенной в магазине. Но зато всё остальное – СЧАСТЬЕ до небес!!! О чем я понял уже в средние годы и впоследствии лишь укреплялся в этом мнении.

Не помню, чтобы бабушка меня учила, каким мне должно быть. Ее педагогика заключалась в ней самой. Каждый день через деревню шли потоки нищих, просящих подаяние, и бабушка не отказывала НИКОМУ. А нередко отдавала кусок хлеба мне и велела, чтобы именно я передал его нищему.

Не помню, чтобы меня за что-либо наказывали. А чудил я немало: однажды в нишу разрушенного куска стены дома набросал дохлых мышей (и тогда вонь тухлятины разнеслась по всему дому), в другой раз я спрятался в сундук, и меня восемь часов искали по всей деревне, в третий раз я выломал зубцы из старинного гребня, а однажды соседской девочке Оле Соколовой (если жива – прости меня грешного!) камнем в лоб засветил... Отчим за последний проступок наверняка меня выпорол бы, а бабушка только сказала (при мне) расстроенной соседке: «Он больше не будет». И всё! И я, действительно, как будто больше камнями в девочек не бросался...

Волшебство бабушки заключалось в том, что вокруг нее было светлое пространство, для чего она специально ничего не делала. Светило и всё тут – днем, ночью, в грязи, в проголоди... Хотя не помню, чтобы она когда-нибудь смеялась. Ни разу! За всех нас смеялась тетя Шура, жена дяди Сережи. Но опять же: едко, но абсолютно беззлобно! Мёд с перцем! Ну да о ней будет свой рассказ...

Ах, бабушка! Помню, взяла она меня (шестилетнего) в полдня под Чероковку. А это четыре версты под палящим солнцем. А я – самый дохлый из всех детей, почти доходяга. На полпути я уже выбился из сил, стал садиться на землю. А ценное время бежит, но бабушка терпеливо ждет, когда я окрепну. На чем кончились ее уговоры, не помню, но до коровушки нашей мы дошли и бабушка ее подоила...

У бабушки было десять детей, четверо умерли в раннем возрасте. Работала ли она в колхозе – не помню. Но однажды в дом привезли подводу мешков с зерном для посева на колхозных полях и бабушка должна была его перебрать и очистить от сорных семян. К работе она подключила и нас, детей – меня, шести лет, и двух двоюродных сестер – Тасю, девяти лет, и Нину, четырех лет. Это был мой первый настоящий рабочий день – не шалям-балям! Но, подчеркиваю: В РАДОСТИ! Потом также в радости, мы помогали бабушке и в прополке на огороде.

Но, помимо радости, были у нас еще и праздники. Из тех, что помню, это Пасха, Троица, Петров день, Яблочный Спас, Новый год, Рождество. Непременным блюдом были, конечно, пирожки. Так вот, не было большего счастья для нас, детей, как отведать сырого сдобного теста! Поэтому мы крутились вокруг бабушки и ждали, когда она положит в наши клювики по кусочку теста. А еще она позволяла нам плести жаворонков. Жаворонок – это такая восьмерка из теста с хвостиком, головкой, клювиком и глазками!

Одно из самых сильных впечатлений, оставленных у меня бабушкой, была ее работа за прялкой. Апрельский день, дом залит солнцем, бабушка сидит на скамейке, ногой крутит прялку, а из-под ее пальцев выбегает пушистая нить. Вымотые полы, покрытые чистыми дерюгами (половиками) подчеркивают благодать. И эту солнечную тишину ласкает мягкий бабушкин голос: «Христос Воскресе из мертвых...». А мне пять лет, и скоро будет шесть!..

В марте 1949 года я заболел скарлатиной. Не знаю, что дала фельдшерица, но после ее ухода бабушка куда-то ушла и... принесла невиданное лекарство – ложки две мёда в граненой стопке! Туда она налила еще ложки две-три водки и дала это зелье мне. И... наутро температура с сорока спала, а дня через три я был уже здоров.

Но самое выдающееся качество бабушки заключалось в том, что она никого не судила и не выносила никаких вердиктов. Она была человеком мудрого СОМНЕНИЯ. Несмотря на религиозное воспитание и строгое соблюдение всех православных обычаев, она, тем не менее, имела СВОЁ мнение. Дней через десять после полета в космос Гагарина, она, абсолютно безграмотная женщина, мне и говорит: «А может, и правда там, наверху (на небесах), НИКОГО нет?» И это на восьмом десятке лет!..

В обществе восхищение вызывает лишь тот труд, который принес выдающиеся результаты в научной или управленческой сфере. А бытовая деятельность человека считается делом рутинным. Мне же это общественное мнение до лампочки. Я видел бабушку все время в деле. Да миллионы людей могли бы выполнить ее работу не хуже, но я не знаю никого, кто выполнил бы ее РАДОСТНЕЙ.

Спасибо тебе за всё, моя любимая бабушка!