Один из моих любимых поэтов

[_wildwind_ 0]

и дальше абалденные его стихи. Тос - читай, может хоть голова включится по поводу своего "таланта")) Остальным релаксировать и наслаждаться.

 

Песнь песней

 

Денису Горелову

 

Он любил красногубых, насмешливых

хеттеянок... желтокожих египтянок,

неутомимых в любви и безумных в ревности...

дев Бактрии... расточительных мавританок...

гладкокожих аммонитянок... женщин с Севера,

язык которых был непонятен... Кроме того,

любил царь многих дочерей Иудеи и Израиля.

 

А.И.Куприн, "Суламифь"

 

1.

 

Что было после? Был калейдоскоп,

Иллюзион, растянутый на годы,

Когда по сотне троп, прости за троп,

Он убегал от собственной свободы -

Так, чтоб ее не слишком ущемить.

А впрочем, поплывешь в любые сети,

Чтоб только в одиночку не дымить,

С похмелья просыпаясь на рассвете.

 

Здесь следует печальный ряд химер,

Томительных и беглых зарисовок.

Пунктир. Любил он женщин, например,

Из околотусовочных тусовок,

Всегда готовых их сопровождать,

Хотя и выдыхавшихся на старте;

Умевших монотонно рассуждать

О Борхесе, о Бергмане, о Сартре,

Вокзал писавших через "ща" и "ю",

Податливых, пьяневших с полбокала

Шампанского, или глотка "Камю";

Одна из них всю ночь под ним икала.

Другая не сходила со стези

Порока, но играла в недотроги

И сочиняла мрачные стихи

Об искусе, об истине, о Боге,

Пускала непременную слезу

В касавшейся высокого беседе

И так визжала в койке, что внизу

Предполагали худшее соседи.

Любил он бритых наголо хиппоз,

В недавнем пршлом - образцовых дочек,

Которые из всех возможных поз

Предпочитают позу одиночек,

Отвергнувших семейственный уют,

Поднявшихся над быдлом и над бытом...

По счастью, иногда они дают,

Тому, кто кормит, а не только бритым.

Они покорно, вяло шли в кровать,

Нестиранные стаскивая платья,

Не брезгуя порою воровать -

Без комплексов, затем что люди братья;

Угрюмость, мат, кочевья по стране,

Куренье "плана", осознанье клана,

Худой рюкзак на сгорбленной спине,

А в рюкзаке - кирпич Валье-Инклана.

Любил провинциалок. О распад!

Как страшно подвергаться их атаке,

Когда они, однажды переспав,

Заводят речи о фиктивном браке,

О подлости московской и мужской,

О женском невезении фатальном -

И говорят о Родине с тоской,

Хотя их рвет на Родину фонтаном!

Он также привечал в своем дому

Простушек, распираемых любовью

Безвыходной, ко всем и ко всему,

Зажатых, робких, склонных к многословью,

Кивавших страстно на любую чушь,

Не знающих, когда смеяться к месту...

(Впоследствии из этих бедных душ

Он думал приискать себе невесту,

Но спохватился, комплексом вины

Измаявшись в ближайшие полгода:

Вина виной, с другой же стороны,

При этом ущемилась бы свобода).

Любил красоток, чья тупая спесь

Немедля затмевала обаянье,

И женщин-вамп - комическую смесь

Из наглости и самолюбованья,

Цветаевок - вся речь через тире,

Ахматовок - как бы внутри с аршином...

 

Но страшно просыпаться на заре,

Когда наполнен привкусом паршивым

Хлебнувший лишка пересохший рот

(Как просится сюда "Хлебнувший лиха!")

Любой надежде вышел окорот.

Все пряталки, все утешенья - липа.

Как в этот миг мучительно ясна

Отдельность наша вечная от мира,

Как бухает не знающая сна,

С рождения заложенная мина!

Как мы одни, когда вполне трезвы!

Грызешь подушку с самого рассвета,

Пока истошным голосом Москвы

Не заорет приемник у соседа

И подтвердит, что мир еще не пуст.

Не всех еще осталось звуков в доме,

Что раскладушки скрип и пальцев хруст.

Куда и убегать отсюда, кроме

Как в бедную иллюзию родства!

Неважно, та она или другая:

Дыхание другого существа,

Сопение его и содроганья,

Та лживая, расчетливая дрожь,

И болтовня, и будущие дети -

Спасение от мысли, что умрешь,

Что слаб и жалок, что один на свете...

Глядишь, возможно слиться с кем-нибудь!

Из тела, как из ношеной рубахи,

Прорваться разом, собственную суть -

Надежды и затравленные страхи -

На скомканную вылить простыню,

Всей жалкой человеческой природой

Прижавшись к задохнувшемуся ню.

Пусь меж тобою и твоей свободой

Лежит она, тоски твоей алтарь,

Болтунья, дура, девочка, -censored-ина,

Ничтожество, мучительница, тварь,

Хотя на миг, а все же плоть едина!

Сбеги в нее, пока ползет рассвет

По комнате и городу пустому.

По совести, любви тут близко нет.

Любовь тут ни при чем, но это к слову.

 

2.

 

...Что было после? Был калейдоскоп,

Иллюзион. Паноптикум скорее.

Сначала - лирик, полупяный сноб

Из странной касты "русские евреи",

Всегда жилец чужих квартир и дач,

Где он неблагодарно пробавлялся.

Был программист - угрюмый бородач,

Знаток алгола, рыцарь преферанса,

Компьютер заменял ему людей.

Задроченным нудистом был четвертый.

Пришел умелец жизни - чудодей,

Творивший чудеса одной отверткой,

И дело пело у него в руках,

За что бы он ене брался. Что до тела,

Он действовал на совесть и на страх -

Напористо и просто, но умело.

Он клеил кафель, полки водружал,

Ее жилище стало чище, суше...

Он был бы всем хорош, но обожал

Чинить не только краны, но и души.

Она была достаточно мудра,

Чтоб вскоре пренебречь его сноровкой

Желать другим активного добра

И лезть в чужие жизни с монтировкой.

Потом - прыщавый тип из КСП,

Воспитанный "Атлантами" и "Снегом".

Она привыкла было, но в Москве

Случался он, как правило, пробегом

В Малаховку с каких-нибудь Курил.

Обычно он, набычившись сутуло,

Всю ночь о смысле жизни говорил,

При этом часто падая со стула.

Когда же залетела - был таков:

Она не выбирала сердобольных.

Мелькнула пара робких дураков -

По имиджу художников подпольных,

По сути же бездельников. Потом

Явился тощий мальчик с видом строгим -

Он думал о себе как о крутом,

При этом был достаточно пологим

И торговал ликерами в ларьке.

Подвальный гений, пьяница и нытик,

Неделю с нею был накоротке;

Его сменил запущенный политик,

Борец и проч., в начале славных дел

Часами тусовавшийся на Пушке.

Он мало знал и многого хотел,

Но звездный час нашел в недавнем путче:

Воздвиг на Краснопресненской завал -

Решетки, прутья, каменная глыба...

Потом митинговал, голосовал,

В постели же воздерживался, ибо

Весь пар ушел в гудок. Одной ногой

Он вечно был на площади, как главный

Меж равными. Потом пришел другой -

Он был до изумленья православный.

Со смаком говоривший "грех" и "срам", -

Всех православных странная примета, -

Он часто посещал ближайший храм

И сильно уважал себя за это.

Умея "контра" отличать от "про"

Во времена всеобщего распада,

Он даже делал изредка добро,

Поскольку понимал, что это надо,

А нам не все равно ли - от ума,

Прельщенного загробною приманкой,

От страха ли, от сердца ли... Сама

Она была не меньшей христианкой,

Поскольку всех ей было жаль равно:

Политика, который был неистов,

Крутого, продававшего говно,

Артистов, программистов, онанистов,

И кришнаита, евшего прасад,

И западника, и славянофила,

И всех, кому другие не простят

Уродств и блажи, - всех она простила.

(Любви желает даже кришнаит,

Зане, согласно старой шутке сальной,

Вопрос о смысле жизни не стоит,

Когда стоит ответ универсальный).

Полковника (восторженный оскал),

Лимитчика (назойливое "Слухай!"), -

И мальчика, который переспал

С ней первой - и назвал за это шлюхой,

Да кто бы возражал ему, щенку!

Он сам поймет, когда уйдет оттуда,

Что мы, мерзавцы, прячем нищету

И примем жалость лишь под маской блуда -

Не то бы нас унизила она.

Мы нищие, но не чужды азарта.

Жалей меня, но так, чтобы сполна

Себе я победителем казался!

 

Любой пересекал ее порог

И, отогревшись, шел к другому дому.

Через нее как будто шел поток

Горячей, жадной жалости к любому:

Стремленье греть, стремленье утешать,

Жалеть, желать, ни в чем не прекословить,

Прощать, за нерешительный - решать,

Решительных - терпеть и всем - готовить.

Беречь, кормить, крепиться, укреплять,

Ночами наклоняться к изголовью,

Выхаживать... Но это все опять

Имеет мало общего с любовью.

 

 

3.

 

Что было после? Был иллюзион,

Калейдоскоп, паноптикум, постфактум.

Все кончилось, когда она и он

Расстались, пораженные. И как там

Не рыпайся - все призраки, все тень.

Все прежнее забудется из мести.

Все главное случилось перед тем -

Когда еще герои были вместе.

И темный страх остаться одному,

И прятки с одиночеством, и -censored-ки,

И эта жажда привечать в дому

Любого, у кого не все в порядке, -

Совсем другая опера. Не то.

Под плоть замаскированные кости.

Меж тем любовь у них случилась до,

А наш рассказ открылся словом "после".

Теперь остался беглый пересказ,

Хоть пафоса и он не исключает.

Мир без любви похож на мир без нас -

С той разницей, что меньше докучает.

В нем нет системы, смысла. Он разбит,

Разомкнут. И глотаешь, задыхаясь,

Распавшийся, разъехавшийся быт,

Ничем не упорядоченный хаос.

Соблазн истолкований! Бедный стих

Сбивается с положенного круга.

Что толковать историю двоих,

Кому никто не заменил друг друга!

Но время учит говорить ясней,

Отчетливей. Учитывая это,

Иной читатель волен видеть в ней

Метафору России и поэта.

Замкнем поэму этаким кольцом,

В его окружность бережно упрятав

Портрет эпохи, список суррогатов,

Протянутый между двумя "потом".

 

4.

 

Я научился плавать и свистеть,

Смотреть на небо и молиться Богу,

И ничего на свете не хотеть,

Как только продвигаться понемногу

По этому кольцу, в одном ряду

С героями, не названными внятно,

Запоминая все, что на виду,

И что во мне - и в каждом, вероятно:

Машинку, стол, ментоловый "Ковбой",

Чужих имен глухую прекличку

И главное, что унесу с собой:

К пространству безвоздушному привычку.

[_wildwind_ 0]

...Жить с этой женщиной нельзя! Помилуй Боже, -

Чего ей хочется - не ведает сама,

Поглощена собой, если нами тоже, -

То лишь как слугами, сошедшими с ума.

 

Как отраженьями. Тенями. Как декором

Для собственной судьбы, - иного не проси, -

Чтоб было на кого глядеть с немым укором,

И мучить ревностью, и разъезжать в такси.

 

О, пальцы тонкие, и беззащитность шеи,

И ложь безмерная, когда нельзя честней

Глядит в глаза тебе! И что всего страшнее -

Она несчастна впрямь, и всяк несчастен с ней.

 

"Жизнь прожита, конец!" Какой нездешней муки

Печать в изломе рта и в жилке голубой,

Когда в отчаянье она роняет руки -

И даже в этот миг любуется собой!

 

О, мелочный расчет, всечасный и подспудный,

Чередование расчисленных затей -

Задора шалого, печали безрассудной,

Покорности немой - что хочешь делай с ней!

 

Что хочешь делай с ней! Бери ее такую -

Прикрытые глаза, полуоткрытый рот, -

Когда, умолкнув вдруг, сдается поцелую,

Закинет голову - и даже этим врет!

 

И вытряхнуть за дверь, и проклинать безбожно,

И все равно всем злом, всей низостью любя -

Жить с этой женщиной нельзя. Погибнуть - можно;

Не с ней, а за нее. Как разлюбить тебя?

 

Как разлюбить тебя, о жизнь? Каких обманов,

Бессмысленных надежд, растоптанных сердец,

Бесплодных вымыслов, безвыходных романов, -

Каких твоих финтов нам хватит наконец?!

 

Когда нас вынесет к последнему убытку,

Чем нам отплатится за каждый твой отказ,

За пытку всякую, за всякую попытку?

Признайся наконец: ты не любила нас.

 

Как разлюбить тебя, о жизнь? Какого слова

Мы ждем волшебного, не веря всем простым?

Нам оттепель соврет, Борей надует снова,

И ты изменишь нам, и мы тебя простим.

 

Да ведь и то сказать - что вспомнишь, умирая?

Что нам останется? - дешевое кино:

Скандал, пощечина, мольба, - другого рая

И страсти подлинней нам не было дано,

 

Когда, низведены ничтожеством до свиты,

Надеясь ни на что, в томлении пустом,

Пьяны, унижены, растоптаны, разбиты,

Мы были так собой, как никогда потом.

 

На снежной улице, в автобусном кагале,

Кусая кулаки, поднявши воротник, -

Какие, гадине, мы ей стихи слагали!

А что хорошего на свете, кроме них?

[_wildwind_ 0]

НОЧНЫЕ ЭЛЕКТРИЧКИ

 

Рассказ в стихах

 

 

Алексею Дидурову

 

 

Мария, где ты, что ты, что со мной?!

В.Соколов

 

О Русь моя, жена моя...

А.Блок

 

 

 

...Стоял июнь. Тогда отдел культуры нас взял в команду штатную

свою. Мы с другом начинали сбор фактуры, готовя театральную статью. Мы

были на прослушиваньи в "Щуке". В моей груди уже пылал костер, когда

Она, заламывая руки, читала монолог из "Трех сестер". Она ушла, мы

выскочили следом. Мой сбивчивый, счастливый град похвал ей, вероятно

показался бредом, но я ей слово вставить не давал. Учтиво познакомив-

шись с подругой, делившей с ней московское жилье, не брезгуя банальною

услугой (верней - довольно жалобной потугой), мы вызвались сопровож-

дать ее.

Мы бегло познакомились дорогой, сказавши, что весьма увлечены.

Она казалась сдержанной и строгой. Она происходила из Читы. Ее глаза

большой величины (глаза неповторимого оттенка - густая синь и вместе с

тем свинец)... Но нет. Чего хотите вы от текста? Я по уши влюбился,

наконец.

Я стал ходить за нею. Вузы, туры... Дух занялся на новом вираже.

Мне нравился подбор литературы - Щергин, Волошин, Чехов, Беранже... Я

кое-что узнал о ней. Мамаша ее одна растила, без отца. От папы унасле-

довала Маша спокойный юмор и черты лица. Ее отец, живущий в Ленингра-

де, был литератор. Он владел пером (когда-то я прочел, диплома ради

его рассказ по имени "Паром"). Мать в юности была театроведом, в Чите

кружок создать пыталась свой... Ее отец, что приходился дедом моей лю-

бимой, умер под Москвой. Он там и похоронен был, за Клином. Туда ее

просила съездить мать: его машина значилась за сыном, но надо было

что-то оформлять... Остались также некие бумаги: какие-то наброски,

чертежи... Короче, мать моей прекрасной Маши в дорогу ей возьми и на-

кажи: коль это ей окажется под силу (прослушиванья - раза три на дню),

в один из дней поехать на могилу, взять документы, повидать родню...

Я повстречал отнюдь не ангелочка, чья жизнь - избыток радостей и

льгот. У девочки в Чите осталась дочка, которой скоро должен минуть

год. Отец ребенка вырос в детском доме и нравственности не был образ-

цом. Она склонилась к этой тяжкой доле - и вследствие того он стал от-

цом. Он выглядел измученным и сирым, но был хорош, коль Маша не лгала.

К тому же у него с преступным миром давно имелись общие дела. Его ло-

вили то менты, то урки, он еле ускользал из западни, - однажды Машу

даже в Петербурге пытались взять в заложницы они!

Он говорил, что без нее не может, что для него единственная связь

с людьми - она. Так год был ими прожит, и в результате Аська родилась.

Он требовал, он уповал на жалость, то горько плакал, то орал со зла, -

и Маша с ним однажды разбежалась (расписана, по счастью, не была).

Преследовал, надеялся на чудо и говорил ей всякие слова. Потом он сел.

Он ей писал оттуда. Она не отвечала. Какова?!

Короче, опыт был весьма суровый. Хоть повесть сочинять, хоть

фильм снимать. Она была уборщицей в столовой; по сути дела, содержала

мать, к тому ж ребенок... Доставалось круто. Но и в лоскутьях этой ни-

щеты квартира их была подобьем клуба в убогом захолустии Читы. Да! пе-

ред тем, на месяце девятом, - ну, может, чуть пораньше - на восьмом -

она случайно встретилась с Маратом (она взмахнула в воздухе письмом).

Он был студент, учился в Универе, приехал перед армией домой и полюбил

ее. По крайней мере, обоим так казалось. Боже мой! Представить этот

месяц до призыва: Марату нынче-завтра уходить, а ей, едва оправясь от

разрыва, сказать ему "Счастливо" - и родить! В последний вечер он си-

дел не дома, а у нее. Молчали. Рассвело... Мне это так мучительно зна-

комо, что говорить не стану: тяжело.

Она готовно протянула фото, хранившееся в книжке записной. Он был

запечатлен вполоборота, перед призывом, прошлою весной. О, этот маль-

чик с кроткими глазами! Я глянул и ни слова не сказал. Он менее всего

мечтал о заме, да и какой я, в самом деле, зам!.. Я нежелаю участи

бесславной разлучника. Порвешь ли эту связь?.. Я сам пришел из армии

недавно, - моя мечта меня не дождалась... По совести, я толком не за-

метил - любовь тут или дружба. Видит Бог, я сам влюбился. И поделать с

этим, казалось мне, я ничего не мог.

...Добавлю здесь же, что она рожала болезненно и трудно: шесть

часов, уже родивши, на столе лежала, не различая лиц и голосов. Все

зашивали, все терпеть просили... Держалась, говорили, хоть куда. На

стол ей даже кашу приносили (чуть-чуть), - да уж какая там еда!..

Была в ней эта трещинка надлома, какая-то мучительная стать - вне

жалости, вне пристани, вне дома... И рядом, кажется, и не достать. И

некая трагическая сила, сознанье, что все предрешено, - особенно когда

произносила строку "Тоска по Родине. Давно...". И лик - прозрачный,

тонкий, синеокий, - и этот взгляд (то море, то зима), и голос то дев-

чачий, то глубокий, надломленный, как и она сама...

Ухаживал я, в общем, ретроградно, традиционно. Мелочь, баловство.

Таскал ее на вечер авангарда, где сам читал (сказала: "Ничего"...).

Потом водил на свадьбу к полудругу, где поздравлял подобием стиха бе-

ременную нежную супругу и юного счастливца-жениха. Она сказала: "Жалко

их, несчастных!". "Ты что?!" - спросил я тоном дурака. "Ты погляди на

них: Тоска, мещанство!". Я восхитился: как она тонка !

...Притом, в ней вовсе нет снобизма: то было просто острое чутье.

Довесть могла бы до самоубийства такая жизнь - но только не ее. Ис-

кусство, книги иль друзья спасали? Скорее не спасало ничего: воистину,

спасаемся мы сами непостижимым чувством своего. Но с этой вечной сдер-

жанностью клятой, с ее угрюмым опытом житья не знал я, кем казался:

спицей пятой или своим, как мне она - своя? Любови не бывают невзаим-

ны, как с давних пор я про себя решил, но говорил я с робкостью заики,

хотя обычно этим не грешил. Однажды, в пору ливня грозового, хлестав-

шего по лужам, что есть сил, я - как бы в продолженье разговора - ее

приобнял... тут же опустил... Мы прятались под жестяным навесом, в

подъезд музея так и не зайдя, и, в подрожанье молодежным пьесам, у нас

с собою не было зонта.

Она смеялась и слегка дрожала. Я отдал ей, как водится, пиджак, -

все это относительно сближало, но как-то неумело и не так. Она была

стройна и тонкорука, полупрозрачна, и узка в кости... Была такая бе-

режность и мука - почти не прикасаться (но-почти!..).

Однажды как-то в транспортной беседе, как и обычно, глядя сквозь

меня, она сказала, что назавтра едет в поселок, где живет ее родня. Я

вызвался, - не слишком представляя, что это будет, - проводить и проч.

- Да я сама-то там почти чужая - еще вдобавок гостя приволочь!

А я усердно убеждал в обратном: мол, провожу, да и не ближний

свет. Но чтобы это странствие приятным мне представлялось, - однознач-

но нет. Тащится с ней, играя в джентльмена, куда-то в дом неведомых

родных, - сомнительная, в сущности, замена нормально проведенных вы-

ходных. Но чтоб двоим преодолеть отдельность, почувствовать родство,

сломить печать, - необходимо вместе что-то делать, куда-то ехать,

что-то получать. На это я надеялся. Короче, в зеленой глубине ее дво-

ра, у "Запорожца" цвета белой ночи я дожидался десяти утра.

В Чите ей мать, конечно, рассказала, как добираться, - но весьма

темно. Сперва от Ленинградского вокзала до станции - ну, скажем, Чух-

лино. От станции - автобусом в поселок, а там до кладбища подать ру-

кой, где рода их затерянный осколок нашел приют и, может быть, покой.

Цветы мы покупали на вокзале. Опять же выбор требовал чутья. Одна

старушка с хитрыми глазами нам говорила, радостно частя: "На кладбище?

На кладбище? А ну-ка, - и улыбалась, и меня трясло, - возьмите вот пи-

оны. Рубыль штука. Вот только надо четное число".

Ну что же! Не устраивая торга, четыре штуки взяли по рублю... Я

нес букет, признаться, без восторга. С рожденья четных чисел не люблю.

- А на вокзале есть буфет?

- Да вроде... Но там еда...

- Какая ни еда. Весь день с утра живу на бутерброде. Причем с по-

видлом.

- Ну, пошли тогда!

Мне очень неприятен мир вокзала. Зал ожиданья, сон с открытым

ртом, на плавящихся бутербродах - сало... Жизнь табором, жизнь роем,

жизнь гуртом, где мельтешат, немыты и небриты, в потертых кепках, в

мятых пиджаках, расползшейся страны моей термиты с младенцами и скар-

бом на руках. Вокзал, густое царство неуюта, бездомности - такой, что

хоть кричи, вокзал, где самый воздух почему-то всегда пропитан запахом

мочи, где кажется - уже никто на свете не ждет тебя на дальнем берегу;

где все крадут, где пропадают дети, где крик цыганский... хватит, не

могу. Ты невиновен, бедный недоумок, вокзальный обязательный дурак;

невиноваты ручки старых сумок, чиненные шпагатом кое-как; заросшие ще-

тиной полулица, разморенные потные тела - не вы виной, что вас зовет

столица, и не ее вина что позвала. Но как страшусь я вашего напора,

всем собственным словам наперекор! Мне тяжело любого разговора вок-

зальный и вагонный разговор. Я человек домашний от начала и, видимо,

до самого конца...

Мы шли к буфету. Маша все молчала, не поднимая бледного лица. Мы

отыскали вход в буфет желанный: салат (какой-то зелени клочки); таре-

лочки с застывшей кашей манной; сыр, в трубочку свернувшийся почти; в

стаканах - полужидкая сметана; селедочка (все порции - с хвостом). Бу-

фет у них стояч, но, как ни странно, в углу стояли стулья: детский

стол. Я усмехнулся: Маша ела кашу... Мой идеал слегка кивнул в ответ.

Напротив изводил свою мамашу ребенок четырех неполных лет. Он головой

вертел с лицом натужным. "Ты будешь жрать?!" - в бессилии тоски крича-

ла мать ему с акцентом южным и отпускала сочные шлепки. "Жри, гадина,

гадючина, хвороба!" - и, кажется, мы удивились оба, жалея об отшлепан-

ном мальце, что не любовь, а все тоска и злоба читались на большом ее

лице.

Попробовав сметану, Маша встала (я этого отчасти ожидал):

- Вся скисла. Называется сметана! Пойду сейчас устрою им скандал.

Она пошла к кассирше : "Что такое? - вы скажете, нам это есть ве-

лят?

В ответ кассирша пухлою рукою спокойно показала на халат:

- Одна бабуся мне уже плеснула: мол, горькая, мол, подавись ты

ей! Не нравится!.. А я при ней лизнула - нормальная сметана, все

о'кей!

- Ну, это сильно. Спорить я не стану, - покорно произнес мой иде-

ал и вдруг - "Друзья! Не стоит брать сметану!" - на весь буфет призыв-

но заорал. И мне: (а я, на все уже готовый, шел рядом с ней, не попа-

дая в шаг):

- Я говорила? - я сама в столовой работала. Я знаю, что и как!

"Да, похлебала!" - думал я в печали. - Мне нравился ее скандаль-

ный жест. Нас всех в единой школе обучали. А как иначе жить? Иначе

съест!

Мы втиснулись в горячий, душный тамбур, где воздух измеряется в

глотках. В вагоне гомонил цыганский табор в рубахах красных, в распис-

ных платках. Я видел их едва не ежедневно: они по всем вокзалам гомо-

нят - то приторно-просительно, то гневно, - и держат за плечами цыга-

нят. И кто виновен в том, что им обычно претит само понятие "приют"? Я

отношусь к ним очень симпатично, когда они ко мне не пристают.

Все липло к телу. В дребезге и тряске мы пробрались из тамбура в

вагон. Она разговорилась - все об Аське. Тут все-таки она меняла тон,

смеялась, даже в бок меня толкая: "Есть карточки. Посмотришь? Вот и

вот. Не толстая, а ... сбитая такая. И шесть зубов. И колоссально

жрет."

Я сумку взял - она дала без спора: вдруг нам стоять до самого

конца? Народ начнет сходить еще не скоро... Она рассказывала про отца,

про жизнь в Чите, где всякого хватало, про всякие другие города, -

поскольку по стране ее мотало, как я успел заметить, хоть куда:

"Ну вот, к вопросу о житейской прозе. Чита - угрюмый город, захо-

лу...у... Беременную, стало быть, увозят, и старший мальчик плачет на

полу. На стуле муж, упившийся в сосиску, да главное - сама она в соп-

лю. Хотят везти в роддом, а он неблизко. Она орет: "Н-не трогай! По-

терплю!" И дальше - алкогольный бред кретинки. Собрали вещи, отвезли в

роддом - орала, билась: "Где мои ботинки?!" Ну, отыскали их с большим

трудом. Она их подхватила и сбежала - буквально чуть уже не со стола.

Представь себе, так дома и рожала. И знаешь, все нормально - родила!".

И, радуясь, что поезд проезжает хоть пять минут, а под горой, в

тени, - да, думал я, они легко рожают, - еще не уточняя, кто они.

Они вокруг сидели и стояли - разморены, крикливы, тяжелы. Из су-

мок и пакетов доставали хлеб с колбасою, липкой от жары, черешню, лук,

бутылки с газировкой... И шлепали вертящихся детей, и прибывали с каж-

дой остановкой, теснясь все раздраженней, все лютей... Обругивали -

кстати ли, некстати ль, - друг друга в спорах, громких испокон... Лис-

тали замусоленный "Искатель" - возможно, "Человека и закон"... И в

гром состава, мчащего по рельсам, минующего балки и мосты, вплетались

имена "Зайков" и "Ельцин", знакомые уже до тошноты.

Стоп! Разве в этих, в старых или малых, - родных не вижу? Я ли не

как все? Я сам-то, что ли, вырос на омарах? Да никогда! На той же кол-

басе. И то резон - считать ее за благо... Не ваш ли я звереныш и пте-

нец? Какого я не в силах сделать шага еще, чтоб с вами слиться нако-

нец? Да сам я, что ли, склонен жить красиво?! Я сам - из той же злобы

и тщеты, того чтива и того же пива (и слава Богу, что не из Читы!). И

разве я не бился, не метался, не шел за вами пристально - след в след?

И разве я любить вас не пытался, и разве не ломал себе хребет?! Ужель

мне хода нет и в эту стаю? Чем разнится от века наша суть? Не тот же

ли "Искатель" я листаю, не в тех ли электричках я трясусь? Но, помнит-

ся, от этого расклада мне никуда не деться с ранних лет...

И нам под вас подлаживаться надо.

А вам под нас подлаживаться - нет.

...С рожденья мне не обрести привычки к родной, набитой, тесной,

сволочной, обычно подмосковной электричке. К обычной, а особенно к

ночной. К тем пассажирам - грязным и усталым, глотающим винцо, ходящим

в масть... К безлюдным непроглядным полустанкам, где не фиг делать -

без вести пропасть... Под насыпью, под осыпью в кювете, без имени, без

памяти, в снегу... Я многого боюсь на белом свете, но этого... и ду-

мать не могу.

... И все-таки, как беженец из рая, опять уйдешь, опять оставишь

дом, насильно в эту жизнь себя внедряя, чтобы не так удариться потом.

Ведь сколько эта пропасть ни безмерна, сколь яростно о ней ни голосим,

- но как тонка, как страшно эфемерна граница меж мирами - тем и сим...

То ль действовала долгая дорога, дух пота и дешевого вина, - но

внутренняя тошная тревога по мере приближенья Чухлина росла, вороча-

лась... Не скрою (хотел бы, да не выйдет все равно), - соприкасаться с

жизнию чужою мне до сих пор непросто...

Чухлино.

Нет, станция была обыкновенна, - трава, настил дощатый, тишина,

домишко с кассой... Словом не Равенна, но очень хорошо для Чухлина.

"Да полно, - думал я, ломая спички и отряхнув рассыпанный табак, -

вдруг и в Равенне - те же электрички? А как без них? - наверно, ни-

как".

В автобусе, идущем до поселка, с намереньем приобрести билет я

вынул кошелек, застежкой щелкнул и обнаружил: денег больше нет. Хотя

на счет любимой ехать тяжко, я произнес, толкнув ее плечом:

- Пожалуйста, купи билеты, Машка! Потом верну, с процентами при-

чем.

Я повернулся в давке правым боком (я так и шел - все с сумкой на

боку):

- Я, знаешь, нынче в кризисе глубоком... Достанешь деньги-то?

Мерси боку...

Кругом входили. Маша в сумке рылась и бормотала под нос:

- Ну, дела! Да где ж она лежит, скажи на милость? Не может быть,

ведь только что была!

Я видел нечто вроде косметички - так, сумочка, потертая весьма...

Она ее достала в электричке, чтоб показать мне фото из письма.

- Выходим! Сумки нет!

Проехав мимо, автобус нам прощально поморгал. Она достала все:

коробку грима, две наших куртки, зонтик и журнал, обшарила у сумки все

карманы...

- Там паспорт! Документы! Аттестат! Все фотографии! Письмо от ма-

мы! И деньги там - четыре пятьдесят!

Я чуть стоял: все было как в тумане, как бред - не может быть, но

так и есть... Я жалко рылся в собственном кармане, хоть сумке нипочем

туда не влезть, - да и к чему? Ведь я запомнил внятно: конверт откры-

ла, фото убрала, и косметичку сунула обратно...

Она понуро к станции брела, полусогнувшись, под ноги глядела,

зашла на остановке за скамью... И ужас, без просвета и предела, напол-

нил душу робкую мою.

Воистину, бывают же пролеты! Узнают (кто узнает?!) - не простят.

А там - характеристика с работы, билеты, деньги, паспорт, аттестат...

А завтра ей прослушиваться. Боже! Ко всем волненьям - на тебе, душа...

И это ты подстроил! Я? А кто же?!

Без паспорта. И денег ни гроша... Но как же это вышло, в самом

деле? Ведь только-только, возле Чухлина, мы эти фотографии глядели,и

эту сумку прятала она... А может быть, и выронили в давке, - все может

быть. На выходе... А вдруг?

Она сидела на горячей лавке, коленями зажавши кисти рук, глядела

вниз, на доски под ногами, не думая ни биться, ни рыдать...

Я подошел. "А может быть, цыгане?" - мелькнула мысль. - "Да что

теперь гадать!".

Все думая сбежать от этой жути, не признавая за собой греха, я

все еще надеялся, что шутит: сейчас достанет сумку и - "ха-ха!". Пусть

хоть кричит, хоть плачет, - нет, нимало! Глаза пустые, и запекся рот.

Она сама еще не понимала. И это означало, что не врет.

И в мыслях - вялых, мусорных, проклятых - все возникало: "Вызвал-

ся, дурак! Ну ладно бы - случилось в Штатах... А ведь у нас без пас-

порта - никак!...".

...И все-таки - есть некая защита. Стремительный наркоз. Всегда

готов. Спасение от мелких пыток быта, потерь любимых или паспортов.

Глухой удар свершившегося факта, спасительность напрасной суеты... Все

носишься, все не доходит как-то. Потом дойдет - и уж тогда кранты!..

Всего не сознавали до сих пор мы. Пока она, уставив в точку

взгляд, еще сидела на краю платформы, - я повернулся и пошел назад,

заглядывая под ноги, под лавки, - распаренный, испуганный и злой...

Клочок земли с клочками чахлой травки, заплеванный подсолнечной

лузгой, утоптанный до твердости бетона... Собака, задремавшая в те-

ни...

Она сказала, не меняя тона:

- Ну ладно, ехать надо. Ждут они...

Я поразился: держится! Куда там! Не рвет волос, не требует воды,

меня не обвиняет виноватым. Есть женщины: угрюмы и тверды. На чем сто-

ят - уж в том не прекословь им: Недаром и в глазах ее - металл...

- Билеты - к черту! Паспорт восстановим, другое вышлют, - я про-

лепетал. - А денег дам - осталось от степухи, и гонорар через четыре

дня...

Ее глаза, как прежде, были сухи и, как всегда, смотрели сквозь

меня.

- Кто вышлет-то?- она спросила тихо. - Мать с Аськой на Байкале.

Не в Чите. Друзья вот разве - Леха. Или Тимка. Они могли бы выслать.

Да и те... И Леха, ко всему, без телефона, а Тимка на работе допозд-

на... И Аська потерялась. В смысле фото. А я их в Ленинград отцу вез-

ла...

Потом мы ждали больше получаса. Асфальт, окурки, пыль, песок, за-

бор. Молчали - разговор не получался, да и какой тут, к черту, разго-

вор! Чужой поселок, где, по сути дела, ни близких, ни знакомых, - ни-

кого. Безлюдье. Пыль. Распаренное тело... Мне страшно тут, а ей-то ка-

ково?..

...Автобус подошел, как бы хромая, - клонясь направо, фыркая, гу-

дя, - и скоро улицею Первомая мы с Машей шли - не знаю уж, куда. По

матерью указанным приметам она с трудом искала нужный дом.

- Нет, погоди, - не в этом и не в этом... Должно быть, в том. А

может быть, и в том...

Какой-то вялый пес, с ленцой полаяв, привстал и вновь улегся под

забор. Дом отыскался, - не было хозяев, и это был совсем уже минор.

Моя любовь сидела у забора, в густой траве. Ей было все равно. Приз-

наться, безысходнее укора я не видал достаточно давно.

Вот тут я наконец и докумекал, - а прежде понимал едва не треть!

- что ужас не в потери документов, не в том, чтоб в институте проле-

теть, не в том, чтобы в толпе других счастливцев не пересечь заветную

черту, не в том, чтобы с оравой их не слиться, - а в том, чтобы лететь

назад, в Читу, чтобы опять работать, где попало, считать копейки, доч-

ку поднимать, повсюду слышать: "Ты не поступила!". Всем объяснять:

"Попробую опять"... В пустой Чите, в безденежье проклятом, - ах, кони,

кони, больно берег крут... Вот что пропало вместе с аттестатом.

И если в институте не поймут...

Но тут, по стекла пылью запорошен, по улице, по правой стороне,

проехал темно-красный "Запорожец", принадлежащий Машиной родне. Они ее

узнали, чуть не плача.

- А это муж твой, что ли? Что же прячешь?

- Да нет, не муж, какое... Друг он мне.

Хотя она тут не бывала сроду, но вся родня, собравшись на крыль-

це, признала материнскую породу в ее речах, фигуре и лице. До кладбища

нас довезли в машине. Путь - километров около пяти. Она взяла пионы.

Мы решили, что мне к могиле незачем идти.

...Кладбищенский покой традиционный, тишь, марево июньского теп-

ла. Березы над оградою зеленой слегка шумели - Троица была. На двух

березах с двух сторон дороги висели две таблички жестяных, и обрыва-

лись на последнем слоге, не умещаясь, надписи на них, расползшимися

буквами по жести: "Вас просит поселковый исполком класть старые венки

не в этом месте, а в отведенном. Просьба это пом...".

Ребенок, - самый дальний Машин родич, одна из тех белесых милых

рожиц, которые особенно люблю, - с собою взятый в тот же "Запорожец",

в отсутствии отца пополз к рулю. Он жал гудок, жужжал, крутил баранку

и, радостным оборотясь лицом, мне пальцем показал на обезьянку, приве-

шенную к зеркальцу отцом.

...На кладбище народу было много, и странный мужичок еще бродил -

внезапно, безо всякого предлога, он останавливался у могил, склонялся

к ним, - читая, что ли имя? - причем склонялся низко, до земли... Но

тут вернулась Маша со своими. Уселись в "Запорожец", завели...

- Кто это? - я спросил, не понимая.

- Да их тут много. Троица сейчас, - кто ходит, оставляем в поми-

нанье стопашечьку, как водится у нас. Ну, всяко - самогоночка бывает,

а этих после ходит без числа, опохмеляться ж надо, - допивают, - мать

мальчика в ответ произнесла. - А то, бывает, просит, как собака: "Дай

на похмел!" - "На, отвяжись ты, на!...".

И Маша улыбнулась, но, однако, уж лучше бы заплакала она.

Она как будто тяготилась мною, и это бы почувствовал любой. Моей

- вполне достаточной - виною, своей - вполне достаточной - бедой. Не

знаю, где и как, - по крайней мере, в России этого не превозмочь: лю-

бовь не возникает при потере всех документов, паспорта и проч. Особен-

но в период абитуры, без помощи от матери - отца, когда еще не прой-

денные туры потребуют собраться до конца... Любовь, когда кругом чужие

стены, когда от зноя плавятся мозги, любовь - в условьях паспортной

системы, собак, заборов, пыли и лузги?.. Да и во мне самом преобража-

лось то, что меня за нею повело. Какая тут любовь? - скорее, жа-

лость... Вина. Тоска. И очень тяжело!

...А Машин дед в поселке жил у некой сердечной, одинокой и прос-

той заведующей местною аптекой (другие называли медсестрой). Не знаю

точно, да и все едино. Нас подвезли и в дом позвали: "Ждут". Все, что

осталось, - записи, машина и документы, - находилось тут.

Был стол накрыт, и, как обыкновенно, за ним заранее собралась

родня. Им Маша пошептала и мгновенно ушла, не оглянувшись на меня. Две

женщины закрылись с нею в ванной... Потом она оттуда вышла вдруг - по-

ходкой новой, медленной и странной, в застиранном халатике, без брюк.

"Кровотеченье... Экая морока! - подумал я, помимо воли злясь. -

Ведь знала все! Не рассчитала срока и по жаре куда-то собралась! Да

тут еще, эти ее, потеря всех документов... Если бы найти! Доехать до

Москвы, по крайней мере! А вдруг ей худо станет по пути?".

Но нет, пока держалась. Сели рядом. Хозяева разлили самогон. Она,

конечно, отказалась (взглядом). Я думал отказаться ей вдогон, но после

передумал: в самом деле, в такой тоске не выпить стопку - грех. Кру-

гом, как полагается, галдели. Хозяйка говорила громче всех:

- Недавно мы с племянницей на пару, - ох, выбрались-то в кои веке

раз! - поехали в Москву смотреть Ротару и видели ее - ну прям как вас!

Ходила по рядам и пела, пела - сначала брат с сестрой, потом она, - а

платье-то открыто, ясно дело, - гляжу, спина - вся потная спина!..

И я подумал с тайною досадой на собственную мелочность и спесь -

ведь вон как уминаю хлеб и сало, которые мне предложили здесь, - что

стоило доехать аж до центра и за билет переплатить сполна за то, чтоб

ей из этого концерта запомнилась лишь потная спина!..

Мне было стыдно перед этим домом. Кто я такой, что так со всеми

строг? Здесь так милы, со мною, с незнакомым, как мне и со знакомым -

дай-то Бог!..

... Здесь устоялся дух жилья чужого - все запахи, все звуки, весь

уклад. Здесь все стояло прочно и толково, как на деревне и дома сто-

ят.Диван со стопочкой подушек-думок, для праздника придвинутый к сто-

лу, в буфете старом - пять хрустальных рюмок и зеркало высокое в углу,

и марлевый клочок, прибитый к фортке - от комарья, и фото на стене -

серьезный юноша во флотской форме, хозяйка в шали... Я хмелел, и мне

хозяйка говорила почему-то, на Машу взгляд переводя порой:

- Как он приехал, я жила без мужа, он, стало быть, был у меня

второй. Но мы не расписались, - мне ж не двадцать, как он пришел, мне

было сорок пять... Да мы и не хотели расписаться, нам только б вместе

старость скоротать... Под шестьдесят ему уже, не шутка. Ко мне пересе-

лился, в этот дом. Врачи сперва сказали - рак желудка, нет, легких, -

обнаружилось потом. Да что теперь... Его у нас любили. Я тут поговори-

ла - к сентябрю и памятник поставят на могиле, - его любили я же гово-

рю. А мне теперь, одной... она всплакнула, взяла стакан наливки со

стола, немного отпила, передохнула...

- Насчет машины - сразу отдала. Что мне с машины? Отдаю не глядя.

Тут, Маша, скоро твой приедет дядя, - он сам тогда оформит все дела.

Ему и чертежи отдам навечно, - спецам бы показать, да их же нет, - а я

не понимаю ни словечка... Ну, он-то разберется: инженер!..

Выходит, Маша попусту крушилась, мы попусту мотались в Чухлино, -

поскольку все без нас уже решилось и, видимо, достаточно давно?!

...Уже по пятой рюмке выпивали, и все же не предвиделось конца.

Уже с каким-то гостем - дядей Валей - мы "Приму" закурили у крыльца...

Двухдневною щетиной темнея, он говорил:

- Да ладно, не темни! Ты этого... того... серьезно с нею? Смотри,

чтоб строго! Чтоб она - ни-ни! Я со своей-то все молчу, не пикну, при-

ду из рейса (раньше шоферил), - молчу, молчу, а после как прикрикну:

"Замолкни, куррва! Что я говорил!". Держи ее, чтоб поперек ни слова!

Нет хуже, чем мужик под каблуком! Но знаешь, раз ударил бестолково, -

не представляешь, как жалел потом! Слегка совсем, - кулак-то был уве-

сист, - да так, не столь ударил, сколь прижал, - так после месяц, слы-

шишь, парень, месяц - буквально на горшок ее сажал!..

И, про себя жалея эту бабу, супругу надерзившую со зла, я думал,

что досталось ей неслабо, раз месяц встать бедняга не могла! И в тот

же миг, противу всяких правил, я подавил прорвавшийся смешок, посколь-

ку с редкой ясностью представил, как я сажаю Машу на горшок.

Ну, дальше началась уже банальность, - я сталкивался с этим много

раз:

- Сынок, а как твоя национальность? - промолвил дядя через пару

фраз.

Направо, к клубу, улочкою узкой протарахтел усталый пыльный

РАФ...

- Да русский, - я ответил громко, - русский. Насчет жены ты, дядя

Валя, прав...

...Спустилась Маша, и довольно скоро нас к остановке отвела род-

ня. Пел дядя Валя "Песенку шофера", а после долго обнимал меня, и дол-

го об меня прощаясь, терся, мне руку пожимая в стороне, и мягкостью

щетинистого ворса не столько щеку - душу трогал мне.

...Направо, в полуметре от дороги, по склону горки, в сторону ре-

ки, медлительно тянулись огороды - картошка, помидоры, кабачки, там

рос укроп зеленой паутиной, - ухоженный, весьма, поскольку свой...

Я чувствовал себя такой скотиной, от Маши веяло такой тоской, что

я искал опасенья в разговоре и выдавил сквозь гомон и жару:

- Сейчас приедем!

И добавил вскоре:

- Тебя считали за мою жену! А классная родня, на самом деле. Вот

этот дядя Валя - просто клад!

Ее глаза совсем оледенели. Их синеве я был уже не рад.

И, не спокойная уже, а злая, но тихо (а уж лучше бы на крик) -

сказала:

- Где тут клад, не понимаю?! Несчастный, старый, спившийся мужик!

Напьется, так чудит - гостям потеха. Он нам родня. И жаль его, и

злость. Тебе-то что - приехал и уехал! - И отвернулась, добавляя: -

- Гость!..

...И в электричке стоя и от зноя томясь, я думал: "Так! Она пра-

ва. Так можно ненавидеть лишь родное. Есть право ненавистного родс-

тва".

Темнеет, и тяжелый, самогонный хмель голову туманит, - чуть стою,

- и в тряске изнуряющей вагонной я вдруг увидел спутницу свою.

Да, в первый раз! Уставясь синим взглядом куда-то в зелень мутно-

го окна, ты ехала в тот миг со мною рядом, моя кровоточащая страна, и

вырисовывалась, вырастая из темноты, из трав, из тополей, истомная,

истошная, пустая истерика истории твоей. Вагон дрожал. Мелькали балки,

стрелки, летели птицы, рушились дома... Раздоры, перепалки, перестрел-

ки... Я встрепенулся. Я сходил с ума. Я посмотрел вокруг. Вагон качал-

ся, сквозь вату доходили голоса. Мы не проехали еще и часа, а ехать

предстояло три часа...

...О, вечная отрава и потеха - отрава нам, потеха для гостей, -

страна моя, где паспорта потеря есть повод для шекспировских страстей!

Какой бы выбор там назвать жестоким, - нет выбора жесточе твоего: быть

одинаким или одиноким! Страна, где мой удел - боязнь всего! О, равенс-

тва прокрустова лежанка! Казарма! Паспорт! Стройные ряды! Тебе меня не

жалко! Жарко!.. Жарко!.. Что, близко? - полдороги впереди...

...Истертых истин истовая жрица, всегда за пеленою проливной, -

все упадет в тебя, и все пожрется болотом, болью, блажью, беленой! О,

гром на стыках - вспышки, стачки, стычки, прозренья запоздалого стыда!

Ты скоро всех загонишь в электрички, летящие неведомо куда! Отечество

погудок и побудок! Но в тамбуре, качаясь у стекла, я оборвал себя:

"Заткнись, ублюдок! Чего она тебе не додала?!". Вот то-то и оно -

родство по крови! Там города - звон рельсов? - зов земли? - но я уже

нигде не смог бы, кроме! Люблю? привык? - как хочешь назови! Но что

мне клясться, пополняя стадо клянущихся, моей любовью тяготишься ты!

Разбойник, ненадежный твой любовник, единственный любимый до конца,

вчера ушкуйник, нынче уголовник, - твоих детей оставил без отца!..

И сколько бы я от тебя ни бегал, - я пойман от рожденья. Не лови!

Ведь от твоих нерегулярных регул мы все уже по горлышко в крови! И

боль твоя, что вечно неизбывна, - она одна в тебе еще жива! Отечество

воинственного быдла, в самой свободе - злобная рабыня, не Блокова, а

Лотова жена! О Русь моя! Вдова моя! До боли! до пьяных слез! до рвоты

кровяной! Да сколько ж там? Приехали мы, что ли? Нет, полчаса оста-

лось... Что со мной?!

Шум в голове, что наплывает мерзко, и вонь, и пот, толчки со всех

сторон, - не помню сам, как добрались до места и как; шатаясь, вышли

на перрон. Мы пробирались, стиснутые давкой, в вокзальный куб, сиявший

впереди. Я вел ее в милицию, за справкой.

- Где отделенье?

- Спросим, погоди.

Носильщик долго объяснял коряво, - мол, выйти там-то, обогнуть

вокзал, - и наконец рукой куда-то вправо от площади вокзальной указал.

Я чувствовал, что Маша на пределе. Она молчала, сдерживая боль. Мы

долго шли и надпись разглядели на здании "Таможенный контроль".

Кругом царило запустенье свалки. Я слышал, как пульсируют виски.

Валялись стержни от электросварки и проволоки ржавые куски. Мы обошли

неведомое зданье - "Да что такое? Заблудились, что ль?!" - но на тор-

це, прохожим в назиданье, читалось вновь: "Таможенный контроль".

Мы вышли из двора, пошли направо - в ту сторону, где, зол и язы-

кат, раскинулся и плавился кроваво июньский продолжительный закат, - и

долго мы по станции плутали меж низенькими зданьями, доколь на самом

дальнем вновь не прочитали: "Инспекция. Таможенный контроль".

И в это время почва потерялась. Мы выпустили ниточку из рук, и

стала очевидна ирреальность всего происходящего вокруг. Вокзал шумел

невнятно и тревожно.Все на вокзале были заодно. Я понимал, что это не-

возможно, но был в себе не властен все равно. Стоял многоголосый гам

эпохи - злой? возбужденный? - кто их разберет?! - и посредине этой су-

матохи носильщик ехал задом наперед.

...Был некий дом, стоявший в отдаленье. Дружинник - усмехавшийся

юнец - нам объяснил, что это - отделенье, и мы туда попали, наконец.

Перегородкою из плексиглаза был отделен дежуривший майор. Он говорил,

не повышая гласа. По виду судя - уроженец гор. В дежурке также поме-

щался столик, что оживляло скудный интерьер. За столиком скандалил ал-

коголик, родившийся в Казахской ССР. Майор читал ему его анкету, а тот

кивал, губами шевеля, и вдруг вскричал: "А кошеля-то нету! Куда же я

пойду без кошеля?! Кошель отдайте! Ваши ведь забрали! Зачем? Никто вам

права не давал!". Он изрыгнул поток цветистой брани и снова обреченно

закивал.

Мы постучали в плексиглаз. "Потише!" - сказал майор и спичку по-

гасил. Сержант к нам вышел - толстый, симпатичный, - и обо всем под-

робно расспросил. Сейчас дежурный разберется с этим,а после - с вами.

Подождите тут".

И Маша, вырвав листик из блокнота и вытащив из сумки карандаш,

прилежно принялась царапать что-то...

- Ты что?!

- Письмо Марату. Ручку дашь?

Пока она, на вид невозмутимо, писала, позабывши обо мне, - я изу-

чал "Не проходите мимо" и серию плакатов на стене. Чтобы развеять Машу

хоть немного, я усмехнулся: "Классный выходной! Двухчасовая душная до-

рога, потеря сумки - не ее одной, - чужая выпивка, чужое сало, теперь

ночлег в милиции. Отпад!"

- Тебя никто не звал, - она сказала.

Я замолчал и стал читать плакат.

...Дежурный между тем без снисхожденья выпытывал у жертвы с неких

пор: "Сергеев! Назовите год рожденья! И побыстрее!" - произнес майор.

Тот отвечал: "Я все сказал, отстаньте! Был у меня с сержантом разго-

вор!" - "Не надо тут. Я слышал о сержанте. Ваш год рожденья", - повто-

рил майор.

Тот отвечал: "Я все сказал, отстаньте! Был у меня с сержантом

разговор!" "Не надо тут. Я слышал о сержанте. Ваш год рожденья", -

повторил майор. Тот отвечал: "Я все сказал, отстаньте!" Однако, глядя

на него в упор, - "Не надо тут. Я слышал о сержанте. Ваш год рож-

денья", - повторил майор. "Да что он, видит в этом наслажденье?! - по-

думал я в тоске, грызя кулак. - Дался им, на фиг, этот год рожденья,

ведь все равно сейчас отпустит так!". Майор, однако, был калачик тер-

тый. Сергеев самолюбье превозмог и тихо молвил: "Шестьдесят четвер-

тый", - добавив: "Возвратите кошелек".

Майор ответил: "Мы по меньшей мере вас оштрафуем в следующий

раз". Он кнопкой дал сигнал. Открылись двери. Сергеев вышел, громко

матерясь.

- Так. Что у вас? - спросил майор устало. Он обращался в основном

ко мне.

Я рассказал, а Маша уточняла.

- Где это все случилось? В Чухлине?

- Да, в Чухлине. Такое уж несчастье. Вы дайте справку...

- Не разрешено. Вам там и надо было обращаться.

- Так что ж нам, снова ехать в Чухлино?!

- Я понимаю. Что уж там. Неблизко. В Москве вам новый паспорт не

дадут. Где ваша постоянная прописка? Вам там и восстановят. Но не тут.

Здесь только справку. Выдано такой-то. Потеря документов. Дать готов.

Вы отнеситесь, девушка, спокойно. У нас тут куча этих паспортов. В бю-

ро находок позвоню. Минута.

Звонил в Калинин, после - на вокзал и там подробно объяснял ко-

му-то все, что ему я бегло рассказал. Мы терпеливо ждали: или-или.

[_wildwind_ 0]

Все эти мальчики, подпольщики и снобы,

Эстеты, умники, пижончики, щенки,

Их клубы тайные, трущобы и хрущобы,

Ночные сборища, подвалы, чердаки,

Все эти девочки, намазанные густо,

Авангардисточки, курящие взасос,

Все эти рыцари искусства для искусства,

Как бы в полете всю дорогу под откос,

Все эти рокеры, фанаты Кастанеды,

Жрецы Кортасара, курящие "Житан",

Все эти буки, что почитывали Веды,

И "Вехи" ветхие, и "Чайку Джонатан",

Все доморощенные Моррисоны эти,

Самосжигатели, богема, колдуны,

Томимы грезами об Индии, Тибете

И консультациями с фазами Луны,

Все эти вызовы устоям, пусть и шатким,

Все смертолюбие и к ближнему вражда,

Все их соития по лестничным площадкам,

Все их бездомие и лживая нужда,

Все эти мальчики, все девочки, все детство,

Бродяги, бездари, немытики, врали,

Что свинство крайнее и крайнее эстетство

Одной косичкою законно заплели,

Все эти скептики, бомжи-релятивисты,

Стилисты рубища, гурманчики гнилья,

С кем рядом правильны, бледны и неказисты

Казались прочие - такие, как хоть я, -

И где теперь они? В какой теперь богине

Искать пытаются изъянов и прорех?

Иные замужем, иные на чужбине,

Иные вымерли - они честнее всех.

Одни состарились, вотще перебродили,

Минуя молодость, шагнув в убогий быт,

Другие - пленники семейственных идиллий,

Где Гессе выброшен и Борхес позабыт.

Их соблазнители, о коих здесь не пишем,

В элиту вылезли под хруст чужих костей

И моду делают, диктуя нуворишам,

Как нужно выглядеть и чем кормить гостей.

Где эти мальчики и девочки? Не слышно.

Их ночь волшебная сменилась скукой дня,

И ничегошеньки, о Господи, не вышло

Из них, презрительно глядевших на меня.

Се участь всякого поклонника распада,

Кто верит сумраку, кому противен свет,

Кому ни прочности, ни ясности не надо, -

И что, ты рад, скажи? Ты рад, скажи? О нет,

Да нет же, Господи! Хотя с какою злобой

На них я пялился, подспудно к ним влеком, -

И то, в чем виделся когда-то путь особый,

Сегодня кончилось банальным тупиком!

Ну что же, радуйся! Ты прав с твоею честной,

Серьезной службою, - со всем, на чем стоял.

А все же верилось, что некий неизвестный

Им выход виделся, какой-то смысл сиял!

Ан нету выхода. Ни в той судьбе, ни в этой.

Накрылась истина, в провал уводит нить.

Грешно завидовать бездомной и отпетой

Их доле сумрачной, грешней над ней трунить.

Где эти мальчики, где девочки? Ни рядом

Ни в отдалении. А все же и сейчас

Они, мне кажется, меня буравят взглядом,

Теперь с надеждою: хоть ты скажи за нас!

С них спроса нет уже. В холодном мире новом

Царит безвременье, молчит осенний свет,

А ты, измученный, лицом к лицу со словом

Один останешься за всех держать ответ.

[_wildwind_ 0]

тоже интересное стихотворение. на любителя

 

Муза

 

Прежде она прилетала чаще.

Как я легко приходил в готовность!

Стоило ей заиграть на лире,

Стоило ей забряцать на цитре,

Пальцами нежно перебирая -

Струны, порочный читатель, струны.

После безумных и неумелых

(Привкус запретности!) торопливых

Совокуплений она шептала:

"О, как ты делаешь это! Знаешь,

Н. (фамилия конкурента)

Так не умеет, хоть постоянно

Изобретает новые позы

И называет это верлибром,

Фантасмагорией и гротеском.

 

О, синхронные окончанья

Строк, приходящих одновременно

К рифме как высшей точке блаженства,

Перекрестившись (прости нас, Боже!

Как не любить перекрестной рифмы?)

О, сладострастные стоны гласных,

Сжатые губы согласных, зубы

Взрывных, задыхание фрикативных,

Жар и томленье заднеязычных!

Как, разметавшись, мы засыпали

В нашем Эдеме (мокрые листья,

Нежные рассвет после бурной ночи,

Робкое теньканье первой птахи,

Непреднамеренно воплотившей

Жалкую прелесть стихосложенья!)

 

И, залетев, она залетала.

Через какое-то время (месяц,

Два или три, иногда полгода)

Мне в подоле она приносила

Несколько наших произведений.

Если же вдруг случались двойняшки -

"Ты повторяешься", - улыбалась,

И, не найдя в близнецах различья,

Я обещал, что больше не буду.

 

Если я изменял с другими,

Счастья, понятно, не получалось.

Все выходило довольно грубо.

После того как (конец известен)

Снова меня посылали к Музе

(Ибо такая формулировка

Мне подходила более прочих) -

Я не слыхал ни слова упрека

От воротившейся милой гостьи.

Я полагаю, сама измена

Ей вообще была безразлична -

Лишь бы глагольные окончанья

Не рифмовались чаще, чем нужно.

Тут уж она всерьез обижалась

И говорила, что Н., пожалуй,

Кажется ей, не лишен потенций.

Однако все искупали ночи.

Утром, когда я дремал, уткнувшись

В клавиши бедной машинки, гостья,

Письменный стол приведя в порядок,

Прежде чем выпорхнуть, оставляла

Рядом записку: "Пока! Целую!".

Это звучало: пока целую -

Все, вероятно, не так печально.

 

Нынче она прилетает редко.

Прежде хохочущая девчонка -

Ныне тиха, холодна, покорна.

Прежде со мной игравшая в прятки -

Нынче она говорит мне "ладно",

Как обреченному на закланье.

Тонкие пальцы ее, печально

Гладя измученный мой затылок,

Ведают что-то, чего не знаю.

Что она видит, устало глядя

Поверх моей головы повинной,

Ткнувшейся в складки ее туники?

Близкую смерть? Бесполезность жизни?

Или пейзаж былого Эдема?

Там, где когда-то пруд с лебедями,

Домик для уток, старик на лавке,

Вечер, сирень, горящие окна, -

Нынче пустое пространство мира.

Метафизические обломки

Сваленной в кучу утвари, рухлядь

Звуков, которым уже неважно,

Где тут согласный, где несогласный.

Строчки уже не стремятся к рифме.

Метры расшатаны, как заборы

Сада, распертого запустеньем.

Мысль продолжается за оградой

Усиком вьющегося растенья,

Но, не найдя никакой опоры,

Ставши из вьющегося - ползучим

Ветер гоняет клочки бумаги.

Мальчик насвистывает из Джойса.

Да вдалеке, на пыльном газоне,

Н., извиваясь и корчась в муке,

Тщится придумать новую позу.