Перейти к содержанию
Авторизация  
Подписчики 0
  • записей
    38
  • комментариев
    9
  • просмотра
    27 542

О блоге

Свидетельства независимого человека

Записи в этом блоге

 

Просто так! 4. Сестрица Аленушка

Это было в 1969 году на реке Меже, левом притоке Западной Двины. Мы с семьей и одним другом путешествовали на надувной лодке. На крутом склоне мы увидели сидящего старика и, предположив, что наверху есть жилье, остановились, чтобы купить молока. Все, кроме меня, ушли в деревню, а я подсел к старцу, любующемуся последние дни в своей жизни на бесконечную лесную даль, уходящую до самого горизонта. Он рассказывал мне о том времени, когда река Межа была судоходной и по ней вверх и вниз тянулись бесконечные вереницы парусников, груженых товарами: одни – в Ригу, другие – в Нелидово, а оттуда в Москву. Тогда чистая река кишела рыбой, а леса – пушным зверем. Это уже при советской власти в Нелидове построили какую-то фабрику и сточными реками загубили реку. А ниже по течению, в деревне Монино, построили концлагерь – для освоения несметных природных ресурсов и исправления народа от вредных привычек вольной жизни. Но старик никого не ругал; готовясь в мир иной, он перебирал в памяти лишь светлое и радостное…   Появившиеся наши указали на северо-восток, откуда быстро приближался черный вал в полнеба, и, попрощавшись со стариком, мы поспешили в лодки. Отплыв метров триста, мы пристали к противоположному берегу и расположились в лесу за узкой полосой сенокосного луга. Ставили палатку и разводили костер уже в кромешной тьме и под шквальным ливнем с адским громом. Соня с двумя маленькими детьми (восьми и пяти лет) спрятались под полиэтиленовой пленкой.   Прильнув вплотную к сухой ели, я настрогал тонких щепочек, а затем, накрывшись с головой пленкой, развел костерок. Когда огонь взял верх над водой с неба и в сыром хворосте и котелок зашумел, вдруг послышался шорох. Мы подумали: лоси идут на огонек. Но то оказались вовсе не лоси, а добродушная черноволосая женщина лет сорока пяти с дочкой лет двенадцати (у которых мы час назад купили молоко) – насквозь промокшие. Женщина протянула узелок: "Это вам. Где вы достанете еды? А у вас дети..." В узелке была картошка...   Мы пригласили их отужинать с нами, но они поспешили обратно. Все произошло так неожиданно и стремительно, что никто из нас не догадался хотя бы имя этой женщины спросить. Не знали мы и названия деревни...   Через пятнадцать лет (уже в эмиграции), нам захотелось во что бы то ни стало разыскать эту женщину, однако отправиться в новое путешествие на надувной лодке по Меже мы смогли только через тридцать с лишним лет. Появившаяся к этому времени пятикилометровка Тверской губернии позволяла с некоторой вероятностью установить месторасположение деревни.   Времени на путешествие у нас было слишком мало, а потому мы решили начать его в г.Жарковском, куда от станции Западная Двина мы приехали предутренним автобусом. Река произвела на нас удручающее впечатление: мало того что она так и не стала питьевой, она еще и одичала. Километра через три исчезли все признаки присутствия человека, а берега настолько заросли крапивой, что на протяжении нескольких часов плавания нельзя было выбраться на крутой берег.   На следующий день, не доплыв с километр до села, кажется, Плавенки, мы увидели старожила-сенокосца. Разговорившись с ним и поведав ему о цели нашего путешествия, мы узнали, что название искомой деревни – Малая Железница, но в ней, кажется, уже никто не живет. А потому мы решили разузнать все поподробней в самой деревне.   Причалив под подвесным мостом в деревне, мы пошли в деревню. Кто-то из прохожих указал на дом, где можно было купить молока. У старика-хозяина мы выяснили, что да, в небольшой деревне Малая Железница жили две женщины подходящего возраста, обе были небольшого роста и у обеих было по дочери – и тоже подходящего возраста! Но темноволосая из них была только одна. Звали ее красивым лесным именем: Алена… Обе женщины давно умерли, деревня стала необитаемой, а «года два тому назад» в деревне поселился какой-то пенсионер из Москвы. Дочь «бабы» Алены вышла замуж и уехала с мужем в Белоруссию.   Но вот главный вопрос: что за сила вытащила из дома женщину, да еще с ребенком (!) в куромешную тьму, проливной дождь и штормовой ветер, чтобы переплыть на лодке на другой берег и разыскать в глухом лесу в общем-то чужих ей людей (правда, с детьми, но, ведь с обывательской точки зрения, "праздных"!)?   Когда я рассказывал эту историю, кто-то из слушателей объяснил, что, мол, от деревенской скуки, а грозы не побоялись потому, что привыкшие. Но я в такое объяснение не верю! Если «от скуки», то от компании у костра не отказываются!   Когда человек, рискуя собственной жизнью, бросается на помощь, это понятно: так поступают многие. Но мы не создавали впечатление терпящих бедствие. Тут причина в другом, и мне ее объяснять не нужно: так поступали и мои мама и бабушка. И этот феномен нет смысла раскладывать по полочкам – это святое и настолько хрупкое, что от прикосновения просто нейтральных слов способно разрушиться зимнем инеем…   …Главной целью той нашей поездки в Россию было отыскать женщину по имени Алена и, если она в чем-то нуждается, подарить ей маленькую сказку – создать ей хотя бы нормальные бытовые условия. Но больше всего мы хотели забрать ее к себе (в Париж), потому что такие люди должны жить только в атмосфере безграничной любви.   …А я, как гриновский Маленький домовой, сорок лет ломаю голову над истоком феномена нашей Алены и не могу разгадать – так же, как и феномен того Бегемота (с заглавной буквы!), который бросился на помощь… антилопе, схваченной на водопое крокодилом, и отбил-таки. Похоже, что всё это из другого, не известного большинству людей, мира…
Виктор Сорокин

Виктор Сорокин

0
 

1951-52. Школьные годы. 5-й класс (1)

Сегодня, с высоты мудрой старости, я должен признать, что по значимости едва ли не половину всей интересных моментов моей новодеревенской жизни есть заслуга Вовки Щелгачева. Убери его – и, не считая трудового разнообразия моего отчима, три-четыре года моей жизни становятся бецветными, пустыми, не давшими никакого толчка к развитию. В счет небольшого утешения скажу, что мой рассказ про Вовку «Стая бело-розовых» он прочитать успел. С большим удивлением и восхищением, но в ответ не написал ни слова. Впрочем, для меня это не принципиально – ведь это я (и общество!) у него в долгу!..   Сегодня я понимаю, что Вовка был ЯВЛЕНИЕМ. А тогда НИКТО не видел в нем человека, достойного хотя бы уважения и внимания. Дружили мы с ним лишь на сексуальные темы, а во всем остальным он был котом, гулявшим сам по себе. Вместе мы изредка катались на санках, один раз я присутствовал при изготовлении им змея, другой раз он попросил меня взять у отчима стамеску. И только кораблики мы делали вместе, каждый свой. Сосновую кору отщипывали у сосен, росших рядом с домом. Но однажды мы пошли в коминтерновский лес, на опушке которого росли старые сосны с толстенной корой. Из сорокасантиметрового куска коры я выточил тогда идеальный корпус фрегата.   Но в остальных случаях я видел его поделки пост фактум: скоростной самокат на подшипниках; кинопроектор для диафильмов, которые он показывал в своей шестиметровой комнатенке за 50 копеек (и желающих было пруд пруди!); змеи и парашюты; кормушки (а ведь шпана!) и ловушки для птиц; несметное количество фокусов; различные спортивные игры и т.д. и т.п.   Но даже сегодня я не разгадал Вовкину загадку: где он черпал знания по несметному количество поделок?! Ну, с цирковыми номерами понятно: в отличие от моих неимущих родителей, Вовкина безграмотнейшая и с примитивным сознанием мать сводила его в цирк, после чего он стал неуёмным и разносторонним циркачем. Во всём! Понятно, тарантас из водопроводной трубы он увидел у уличных ребят. Но опять же, нужно было не только раздобыть шестиметровую трубу, но еще и точно выгнуть ее!   А вот где он мог увидеть изготовление змея? Впрочем, сейчас мне в голову пришла правдоподобная гипотеза со смутным воспоминанием: после второго или третьего класса Вовкина мать, кажется, устроила его в пионерлагерь! Там-то цепкий на чудеса Вовка и нахватался всяческих идей. На школьную учебу это оказало лишь отрицательное влияние, ибо без родительского контроля он ее просто забросил. Потому и остался на второй год в четвертом классе, а после шестого школу вообще бросил, устроившись помощником киномеханика в Новодеревенском клубе.   Так вот, безотцовщина, уличная шпана, якшавшийся иногда с новодеревенским хулиганьем и даже ворами, целыми днями пропадавший неизвестно где, круглый двоечник, этот пацан подсознательно стал моим творческим Учителем, что я понял лишь за свои пятьдесят. Вовкина судьба к этому времени была исковеркана вдоль и поперек, а я находился в краях весьма отдаленных... И что обидно: прошлое не догнать! Как и все уличные ребята, он пил, курил, посадил печень и умер, по далеким слухам, под шестьдесят. А я, субчик, сижу на краю Бискайского залива и не могу подарить ему пару лет из своей жизни, хотя мы напрочь расстались 62 года тому назад...   *** Начиная с пятого класса, т.е. с одиннадцати лет, в памяти начинают оседать все меньше и меньше фактов и впечатлений. Временн’ую последовательность событий часто приходится устанавливать с помощью их сопоставления, что удается не всегда. Основная масса воспоминаний – разрозненные события. Исключение составляет лишь двухмесячный отрезок времени после седьмого класса – каникулы, проведенные в деревне. Но об этом речь пойдет ниже, а пока – 5-й класс Пушкинской школы №3.   Основная масса ребят училась в нем с первого класса, и лишь мы, ребята из Дзержинца и с Новой Деревни, были в нем новичками. С Новодеревенской школы в классе оказались лишь трое, да и то из параллельного новодеревенского класса: Юрка Ерченков, Валерка Зеленый и Таня Иванова. Все они жили в частных домах.   Юрка жил с матерью-колхозницей в одной половине старого деревенского дома. У них была корова, и потому Юрка имел возможность быть крепышом. Жили они всего в квартале от нас, так что в школу мы ходили обычно вместе – года полтора, пока однажды Юрка меня не заложил. Частенько я был у него дома, но чем мы занимались, припомнить никак не могу: всё, как в тумане – значит, чем-то несущественным…   Валерка жил с отцом и матерью на Колхозной улице в добротном с виду доме с участком. Отец был отставным военным, а мать работала как будто бухгалтером. Но, к огромному сожалению и в какой-то мере к своему стыду, я никогда не интересовался родителями своих сверстников. А зря – это, может быть, помогло бы понять многие стороны характеров и моих приятелей. На мой вкус, Валера был красавцем, и я ему завидовал. К тому же, четвертый класс он закончил отличником, а я – хорошистом. И мне было несколько дискомфортно от того, что я чем-то хуже его. Однако Валера был миролюбивым, любил природу, а потому я к нему тянулся. Жил Валерка метрах в полукилометре от меня, и, хотя по дороге в школу он проходил мимо моего дома, вместе мы бывали редко.   Таня оказалась самым интригующим персонажем из моего школьного детства. Помню первую встречу с ней во втором классе, в сентябре 1949-го. Я шел из школы, а она навстречу, поскольку училась во вторую смену (в параллельном классе). Я для нее был, по-видимому, пустым местом, а она поразила меня своим лицом, похожим по округлости и выражения на лик луны. К тому же оно было красным, как это бывает от сильного стыда. Но стыд тут был ни при чем – она всегда держалась в стороне от всех. Впрочем, в средней школе кожа ее лица приобрела естественный цвет. Но в школьные годы меня это особенно и не интересовало, тем более что она была не в моем вкусе. За всю жизнь у меня с нею состоялся только один, и то пятиминутный, разговор, года через три после окончания десятого класса. Разговор был интересный – оказалось, что Таня имеет гражданскую позицию и критически относится к официальному пустословию. Жаль, что она исчезла из моего поля зрения. Навсегда…   Таня так и осталась для меня «черным ящиком». Не помню, на основании чего, но у меня было впечатление, что Таня жила в обеспеченной семье. Ее отец был, кажется, отставным военным. Их двухэтажный дом стоял напротив торца здания ВНИИЛМА (Всесоюзный научно-исследовательский институт лесной механизации).   Я корю себя за то, что мало интересовался жизнью своих однокашников (в средней школе я общался лишь с пятью ребятами). И еще стыдно за то, что никогда не интересовался судьбой и жизнью родных своих приятелей, а в последствии и девушек: все родители были для меня пустым местом…   *** Наверное, я родился без одной хромосомы, поскольку хромал на одно качество, которое было присуще всем ребятам: я не воспринимал прозвища. Никак! Это было противно моему сознанию. А мне, конечно, их лепили, причем немедленно. В деревне мне сразу же дали кличку Попа, поскольку однажды я вышел на улицу в высокой то ли поповской, то ли купеческой шапке. А в Пушкине история произошла более мерзкая.   Я только что познакомился с соседскими ребятами. И вот однажды, увидев на тропинке козий помет, я с удивлением воскликнул: «Глядите, котяхи!». И в то же мгновение, как запрограммированные, они стали показывать на меня пальцем и горланить: «Глядите, Котяшкин!». И несмотря на то, что ни тогда, ни в последующие три года я ни разу не откликнулся на это прозвище, все ребята за глаза называли меня только так. Но вот начальная школа кончилась и мы разошлись, как в море корабли...   *** Четырехэтажная школа №3 была самой большой в городе. Пятых классов в ней оказалось аж целых шесть! Ибо 1940-1941 годы были, несмотря на все исторические пертурбации, пиком рождаемости. Число учеников в классах доходило до 30-35-ти. К тому же, в отличие от деревенских школ, в классе оказалось несколько шпанистых ребят. Их родители работали на фабрике «Серп и Молот» (там производились грубые ткани типа мешковины).   Продолжение следует.
Виктор Сорокин

Виктор Сорокин

0
 

Наследник. Рассказ

Как только появилась первая возможность выскользнуть из золотой клетки самого счастливого в мире государства, кандидат физ.-мат.наук Николай Тихонович, бросив все, уехал работать и жить в Канаду. Иллюзий, относительно того, что на «диком Западе» его оригинальные космогонические теории кого-то заинтересуют, он не строил, но там были по крайней мере нормальные условия для жизни, следовательно, и для любимой работы. А что еще нужно истинному ученому?!.   Николай Тихонович в Торонто жил на два фронта. С одной стороны, он был вполне успешным профессором в университете, удовлетворяя всем требованиям высококвалифицированного преподавателя и научного работника. А с другой стороны, он был далек от всей житейской мишуры и пребывал в своем воображаемом мире, к которому, по его убеждению, рано или поздно придет и все человечество, поскольку его интерес составляла особая космогония – социальная, исследующая взаимодействие человека, космоса и вечности.   В семьдесят лет Николай Тихонович вышел на пенсию. Живя по существу затворником, он все-таки не предъявлял претензий к людям – каждый выбирает себе свой ПУТЬ... Но чем более интересные научные выводы он получал, тем чаще вспоминал ТОТ день, с которого началась его СУДЬБА. А всё произошло в далеком 1955 году в Московском магазине «Дом книги»...   Зачем в тот зимний день они с мамой зашли в книжный магазин, он уже не помнил. По-видимому, маме была нужна писчая бумага. И пока она занималась покупкой, Коля разглядывал книги, лежащие под стеклом витрины. И тут его сердце екнуло: он увидел... атлас звездного неба! За мифическими рисунками созвездий и своим запомнившимся впечатлением от ночного звездного неба Коля увидел БЕЗДНУ Вселенной, а себя – одиноко стоящим на крошечном островке. Завороженный ассоциацией, Коля не заметил, что мама купила все, что надо, и подойдя к нему, сказала: «Поехали!»   Коля был болезненно гордым и с тех пор, как давно-давно мама не купила ему карамельного петушка, сославшись на недостаток денег, он никогда ничего ни у кого не просил. Но тут он был готов перебороть свою гордость и попросить маму купить ему атлас. «Мам...» – начал было он, но осекся: отдать ползарплаты уборщицы за вещь, без которой можно прожить, мама точно не смогла бы – ведь дома, помимо него, были еще двое детей и муж-инвалид.   Мама потянула Колю за рукав, но Колю как бы приклеили к прилавку: он был ТАМ, далеко за картами звездного неба. Как непослушного пса, мама потянула за рукав еще и еще, но Коля, уцепившись за край прилавка, оказался неподвластным реальности...   Трудно сказать, сколько бы продолжалось молчаливое противостояние, если бы его не прервал не весть откуда взявшийся невысокого роста старичок с седой бородкой и с клюкой. «Я, молодой человек, вижу, что Вам понравился атлас и что у Вашей мамы нет денег, чтобы его купить. Позвольте мне доставить Вам удовольствие купить Вам этот атлас». С этими словами он подошел к кассе, заплатил за покупку и отдал чек продавщице, а полученный атлас вручил Коле.   Пока Коля смотрел на атлас, а мама – на Колю, старичок исчез. И их осталось ТРОЕ: мама, Коля и... Атлас. И уже дома при разглядывании атласа Колю не покидало ощущение, что за плечом у него стоит седой старичок...   Коля не задавался вопросом, в чем состоял интерес старичка. Ответ на этот вопрос он начнет искать лишь через полвека. А пока он полностью погрузился в атлас, рассматривая каждую светящуюся точку на темном фоне.   Через какое-то время Коля обнаружил, что в городской библиотеке есть несколько книг по астрономии, и перед ним как бы распахнулись ворота в богатейший и неведомый мир. Странно, что эти ворота никем не охранялись, и Коля смело шагнул в направлении Бесконечности...   После окончания школы для Коли вопрос «Куда пойти учиться?» не стоял. Он подал документы на физический факультет Московского университета, на отделение астрономии. Конкурс в тот год был сумасшедший – 25 человек на место! Однако все экзамены он без труда сдал на отлично, и начался для него избранный им Путь. Его Путь!..   И вот пришла старость. Нет, не по здоровью, хуже – по жизни, когда требуется дать удовлетворяющий самого себя ответ на вопрос: «А правильно ли ты распорядился своей жизнью?». Что ты сделал такого, чтобы сказать, что жизнь прожил по меньшей мере не напрасно? Ну, окончил самый престижный в стране университет, защитил кандидатскую, открыл сверхновую, вырастил и выпустил в свет двоих детей, два десятка лет пожил в любви и счастье... Однако в этом перечне не хватало какой-то изюминки, такой, чтобы при ее вспоминании сердце возбуждалось в теплой гордости: да, как ныне говорят, это было круто.   Как же так! Ведь он не делал ничего для того, чтобы жизнь оказалсь бездарной, и даже добился почета и уважения в научном мире. Но вот кончились «этапы большого пути», и все заслуги утекли – как вода сквозь решето. Кроме решета, не осталось ни-че-го!   Логический анализ своей судьбы Николая заворожил. И даже, пожалуй, больше, чем сама жизнь. Если, получается, что его жизнь – ничто, то что же говорить о миллиардах иных жизней?! Нет, конечно, пусть и крошечными тиражами, но все-таки две серьезных работы о космической организации человечества и о модели спасения цивилизации вообще он людям оставил. Однако странное дело: после их публикации они как бы обрели свою субъективную независимость. Возможно, что через тысячу лет потомки вспомнят их автора и воздадут ему должные почести. Вот только почему-то от этих абстрактных почестей повеяло космическим холодком, а не земной теплотой. Николаю стало казаться, что этот холод как туманом заволакивает все вокруг: квартиру, улицу, человеческие отношения.   Николай понимал, что от надвигающейся на него пустоты спасти его не может уже никто – ни дети, ни вдруг появившаяся жена, ни коллеги, ни телевизор, не говоря уже о виски и табаке. И если лекарство от хандры он не найдет, то уйдет из жизни так, как будто бы никогда в нее и не приходил. Абсурд какой-то...   ***   ...Ночь была ветренной и дождливой. Николай Тихонович проснулся раньше обычного. В сознании всплывали и растворялись обрывки какого-то бредового сна. Это, по-видимому, от вчерашних размышлений о неуловимом смысле жизни. Но в хаосе линий и блоков какого-то разрушенного здания Николай увидел лишь грустный образ какого-то седого старика. Вроде бы даже и знакомого. Николай напряг всю свою память и... Ну да, конечно, это был ОН! Странно, за шестьдесят лет он не приснился ни разу. Значит, пришел по делу. И Николай Тихонович начал догадываться – по какому именно...   Пока он пил утренний кофе, план предстоящих действий сформировался с математической точностью.   Отложив в сторону все привычные утренние дела, Николай Тихонович заказал по Интернету билет на вечерний рейс до Москвы. Утром он уже стоял в дверях квартиры старшего сына...   А сразу после обеда Николай Тихонович поехал в «Дом книги» – на самое важное дело своей жизни...
Виктор Сорокин

Виктор Сорокин

2
 

1951-52. Школьные годы. 4-й класс (4)

В начале мая я помаленьку помогал родителям копать огород под картошку. Но работник я был никудышный да и ленивый – если приходилось работать не по своей инициативе. Я быстро уловил, что втыкать лопату в землю под косым углом легче, но отчим пресек мою уловку…   В конце мая мы с ребятами собрались по черемуху, которая в изобилии росла на реке Скалбе, в четырех километрах от дома. В те годы еще редко кто собирал в лесу цветы, да и для многих горожан путь на Левкову гору был не близким (автобуса не было). Черемухи мы наломали по целой охапке, но самое интересное было не в цветах. Я был на Скалбе впервые. Тогда это была хоть и узкая, но довольно глубокая речка, представляющая собой непрерывную цепочку бочагов. И вот шесть бочагов – два по течению вверх и четыре вниз – были завалены корпусами довоенных легковых автомобилей разных марок: «Эмки», «Форды» и др.! Их крыши находились метрах в полутора-двух от поверхности прозрачнейшей в те годы воды. А еще три машины лежали на дне небольшой старицы, что была слева за мостом у самой дороги на Красноармейск. Случиться это могло лишь в 1941-м во время паники бегства на восток. Я и сейчас вижу эти автомобильные корпуса как наяву…   Лето 1952 года.   Интересная судьба связывает меня с колхозным полем, на котором года через два будет построено здание Всесоюзного научно-исследовательского института лесной механизации (ВНИИЛМ), к востоку от которого будет посажен великолепный лиственничный лес, а к западу – кустарниковый парк из весьма экзотических для Подмосковья растений. Но в то лето мы, как обычно, ловили на поле несметное количество майских жуков, а в конце июля исподтишка собирали молодой горох, посаженный вместе с овсом.   Это ничем не примечательное поле обрело особую символичность уже на Западе – в связи с приобретением книги П.Н.Милюкова «Воспоминания». Оказалось, что этот очень известный и близкий мне по духу человек тоже ходил по горох, причем, на это же самое поле, но… восемьюдесятью годами раньше! И сегодня я, пожалуй, единственный человек во всем мире, кто идентифицировал пушкинские места, описанные в его «Воспоминаниях», с их месторасположением в реальности и на карте. Никакого научного значения это, конечно, не имеет. Но чувственно-мистически я ощущаю себя если не родственником, то приятелем моего ровесника – того самого Пашки Милюкова, который приезжал на дачу своих родителей в Пушкине. Он вспоминает:   «На Серебрянке оказался маленький, плохо сколоченный плот; когда мы на него становились, он погружался под нами до колен. Тем не менее, мы запасались жердью, вместо весла, разъезжали по реке, приставали к противоположному Крестьянскому берегу и набивали чулки горохом. Да не перечислишь всех тех приманок, которые рассыпала перед нами природа. Мы тут научились знать и любить ее».   А когда я прочел в его «Воспоминаниях» вот это: «Этот отдел моих воспоминаний был бы неполон, если бы я не отметил, какую роль в нашей с братом эмансипации от семьи имели наши периодические наезды на дачу, построенную моим отцом на арендованном («на 99 лет») казенном участке между станцией и селом Пушкиным. Это была одна из первых построек в дачном месте Пушкино; недавно перед тем проложенное трехверстное шоссе окаймлял с обеих сторон нетронутый еловый лес. Участки тянулись длинными полосами в глубь этого леса, местами очень густого; позади участков шла просека, за которой продолжался тот же лес — до неведомых для нас пределов; а направо от нас просека выходила к речке Серебрянке», то сразу понял, где была дача Милюковых: сегодня это приблизительно на месте административного здания под номером 18а по Тургеневской улице.   Тогда, в начале 1950-х годов, дача Милюковых еще была цела. В центре квартала, окруженного улицами Чеховской, Московской, Крылова и Тургеневской, аж до конца 50-х годов стоял на удивление девственный еловый лес – кусок настоящего заповедника! В этом месте стояли две старинные дачи. Их участки были разделены узкой тропой, идущей насквозь от Московской до Тургеневской улицы (именно по этой тропе в 1951 году я убегал от маньяка). Участок Тургеневской улицы от ул. Крылова до реки был похож на широкую просеку – тем более что заборов еще не было.   Вспомнил (во Франции) я и еще одну дачу, описанную Милюковым (во Франции!) в «Воспоминаниях»: «В Пушкине я встретил новых жильцов, нанявших третью дачу, построенную в конце нашего участка, специально для сдачи. Там поселилась семья г-жи Н., состоявшая из нее, сына и дочери».   Эту таинственную дачу я помню очень хорошо: она находилась позади дома моего одноклассника Валеры Кудрявцева (это между сегодняшним домом 22 по Тургеневской улице и рекой). Роскошная стеклянная терраса на втором этаже выходила на Пушкинской телеграф. На даче как будто никто не жил, но ее не грабили, так как с трех сторон она была окружена другими участками, а четвертая сторона участка касалась непроходимого приречного болота. Таинственность даче придавал и глубокий старый пруд, дно которого, по рассказам Валеры, было выложено кирпичом, и на дне, по слухам, лежал клад. По слухам, в 1960-х годах в этой таинственной даче жила семья поэта Михаила Танича.   Лет через двадцать, когда от деревянного Пушкина не останется и следа, пересекая этот квартал уже днем, я обнаружил в нем глубокое русло небольшого ручья. Его источник находился недалеко от станции, в сотне метров от архитектурной водонапорной башни. Представляю, что во времена Милюкова это был симпатичный, с моховыми берегами лесной ручеек, по которому можно было пускать кораблики. Именно этот ручей и питал загадочный прудик на участке дачи Таничей. Ручей покидал участок тремя узкими, но глубокими рукавами, прорезая болотную топь. В то лето на этом берегу появился первый маленький кустик ивы, а теперь (в 2001 г.) здесь настоящий лес…   *** На мансарде соседней с нашей дачи № 26 жила старушка (баба Саша), и летом к ней из Москвы приехал ее внук Генка, мой ровесник. Я, остро различавший сословные оттенки, сразу почувствовал в нем иную – московскую! – культуру. Мы с ним быстро подружились, тем более что он не дрался, как все местные ребята. Во что мы с ним играли – не помню, но мягкость его характера осталась в моей памяти ярким пятном на всю жизнь! Генка приезжал лета два, а потом пропал…   В 50-е годы в Подмосковье еще сохранялся влажный климат. Очень жаркая погода ни разу, даже на пляже, в памяти не запечатлелась. Поэтому золотой шар цвел аж половину лета (а в Париже он отцветает всего за одну неделю). Один августовский день 1952 года запомнился отчетливо. Погода стояла влажная, но не дождливая, с температурой градусов шестнадцать. Я, кажется, пошел к Генке. На пространстве между нашими дачами еще росли редкие ели, а у дороги рос даже мелкий, хоть и общипанный, ельник. И вот все это пространство было усыпано чистыми, гладкими, скользкими валуями, а воздух был насыщен их запахом! За всю последующую жизнь я таких сказочных валуев больше не встречал ни разу…   Начальную школу я окончил с одними четверками, не считая пятерок по пению, рисованию и… поведению (за годовую четверку по поведению в наше время исключали из школы). Попытка продолжать учебу в городской средней школе №1, где до войны училась дочь отчима, не удалась, и родители записали меня в среднюю школу №3, что находилась недалеко от фабрики «Серп и Молот». Все контакты с одноклассниками по Новодеревенской школе были прерваны раз и навсегда.   В связи с окончанием школы не могу не отметить два чувства. С одной сороны, я испытывал легкое чувство гордости за то, что получил статус как бы образованного человека (с четырехклассным гимназическим образованием в конце 19 века отчим был весьма образованным человеком!), а с другой – глубокое чувство печали: ведь эти годы больше НИКОГДА не повторятся! И всех моих одноклассиков как волной смыло...   =============== На фото: Май, 1952 г.Четвертый класс на углу Новодеревенской школы. VI ряд: 1 – Валера Нафиков, 2 – Саша Румянцев, 3 – ?, 4 – Вова Бабуркин, 5 – ?, 6 – ?, 7 – Коля Панкратов; III ряд: 1 – Панфилов (?), 2 – Толик Николаев, 3 – ?, 4 – Толя Михеев; 5 – ?, 6 – Илларионова, 7 – Рая, 8 – Бессмертнова Рая; II ряд: 1 – Григорьев, 2 – Коля Пушкин, 3 – Люда Фарбер, 4 – Раиса Артамоновна, 5 – завуч, 6 – Галя Генералова, 7 – Таня Тарасова, 8 – Оля Полякова; I ряд: 1 – я, 2 – ?, 3 – Шурик Любимов, 4 – Юра Басов, 5 – Сергей Голиков, 6 – Крымов (?), 7 – Коля Панов, 8 – Саша Черняков. Девятерых из 29 не помню… Где-то они теперь? Интересно, что многих вижу как будто в первый раз. Вот так метла времени заметает прошлое: в памяти остается лишь самое яркое… Сегодня в здании школы размещается Пушкинская школа художественного творчества.
Виктор Сорокин

Виктор Сорокин

0
 

1951-52. Школьные годы. 4-й класс (3)

Читал я очень мало. И вот только сейчас – в связи с написанием воспоминаний – вспомнил (впервые за 57 лет!), что учительница иногда приносила в класс стопку книг и раздавала всем желающим для чтения дома. Именно так я прочитал книгу А.Гайдара «Чук и Гек». Из всей книги мне запомнились лишь два момента: описание избушки в глухом лесу и… далекий гудок паровоза. С того времени я с особой любовью прислушивался к гудкам поездов на Ярославской железной дороге, которая проходила в полутора километрах от нашего дома. Сидя на террасе, я ловил ухом момент, когда московский поезд выходил из «ущелья» на станции «Мамонтовская» и въезжал, громыхая, на Мамонтовский мост. А прощался я с поездом, когда он уезжал (в направлении Загорска) за станцию «Заветы Ильича». Товарный поезд легко отличался по звуку от пассажирского, тем более от электрички. Я и сейчас слышу тяжелый звук товарняка с северным лесом и пустой звук нефтяных цистерн, идущих в обратном направлении. Ну, а гудок поезда был слышан за десять-двенадцать километров – это уже из района станции Софрино.   А изредка по непонятным причинам можно было услышать и свисток паровоза. (Изредка – потому что к этому времени пассажирские поезда дальнего следования тянулись до Александрова электровозами.) И тут не вспомнить таежный домик из «Чука и Гека» я уже просто не мог…   *** Из поездок в Москву в 1950-52 года запомнились две. Первая – к двоюродной маминой сестре Сорокиной Нюре (?). Она жила в часовне метрах в ста от входа в Новодевичий монастырь. У нее было трое детей, младший (1946? Г.р.) был моим полным тёзкой – Сорокин Виктор Михайлович. Спали все на полу – иной возможности не было. Кажется, это была и последняя поездка к ним.   Вторая поездка – к вдове моего дяди (погибшего, как я выяснил позже, в ГУЛаге) Сорокиной Марии Николаевне где-то на Красной Пресне. Она с двумя дочерьми, Зиной и Катей, жила в коммуналке на шестом этаже. У нх в коридоре была обалденная штука: телефон. Конечно, умелец Щелгач делал телефон из двух спичечних ящичков от коробок, но по нему можно было переговариваться лишь за сотню шагов. А с настоящими телефоном можно было разговривать не только с соседними квартирами, на даже с далекими городами!   А вторым чудом был... балкон, которого... не было! Дверь на балкон открывалась, но сразу за порогом начиналась жуткая пропасть. Было предположение, что бомба пролетела строго вертикально и обрезала все балконы, так и не взорвась.   Тётя Маруся иногда заезжала к нам в Пушкино. Самую большую память о себе она оставила тем, что пророчила мне судьбу полного неудачника и разгяльдяя. Ну а я показывал ей фигу, естественно, в кармане...   *** В 1951-1953 годах, преимущественно зимой, почти все соседи частенько собирались у нас играть в лото. Ставки были чисто символические – по копеечке (еще сталинских!). Играли до одури. А в одиночестве я играл сам с собой в шашки, поддавки и войну (щелчками) на большом (1х1,5 м) канцелярском столе. Часто я играл в шашки и с отчимом. Он был честолюбив и всегда радовался победам надо мною. Я тоже был как бы честолюбив, и каждый проигрыш побуждал меня осваивать теорию игры в шашки.   В феврале к нам на месяц приехали из деревни бабушка с дедушкой. С отчимом они виделись впервые. Бабушка, как и отчим, была 1988 года рождения; дедушка был на два года ее старше.   Дедушка рассказывал, что в Белеве (в Тульской области) два дома провалились в известняковую полость. Рассказ произвел на меня сильное впечатление, и этот ужас снился мне постоянно на протяжении многих лет. Потом ему на смену пришли ужасы атомной войны…   Пока у нас гостили дедушка с бабушкой, я спал на трех стульях. Матрасом служила мамина телогрейка…   Однажды дедушка раззадорил всех нас, включая соседей, своей головоломкой: составить квадрат из четырех треугольников – двух прямоугольных с катетами 21 и 10,5 см, одного прямоугольного с катетами 10,5 и 10,5 см и одного равнобедренного со сторонами 23,4, 23,4 и 14,8 см. Через час я решил задачу первым. Это была моя вторая в жизни интеллектуальная победа.   [В своем послешкольном дневнике я обнаружил такую запись: «В четвертом классе я помогал решать задачки по арифметике своей соседке-шестикласснице». Ух ты, а я уже и про эту запись забыл...]   Зимой, в третьем и четвертом классе, мы откалывали такую хохму (опять же Щелгач научил. Ну не хохол, а сущий еврей! Хотя и уличная шпана...): натирали подошвы валенок пчелиным воском (который я втихаря брал у отчима). Легкого толчка было достаточно, чтобы лететь через весь длинный коридор как на коньках! Постепенно воском от валенок натирался весь пол, и тогда приходилось кататься и учителям…   В сырую погоду на валенки надевали галоши. По приходе в школу галоши под бдительным присмотром дежурных клались в тряпичные мешки и вешались на вешалку вместе с пальто. Да, кстати: в начальной школе перед занятиями дежурные (школьники) поголовно проверяли чистоту рук и ушей. Как наказывали грязнуль, не помню.   В 1952 году родители сдали 20-метровую комнату двум НКВДистам. Месяца через четыре один из них повесился (к счастью, не в нашем доме), а второй вскоре съехал. Мы же все это время ютились впятером в 16-метровой комнате. Впрочем, по тем временам по сравнению с другими мы имели отличные жилищные условия.   Весна 1952 года   Бурное таяние снега пришлось на школьные каникулы, и обычно пересыхающий на весь год ручей, соединяющий Новодеревенские озера с Серебрянкой, наполнился водой и стал непереходимым. В это время щука из Серебрянского водохранилища устремилась вверх по течению ручья – на нерест. Вовка Бубуркин похвастался, что его отец поймал двадцать девять больших щук. Он даже показал большое корыто, заполненное щуками и для сохранности присыпанными слежавшимся снегом. Я истекал завистью и целыми днями шастал по ручью в надежде как-нибудь ухитриться выбросить щуку на снег. И мне это удалось! Правда, я оказался по пояс в воде, зато дома был настоящий праздник! Щука весила килограмма четыре.   Когда в школе начались занятия, снег еще лежал. Его было много и в ближайшем к школе сосновом лесу. После занятий мы с ребятами устремлялись к этому лесу, где были проталины и у деревьев уже можно было пособирать прошлогоднюю бруснику. Но лес был окружен осушительной канавой, которая была доверху наполнена талой водой. Ночью ее прихватывало морозом, но тонкий лед под ногами трещал и грозил провалом в воду. Мы злились от невозможности перебраться на другую сторону канавы. Метров через сто канаву можно было перейти, но лень оказывалась сильнее. Недели через две вода из канавы ушла, но лес без проталин почему-то перестал к себе манить…   *** Однажды, в конце апреля, я, без всякой причины – как это обычно делают дети, обозвал Галку (соседку-шестиклассницу) нехорошим словом – с-кой. До Галки было метров тридцать, и я был в полной уверенности, что, в случае чего, смогу от нее убежать. Но не тут-то было! Галка была довольно рослой и упитанной, в спортивной форме, а потому в считанные мгновенья меня изловила и надавала не слишком больных, но унизительных тумаков. Но когда она отошла от меня уже на полсотню метров, я вслед ей повторил оскорбление. Однако Галка без труда догнала меня и в этот раз. Тумаков было вдвое больше. Следующую их порцию я получать не хотел, а потому вынужден был прикусить свой язык. С тех пор я никого больше не обзывал…   В четвертом классе я одержал еще одну крупную интеллектуальную победу: я стал обыгрывать в шашки отчима, который на бытовом уровне был шашистом блестящим. Однажды, после того, как я обыграл его раз пять-семь подряд, он навсегда прекратил играть в шашки. А до поддаваться я еще не дорос... Продолжение следует.
Виктор Сорокин

Виктор Сорокин

1
 

1951-52. Школьные годы. Дзержинец. 4-й класс (2)

Помимо «Летнего», достопримечательностями Пушкина были почтамт-телеграф, ресторан-чебуречная «Ялта» и водонапорная башня. Но я оказался немало удивленным, когда понял, что лично для меня символом Пушкина являлась, не знаю почему, прозаическая голубая продуктовая палатка, что стояла на перекрестке Московской и Чеховской улиц. (Помню плачущую маму, когда, подойдя к прилавку, она не нашла в сумке продуктовую карточку на сахар – видимо, выкрали. Было это, скорее всего, зимой 1946-47 годов…)   Голубая палатка находилась ровно на полпути от дома до станции. Возле нее дорога поворачивала почти под прямым углом, как бы побуждая изменить и направление жизни. Я помню жизнь этой маленькой палатки: как ее обворовали, украв все ящики с водкой, как обшивали толстой фанерой, как красили, как пристроили крылечко… Для меня палатка являлась центром города: через дорогу – типография, по диагонали перекрестка – почта-телеграф из «Мастера и Маргариты», направо – станция, налево – моя будущая и самая крупная в городе средняя школа №3, позади – дом, впереди – неведомая часть города с загадочным Травинским озером – скорее всего, метеоритного происхождения (но будто бы выяснилось, что ледникового).   Году в 1951-м шагах в десяти от палатки соорудили еще железный сарайчик, размером чуть больше уличного туалета. В нем продавали только керосин. Напротив, возле типографии, под четырехногой опорой высоковольтки, прямо под открытым небом работал безногий сапожник дядя Ваня, озлобленный на советскую власть, о чем открыто он не распространялся… Вообще, телеграфные и высоковольтные столбы – это вещь особая, это история! Я мог бы написать про них целый роман. Возможно, во мне есть что-то от уличного кобеля, коли я запомнил их такое несметное количество: одноногие, двуногие, трехногие, четырехногие... Столбы гудящие, столбы поющие! Столбы трансформаторные... И с каждым, как и с каждой песней, связана своя история...   *** Мой отчим бравировал своей армейской выправкой и время от времени подкалывал меня за привычки сутулиться, качать ногами во время еды, брезгливо относиться к некоторой пище и т.п. Я от его замечаний, разумеется, отмахивался, но чувствовал, что в них какой-то смысл все же есть. Поэтому втайне от посторонних глаз я все же старался быть стройным, учился ходить четко и ровно, не хуже вымуштрованных солдат, пытался изменить вкусовые привычки, выполнять работы аккуратно; правда, последнее получалось только при любимых работах.   Зима 1951-52 года   В нашей семье было непреложное правило: не брать деньги взаймы. Родители выезжали на том, что скудный заработок тратили крайне экономно. А вот зарабатывать они не умели. Самое большее, на что ни были способны, это посадить сотки две картошки да грядку огурцов. И еще завели кур и одного поросенка. Время от времени кур резали. Поросенка кормить было нечем, и его тоже пришлось зарезать. Роль «палача» приходилось выполнять почему-то мне – ну не маме же поручать убийство, а отчим, кажется, в это время приболел! Вопрос, нравственно ли убивать животных для пропитания, в нашей семье не стоял…   А в декабре стряслась беда: куры заболели – то ли чумой, то ли птичьим гриппом. За одни сутки они все, кроме трех, сдохли. Что отчим сделал с трупами, не знаю…   *** Я уже стал ходить за водой к новодеревенскому рычажному колодцу, метрах в ста через дорогу. Его глубина составляла 18 метров. Зимой воду возили на санках. Чтобы вода в ведрах не расплескивалась, на воду клались сделанные отчимом деревянные диски. Трудность с водой наступала в январе. В колодце с воротом, около соседней дачи, сруб обрастал льдом так, что ведро не пролезало вглубь сруба, а обкалывать лед было опасно да и мало кто этим занимался по собственной инициативе, ожидая, когда эту работу сделают другие. А в новодеревенском колодце, с рычажным насосом, под сливным желобом нарастала такая куча льда, что без лома или топора подставить ведро под водосточный желоб не было никакой возможности. Так что частенько ходили за водой, беря с собой и топор.   Когда оба колодца были недоступны, то ходили на родник к мосту. Его железная сливная труба оканчивалась точно на уровне начала моста, так что под последней секцией моста была опасная никогда не замерзающая и глубокая полынья. А я в шестом классе сдуру повез по краю этой полыньи на санках брата Алешу. К счастью, трагедии не произошло, но мокрого по пояс брата я вез домой галопом... Сосед Вовка Щелгачев никогда не был моим другом, но я частенько попадал в поле его влияния – особенно потому, что он был горазд на всякие, нередко опасные и сомнительные, выдумки. Вовка первым вставал на тонкий лед замерзшей Серебрянки, первым надевал коньки. И самые большие санки были у него, и мы, человек пять-шесть, ложились на них один на другого и так съезжали с не совсем безопасной горки. Внизу самый сильный – Вовка и еще какой-то парень, которого вспомнить не могу....   А мои санки были и поменьше, и тяжелее – с железной основой. Однажды, толкая их перед собой и опершись на них руками, я наступил на веревку, болтающуюся по земле. Санки резко остановились, и я с размаху налетел подбородком на их железный передний край. Шрам так и остался на всю жизнь.   Из длиннющей водопроводной трубы Вовка сделал тарантас, на котором по дороге от дома до моста, метров двести, спускался под гору с огромной скоростью. А еще он делал из толстой железной проволоки крюк и, катаясь на коньках, цеплялся им за борт проходящих грузовых машин. Ради такого удовольствия он целыми днями пропадал на покрытом льдом Ярославском шоссе (дороги тогда еще не чистились)…   В четвертом классе Вовка Щелгачев просидел дважды, а с этого учебного года он учился в пятом классе уже в сельской средней школе №2 в селе Пушкино. Его мать работала уборщицей в метро на станции Комсомольскаяой, как правило, в ночную смену, так что до глубокой ночи я просиживал в комнате у Вовки. Однажды в полночь Вовка потащил меня с собой на другой конец Новой Деревни, где жила его бывшая одноклассница Нинка, которая «всем даёт»! Но вся деревня уже давно спала сладким сном, и мы, потолкавшись под Нинкиными окнами, несолоно хлебамши, «повернули оглобли» обратно… В другой раз Вовка увлек меня с собой на занесенную снегом соседнюю, но отстояющую поодаль летнюю дачу. Внутрь мы не полезли, но, пошарив по притолоке крыльца, Вовка обнаружил над входной дверью спрятанный спичечный коробок с... мелким бисером. К счастью, этот «трофей» нисколько не пробудил во мне страсти живиться чужим добром. Вовка скорее всего минут пять поиграл с бисером и выбросил, а вот девочки-сестры, приехав летом на дачу и не обнаружив на месте своих сокровищ, будут опечалены не на один год... Конечно, я свинья, и не был бы ею, если бы выкрал бисер у Вовки и положил бы коробок на прежнее место...   *** В начале зимы на Серебрянском водохранилище появлялись заготовители перловиц. Для чего использовались перловицы, я не знал, но впоследствии предположил, что для двух вещей: во-первых – для изготовления пуговиц, а во-вторых – в качестве отличного корма свиньям, курам и уткам. А перловицы в Серебрянке были просто гигантскими – с ладонь взрослого мужчины! Я читал, что они близкие родственники морских мидий, а потому лет через пять решил попробовать их на вкус. Съесть тело устрицы духу у меня не хватило, а вот из розовых продольных мышц получился вполне приличный деликатес. Впрочем, в очень голодное время я не отказался бы и от всего моллюска…   А в конце зимы на реке обосновывались заготовители льда. Прозрачный лед достигал толщины в семьдесят сантиметров. Он использовался для устройства холодильников на продовольственных базах и в крупных продовольственных магазинах. Хранился лед под толстым слоем опилок. Очень часто ломы ускользали на дно, и летом я их вытащил штук семь. Ломы смертельно опасны для ныряльщиков с лодки.   Продолжение следует. ================ На фото: Рычажный новодеревенский колодец.
Виктор Сорокин

Виктор Сорокин

0
 

1951-52. Школьные годы. Дзержинец. 4-й класс (1)

Одно дело быть сторонним наблюдателем того, как маленький агрессивный человек обижает более рослого и восхищаться его смелостью, и совсем другое быть самому на месте обижаемого. Оказывается, что эти две ситуации противоположны до полного непонимания. Жребий быть таким мальчиком для битья выпал мне, ибо всегда кто-то оказывается слабее других! И вот частенько соседи-ровесники подзуживали Вовку Манакина, который был на год моложе меня, расквасить мне нос. Мне же драки не доставляли никакого удовольствия. Сначала я стыдился того, что слабее всех. Но позже стал гордиться тем, что никого не обидел.   Однажды ребята даже организовали кулачный бой между мною и сморчком Манакиным, не спрашивая у меня согласия. Ну и Вовка меня победил. Вот только зрители-злители не учитывали одного обстоятельства: генеральский сынок Вовка каждый день кушал мясо и витамины, а я уже напрочь забыл, что это такое...   Но однажды, когда я пришел к Манакину домой, его мать, по имени, кажется, Калерия, усадила меня обедать вместе с Вовкой. И это был мой первый за последние два года мясной суп. А до следующего такого супа мне предстояло прожить еще пять лет...   У Манакина я увидел два чуда света. Первое – это бинокль. Хотя и театральный, но он позволял видеть гораздо больше, а главное, видеть то, до чего невозможно дойти или добраться. Под впечатлением увиденного я ходил дней десять.   Сегодняшние дети в большинстве своем не знают, что такое ЧУДО, ибо всё видят с пеленок, а вернее – с памперсов. А моё детство прошло в мире чудес. Даже простой игрушечный автомобиль, но с открывающейся (!) дверцей был чудом. А уж если автомобиль был большой, хотя бы и деревенный, и на него можно было сесть, то это всё равно, как сегодня слетать в космос!   А второе Манакинское чудо – револьвер, хоть и не настоящий, но автоматический семизарядный. Заряжался капсулями от патронов. С барабоном, семь выстрелов кряду! Правда, какая-то деталь у револьвера была сломана и он не работал, а потому Вовка отдал револьвер мне – на выброс. Обалдеть!..   *** Летом 1951 года под предводительством Вовки Щелгача, который был старше всех остальных на два года, мы начали покуривать. Понятно, что курить мы могли лишь окурки, за добычей которых ходили на станцию. Платформы в те годы стояли на деревянных сваях. Забравшись под платформу с дальнего (загорского), малолюдного, конца, мы проходили по низу к передним (в сторону Москвы) вагонам, где были настоящие «золотые россыпи».   Сигарет тогда, кажется, еще не было в природе. Ходовыми папиросами были «Беломорканал»; может быть, в это время уже появился и «Север». Папиросы «Прибой» и сигареты «Прима», «Памир» и «Новые» появятся немного позже. Конечно, в ларьках продавались и барские папиросы высшего сорта – сталинская «Северная Пальмира», «Казбек», «Герцеговина Флор», «Дели», но среди наших взрослых знакомых их никто не курил из-за дороговизны. А здесь, под платформой, можно было найти почти целые папиросины высшего сорта. С добычей мы забирались куда-нибудь в укромный угол и приобщались к «врослости»… Но вряд ли я стал курить, если бы хоть один достойный уважения взрослый рассказал о вреде курения. Не говоря о колоссальном вреде для здоровья, табак вдобавок разрушил мою уникальную обонятельную систему. К 10-му классу мир для меня стал одноцветным, но я это не очень замечал, поскольку не было повода обращаться в прошлое – в детство с его богатейшим миром запахов. А когда повод появился, то оказалось, что я уже сижу «на никотиновом крючке», и понадобились десятилетия, чтобы с него соскочить...   Несмотря на развитие огородов и рубки ухода, большие ели и сосны еще составляли основу пейзажа. Со стороны дороги станция Пушкино – Новая деревня поселок оградили невысоким деревянным забором. Наш картофельный огород упирался в этот забор, перед которым росли около пяти больших елей. Под одной из них вплотную к забору я построил маленький толевый шалашик со стеклянным (!) окошком. В нем было очень уютно во время грозы. Частым моим гостем был безобидный больной мальчишка с водянкой мозга и огромной, чуть ли не вдвое большей, головой. Понятно, не совсем нормальный. Но ведь миролюбивый! (Он умрет года через четыре...)   Но обнажды отчим в мое отсутствие шалашик разломал: НЕ ПОЛОЖЕНО! С этого момента он стал мне совершенно чужим человеком... Осень 1951 года   В конце сентября мы рыли картошку. Жухлую ботву собирали в кучи. Недели черед две, к бабьему лету, ботва подсыхала, и в какое-то воскресенье поселок покрывался дымками от душистых костров. Понятно, что кое-где к ботве добавлялся древесный мусор и тогда в его золу закладывались штук десять картофелин. Подгоревшие с одного боку и даже без соли они представляли для нас, детворы, высший деликатес!   К этой радости прибавлялось метание с помощью палки случайно найденных оставшихся картофелин. Такой примитивной пращей можно было запустить картошку метров за сто, но обычно траекторию ее движения видеть не удавалось, поскольку улетала она с огромой скоростью..   Ну и, конечно, еще в это время на своих паутинках-парашютах в воздухе плавно летело множество паучков. И почему-то не летом, а именно бабьим летом прорезывалась в нас острая страсть запускать бумажных голубей, маленькие парашютики из носовых платков и змеев. Один такой день насыщал впечатлениями на целый год…   Шпана-безотцовщина Вовка-Щелгач был мастером на все руки. Змея он делал за пять минут. От расслоившейся под дождем фанеры, которой была обита лицевая сторона дома, он отщеплял несколько полосок дранки, свзывал из них прямоугольник с диагональной крестовиной, наклеивал на нее бумагу, привязывал к углам основания тряпичный хвост и... змей готов! Остается привязать к четырем углам полуметровой длины нитки, связать их на конце и к нему привязать катушечную нитку. И В НЕБО!   Случалось, что одной катушки было мало, и тогда он подвязывал вторую. А для пущего шику он пропускал нитку берез отверстие в небольшой бумажном кружке и посылал змею под самые облака... «письмо»!   Вообще-то половину моего начального школьного детства составлял этот шпана-безотцовщина Вовка, хотя и нередко меня обижавший. Ума не приложу, где этот круглый двоечник набрался гениальным мыслям! Понимаете, бросовый человек – так я к нему и относился, пока не созрел до мемуаров. А когда я созрел, то увидел НЕЧТО. Да только вот «поезд ушел»... *** По тропинке на станцию мимо нашего дома часто проходил один стройный слепой мужчина. Уже наученный состраданию, я всегда провожал его до станции, что позволяло ему проходить два километра пути вдвое быстрее. И не помню случая, чтобы я по какой-либо причине, завидев его, передумал составить ему компанию, о чем он, конечно, никогда бы не узнал. Это была не какая-то моя внутренняя обязанность, и даже не мой долг – это просто не подвергалось обсуждению: так и только так!   В родной местности существуют символы эпохи, родных мест и детства. Таким всеобщим символом в Пушкине был Летний кинотеатр, где летом 1951 года показывали индийского «Бродягу» и трофейного «Тарзана». Это была своего рода первая весточка из-за «железного занавеса», и потому многочасовые очереди были просто сумасшедшими. Россия сходила с ума, пока «мудрый» Сталин не принял меры: остановить неконтролируемый разгул эмоций!   И «Бродягу», и одну из серий «Тарзана» мне увидеть посчастливилось. Сказать, что зал был переполнен – неверно. Несколько лет назад было модно ставить рекорды на заполнению людьми стандартных телефонных будок. Рекордным числом было, кажется, 18. Нечто подобное было и с этими фильмами. Стояли битком во всех проходах зала! Ну а мы с Щелгачом как шустрые и ловкие залезли на боковые потолочные откосины, так что никто не мог помешать нам удовольствие смаковать. И хорошо, что «Летний» сгорел не тогда, а сорок лет спустя... Продолжение следует. ================= На фото: Ок. 1960 г. Изгиб Московской улицы на пересечении с Чеховской. Строение с «белой» крышей – Голубая палатка. За ней, через Чеховскую ул. – типография. По правому краю – дом зубного врача. За ним, через Чеховскую ул. – почта («Пушкинский телеграф»). Вдали видна фабрика «Серп и молот». Метров за 300 до нее, справа, находилась школа №3. Поражает почти полное отсутствие машин. Тротуары были еще деревянные...
Виктор Сорокин

Виктор Сорокин

0
 

1950-51. Школьные годы. 3-й класс (3)

В морозном марте 1951-го отчим впустил к нам жить бесплатно женщину с двумя девочками; он подобрал их замерзающими на улице напротив дома и поселил в меньшей – шестнадцатиметровой комнате. На что жила Клава с девятилетней Светой и шестилетней Ирой, ума не приложу. Но через три месяца жильцы «слиняли», прихватив половину нашего поношенного (за отсутствием нового) постельного белья… Иногда со мной общалась соседка тетя Тоня, жившая с мужем в маленькой средней шестиметровой комнате. Нередко мы с ней до умопомрачения играли в поиски географических названий на карте. Вскоре этой игрой заразился и Вовка-Щелгач. Поиски были злыми – без подсказок и непременно до победы. За все время я сдавался, может быть, раза два (один раз из-за городка Уэллен)…   *** После отчима должность коменданта поселка Дзержинец занимали то Лаврентьев из 23-й дачи, то Пучин – из 24-й. Время от времени эти коменданты вместе с кем-нибудь из высокого начальства приходили к нам с целью любыми ухищрениями отбить одну из двух комнат, а зодно и канцелярскую мебель. Но каждый раз отчим, владевший базовыми знаниями в юриспруденции, ловко их отшивал…   …Как-то ранним апрелем 1951 года мы с мамой пошли собирать по ближайшему оврагу щепки, так как дров и торфобрикета на зиму явно не хватало. Когда я стал расщеплять один из полусгнивших пней, из калитки наверху оврага появился «хряк» – хозяин особняка за высоким забором (по словам отчима, полковник КГБ): «Убирайтесь вон! Нечего мне тут пейзаж портить!». У кого-то щи жидки, у кого-то жемчуг мелкий... Лето 1951 года оказалось богатым на запоминающиеся события.   Иногда к отчиму заходил пожилой сосед из дачи № 26 по фамилии Булганин. Он занимался любительской фотографией и где-то в июне сделал фото мамы со мною и двумя братьями – Колей (1,5 года) и Леней (4 года). Расценивая свою физиономию на фото придурковатой, я всю жизнь никому это фото не показывал. Но теперь она меня нисколько не смущает – повзрослел!… (Впрочем, не исключено, что фото было сделано на год раньше, и тогда на фотографии Коле – полгода, а Лене – три года.)   В это время я уже спокойно ходил в город (за полтора километра от дома) один или с ребятами. Одна из таких вылазок кончилась для меня плачевно: с кем-то из ребят мы играли в салочки возле госбанка и я с разбегу налетел носом на железный трубчатый шлагбаум. Нос так и остался на всю жизнь с чуть заметной кривинкой.   Другой выход в город мог бы окончиться гораздо страшнее. Расставшись с Вовкой-Щелгачом у ресторана «Ялта» (что находился у самой станции), я пошел домой. А у старого рынка меня останавливает невысокий человек лет сорока кавказской внешности и спрашивает, где тут можно искупаться. Я ответил, что надо идти прямо и затем повернуть налево к мосту, слева от которого находится маленький пляжик. «А не мог бы ты меня проводить, поскольку я здесь ничего не знаю». Я согласился, на что он сказал: «А знаешь что, давай зайдем в летний ресторанчик – перекусим». Я и с этим согласился, но стал наматывать на ус, что здесь что-то не чисто.   Ресторанчик находился между старым рынком и банком. Мы заняли одну из трех комнат террасы, открытой во внутренний дворик. «Купальщик» заказал «два по сто» и по паре сосисок. От водочки я, конечно, не отказался – любопытно все же! – но только мысль моя стала работать хитрее. Я сидел лицом к уличному тротуару, видневшемуся за открытой калиткой дворика ресторана. Улучив момент, я вдруг резко говорю «клиенту»: «Ой, там Вовка прошел. Я пойду – скажу ему, что остаюсь». С этими словами я выскочил из-за стола, потом – за калитку и… «Прощай, дядя!». На всякий случай я еще юркнул в малозаметный узкий проход между двуми дачными участками и... был таков! (Тогда я, конечно, не знал, что справа от прохода находилась дача видного политического деятеля начала 19-го века Павла Милюкова.)   О том, чем могла бы закончиться моя функция «поводыря», даже в нашей детской среде еще никто не знал. Догадываться нужно было самому. Я считаю, что с ситуацией я справился на отлично!   *** А вот следующая задачка логически оказалась посложнее. Однажды, когда ко мне пришли два товарища, тетя Тоня задала нам головоломку: в девять клеток три на три надо было вписать девять разных цифр так, чтобы сумма чисел в каждой горизонтали, вертикали и диагонали была бы одинаковой. Мы вооружились бумагой и карандашами и расположились на полу террасы. Через два часа мои товарищи сдались, но остановить меня было уже невозможно. С трудом отрываясь на еду и сон, я решал задачу целых три дня, пока не получил требуемый результат!   Это была первая в моей жизни и очень важная победа – победа упрямого, не сдающегося интеллекта! Это было грандиозно, ибо я победил ограниченные возможности своего сознания! Благодаря этому я понял, что вполне в состоянии развивать свой посредственный интеллект и дальше. И это понимание стало ключом ко всей моей последующей судьбе…   Запомнился мне и еще один поход в город – с Вовкой-Щелгачем. Дойдя до ресторана «Ялта», он почему-то решил нагло в него зайти. Как-то робко последовал за ним и я. Опасаясь быть выгнанным, я пробыл в нем секунд десять, но за это время успел оценить уютность его маленьких четырехместных кабинетов со светлыми окнами с занавесками и тяжелыми шторами на дверях. (Фото: http://proza.ru/2008/05/13/55 – Пять лет спустя…)   К лету мама перешла работать уборщицей на Пушкинский телеграф (фото: http://forum.pushkino.org/index.php/gallery/image/3804-pochtalony/ ). Работала она только после закрытия почты. Иногда туда приходил и я, беря с собой набор из двенадцати цветных карандашей, недавно купленных мне мамой. До этого я рисовал лишь шестью грубыми цветами, а теперь у меня были еще шесть необыкновенных! Среди них особенно восхищали фиолетовый, оранжевый и бирюзовый. А еще на почте я мог побаловаться сургучом и… необычной фиолетовой копиркой…   Это лето оставило в памяти еще одно очарование. Однажды я забрался на шиферную крышу дома и растянулся там лицом вверх. А в небе тихо-тихо плыли причудливые облака. И никто не мешал мне мечтать и фантазировать… Это потрясло и потому запомнилось на всю жизнь.   Под занавес лета на мою долю выпало маленькое испытание. Впервые в жизни мы с двумя товарищами самостоятельно пошли за грибами за территорию дома отдыха «Пушкино». Мы отошли от Красноармейской – еще не асфальтированной – дороги на километр и… заблудились. Поначалу мы были уверены, что без труда выйдем на дорогу. Но, сделав три огромных круга, поняли, что влипли в хорошенькую историю. А солнце уже спустилось к горизонту и, может быть, зашло, но, находясь под пологом огромного и плотного елового леса, мы этого знать не могли.   Сумерки сгущались, но ни фонаря, ни спичек у нас с собой не было. Чтобы определить направление к дороге, или на северо-запад, оставалось одно: залезть на самую макушку высоченной ели. Как большой любитель лазания по деревьям вверх полез я. Солнце давно село, и лишь на северо-западе небосвод был чуть светлее. Стараясь запомнить и не потерять при спуске направление северо-запада, я спустился на землю.   Всеми силами стараясь не сбиться с пути, через полчаса мы услышали звук редкой проходящей машины, а еще минут через пятнадцать вышли на дорогу. К счастью, машина в сторону Пушкино появилась быстро, и сердобольный шофер позволил нам залезть в кузов. Вскоре промерзшие, но радостные, мы заявились в свои дома…   Продолжение следует. ================= На фото: Мама с тремя детьми.
Виктор Сорокин

Виктор Сорокин

0
 

1950-51. Школьные годы. Дзержинец. 3-й класс (2)

Однажды у нас были занятия совместно с параллельным третьм классом, в котором училась далекая и загадочная соседка Таня Иванова, с лунообразным личиком, и еще пять-семь ребят из поселка Лесного, в котором жили коминтерновские ветераны. Одна из коминтерновских девочек, красавица, кажется, по имени Лена Кошелева, сидела передо мной. Но я, восхищенный ее прелестью, четко понимал, что это закрытая для меня, деревенского невежды, культурная среда, а потому всякие поползновения к симпатии отсекал даже в воображении. Поселок Лесной находился на Красноармейском шоссе (напротив санатория ЦК «Пушкино»). Зимой от школы до Лесного по новодеревенскому колхозному полю и затем по лесу протаптывалась пустынная километровая тропка. В тот день на улице была пурга, и учительница попросила нас, дзержинских (меня, Вовку и Сережку), после вечерних занятий проводить «комминтерновцев» до Лесного. Непонятно, как в темноте мы не сбились с пути. К тому же, в Лесной-то мы шли вдесятером, а обратно – только втроем и по совершенно занесенной тропинке…   Зима 1950/51 годов была снежной – с высотой снега где-нибудь с метр, а возле дома, по обе стороны очищаемых дорожек, его высота доходила и до полутора-двух метров. В оттепель мы с ребятами скатывали снежные шары и складывали их в два слоя. Когда гора плотного снега достигла полутораметровой высоты, мы лопатами делали в ней множество проходов и комнат. Это был хороший первый практикум по рытью пещер и туннелей…   С приближением весны по краю шиферных крыш стали образовываться сосульки, иногда до полутора метров длины. И это было необыкновенно красиво! Вовка-Щелгач хрумкал их, как мороженое – и никаких тебе простуд! Я же при наших харчах и без сосулек-то постоянно простуживался – то ангина, то воспаление легких. И в этих случаях меня радикально спасал отчим. Он делал мне качественные согревающие водочные компрессы. Но скорейшее выздоровление происходило от скипидарной мази. Иногда он ставил мне и банки, и тогда я надолго становился похожим на пантеру…   Приблизительно, то же самое (за отсутствием иных средств) прописывала мне и детский врач Шейнина. Эта кроткая, ангельская еврейская женщина была совсем из другого – интеллигентного – мира, и они с отчимом как-то по-особенному культурно общались на непонятные мне темы. А спустя многие годы она же будет лечить и наших детей…   Сейчас, из окна старости, я совершенно иначе смотрю на судьбу нелюбимого отчима. Друзей, с которыми он постоянно подержавал бы общение, у него не было. И был лишь один человек, с которым он мог общаться сколько угодно, – его ровесница или даже старше немка Анна Францевна, которая в суровую для нас зиму 1946-47 годов отдала на растопку часть своей раритетной исторической библиотеки. Помню, что изредка он ходил к ней также специально для неведомого мне общения...   *** Все знают, что для детей нет большей радости, чем отмена занятий в школе. Для меня это тоже не было исключением, ибо школа (с этой учительницей) несколько напрягала. И когда однажды из-за сильных морозов занятия отменили, я просто ликовал от радости! На душе была какая-то удивительная легкость – это как птицу выпустить из клетки на волю. Конечно, пришлось сидеть дома, но, несмотря на замерзшие стекла на обеих рамах, солнечный свет, ввиду большого размера окон, все равно заливал комнату. Было тихо, тепло, светло и уютно…   Среди всех детей в классе я считал себя наименее обеспеченным: была нехватка мяса, молока и сахара, вся одежда была в заплатах… Поэтому, когда педсовет школы решил однажды оказать Лиде Ковалевской материальную помощь (200 «сталинских» рублей) на покупку школьной формы, я почувствовал некоторую обиду – правда, быстро подавленную внутренней гордостью… (Сегодня я, кажется, догадываюсь, почему меня не считали самым малообеспеченным: у нас было две (!) комнаты да еще какая-то канцелярская мебель – стол, стулья и диван...)   Все дети в классе по очереди оставались после занятий для уборки в классе. И вот однажды в процессе такой уборки я нашел в одной из парт... забытый кем-то из комминтерновских детей завернутый в газету большой бутерброд с маслом. Сам я на перекус ничего в школу не брал и никогда не глядел в рот тем, кто жевал на перемене. Для меня тема перекуса была как бы не существующей. (Увильнуть от этой темы я не смог лишь однажды – когда в седьмом или восьмом классе при поездке на какое-то мероприятие в Москву все дети купили себе сливочное мороженое, а у меня не было денег даже на простое молочное…)   А тут целый бутерброд! Да не с маргарином, а с настоящим душистым сливочным маслом! На радостях я быстро закончил уборку класса и поспешил домой – обрадовать родителей своей находкой. Деликатес поделили на всех, и у нас был праздничный ужин…   *** В моем детстве и родители, и учителя стеснялись разговаривать с детьми на тему секса, и бедные дети узнавали об этом в основном в подворотне – от «более опытных» сверстников. История, о которой я расскажу, могла бы иметь сегодня самые печальные последствия.   …Однажды, в мягкий февральский вечер меня вдруг дернуло прогуляться вдоль нашей улицы по тропке, игравшей роль тротуара вдоль главной дороги. Проходя мимо второго фонарного столба, отстоявшего от тропы всего на полшага, я увидел, что вплотную к нему и чуть ли не по колено в снегу стояла парочка. Через час на обратном пути я опять прошел мимо той же парочки, казалось бы, приклеенной к столбу. А утром на снегу возле столба я увидел с десяток использованных презервативов (слово, которое в наше время произносить вслух считалось неприличным; покупая их при мне в аптеке, отчим называл их каким-то условным витиеватым словечком, чтоб я не догадался, о чем речь; нет, взрослые все-таки тупые!)…   В то утро все наши ребята, человек пять-шесть, собрались у Юрки Дементьева из дома напротив. Разговор быстро перешел на тему секса... И я, как когда-то тремя годами раньше, решил отколоть хохму. Мигом сбегав к столбу, я принес те самые презервативы. И вот, слегка сполоснув их холодной водой, мы, раздухарившись, стали эти презервативы... надувать!..   Думаю, однако, что с тех пор в вопросе полового воспитания мало что изменилось. Ругаться отборным матом – это пожалуйста, это «круто»! А вот рассказать своим малым детям о таких опасных «игрушках», как использованный презерватив, которыми усыпаны все скверы и парки, смелости, увы, не хватает… К счастью, в моем детстве вирус СПИДа еще не был известен, но перспектива остаться без носа была вполне реальной. Однако ж пронесло…   Кстати, пятилетние дети самым нормальным, здоровым образом усваивают знания о процессе деторождения и опасностях секса. И я думаю, что большинство родителей, чьи дети заразились СПИДом, кусают себе локти оттого, что не дали своим детям в раннем возрасте необходимых знаний из сферы половой жизни, не научили их защищаться от сексуальных домогательств и быть ответственными за свои поступки…   *** Мама в это время работала уборщицей в большом продовольственном магазине №6, что находился недалеко от станции Пушкино. Однажды я пришел к ней на работу (кажется, поругался с отчимом). Запомнился рыбный отдел: чуть ли не пять-семь разных сельдей в бочках (в том числе аральская и азовская) да плюс к ним хамса и килька. А еще – камчатские крабы в банках, копченая треска по 5 руб. 60 коп. («сталинскими») да два-три вида овощных консервов. Для полноты ассортимента следует сказать также и о соли – крупной, серого цвета…   Несмотря на полуголодную жизнь, я, к своему сегодняшнему стыду, позволял себе кочевряжиться с едой: вылавливал из супа жареные лук и морковь и не любил постную гречневую кашу-размазню. От этой дурной привычки я освободился лишь к окончанию школы. Еще (после рассказов учительницы о микробах) я был весьма брезгливым: выпить воды из кружки после кого-то не мог. Привычка так и осталась на всю жизнь, но после школы я научился усилием воли нейтрализовать свою брезгливость. Правда, если волю слегка «приподнять», то из-под нее виднелись «ослиные уши»…   Продолжение следует. ================= На фото: 1953 г. Новодеревенское поле. Снято с точки, где Красноармейское шоссе вливается в Новую Ярославку в сторону Ярославля. Впереди метрах в 50 за опушкой леса был высокий забор поселка коминтерновцев с дырой для школьников. На фото: я, сестра Зина, тетя Люба, вдова дяди Алексея Марья Николаевна и сестра Катя.
Виктор Сорокин

Виктор Сорокин

0
 

1950-51. Школьные годы. Дзержинец. 3-й класс (1)

Почему-то со второго по пятый классы мне больше всего запомнилось события за третий класс – как за время учебы, так и за летнее время 1951 года.   Итак, на дворе стояло колдовское бабье лето 1950 года. Картошку с огородов уже убрали; ее пожелтевшая ботва валялась кучками и от нее ощутимо пахло соланином (название этого вещества я узнал, естественно, много лет спустя). Кто-то (кажется, Вовка-Щелгач) показал, как можно весьма далеко запустить клубень взмахом палки с насаженной на ее конец картофелиной. Поэтому мы искали пропущенные при уборке клубни, чтобы от души запустить их на край света…   Однажды мы с одноклассниками Вовкой Бабуркиным и Сережкой Голиковым пошли после занятий домой не обычным путем, по дороге Пушкино – Новая Деревня, а в обход поселка, по внутреннему краю окружавшего его оврага. Вскоре мы подошли к двум величественным дубам. Эти деревья я видел впервые. Вся земля под ними была по щиколотки усыпана чистой дубовой листвой в форме гитары, а под нею – дубовыми семенами. Домой мы вернулись с полными карманами «орехов». Отчим сказал, что их называют желудями, что они являются лакомством для свиней и что из желудей делают дешевый кофейный напиток, который иногда варился, из магазинного, конечно, и в нашем доме.   …В те же теплые солнечные октябрьские дни, мы с Вовкой и Сережкой, выйдя из школы на Ярославское шоссе, стали бросать камни в проходящие автомашины. Несмотря на то, что я был слабее других, я превосходил ровесников в меткости. Поэтому мой камень угодил точно в центр лобового стекла грузовика. Шофер резко затормозил, выскочил из кабины и помчался за мной. И тут мне пришлось улепетывать так, как я не бегал никогда ни до того, ни после! Оторваться от тумаков мне удалось чудом…   Однако это не спасло меня от возмездия: мои дружки, не попавшие в цель, доложили о моем достижении родителям. И, когда я появился дома, отчим весьма профессионально зажав мою голову между ног, выпорол меня нагайкой, которой он перед войной дрессировал свою собаку Джека. И в этот единственный раз мама за меня не заступилась. Случай с камнем убедительно свидетельствует о том, что в девять лет я оставался еще безответственным ребенком. Но факт доносительства моих одноклассников вызвал у меня презрение на всю жизнь…   В тот октябрь от установившейся теплой погоды пошла невиданная волна опят. Помимо того, что опята росли на пнях вокруг дома, в воскресный день мы с мамой и несколькими соседями еще затемно поехали за грибами в лес. Когда подошли к началу дороги на Красноармейск, уже рассвело. Было зябко и мглисто. Стали ловить попутку. Наконец, одна бортовая машина остановилась и все залезли в кузов. Тогда дорога была еще грунтовой, и лишь на кое-каких участках дорогу покрывали известняковым булыжником. Остановились километров через двенадцать. Кажется, все сбросились по рублю (еще «сталинских», что эквивалентно одному мороженому) «на чай» водителю.   Молодой березняк справа вырос на месте приблизительно десятилетней порубки. Углубляться в лес не было никакого смысла, так как сразу же пошли пни, обильно укутанные опятами. За полчаса мы набрали их ведра два. Не помню, что мы взяли на перекус, но забыть свой первый в жизни «турпоход» не смогу никогда…   *** В классе я сидел на предпоследней парте в среднем ряду. Однажды учительница дала нам задание, кажется, по чистописанию, а сама стала проверять тетради с домашним заданием по арифметике. Взяв на просмотр очередную тетрадь, Раиса Артамоновна, прочитав решение задачи, отметку почему-то не поставила, а начала перечитывать. А прочитав второй раз, пожала плечами и поставила знак вопроса и оценку «4». Я безошибочно понял, что в руках у нее находилась моя тетрадь!   Я хорошо помню случай с той задачкой. Дома я нашел для нее два решения, причем с разными ответами. Из них я привел более оригинальное. Помню, что оба решения мне показались верными, но… почему-то с разными ответами! Найти ошибку в моем доказательстве и учительница не смогла, но странно: почему она поставила «четверку» за очевидно неверный ответ? Очень жаль, что я не сохранил ту задачку...   За неделю до Нового 1950-го года отчим срубил одну из елок, кои еще в изобилии росли вокруг дома. Он сделал для нее настоящую подставку-крестовину с квадратным отверстием в центре, вставил в отверстие подтесанный комель (толстый конец дерева) елки и установил елку на табурете в меньшей из двух комнат. Наряжали елку отчим, я и Вовка Щелгачев. Помимо игрушек, ревниво сохранившихся у Петра Денисовича еще с довоенной московской квартиры, мы с Вовкой клеили цепочки, вырезали снежинки и флажки, раскрашивали золотой и серебряной краской еловые шишки. А из довоенных игрушек, помимо разноцветных стеклянных шаров, самыми эффектными были стеклянный парашют, пятиконечная наконечная рубиновая звезда и игрушки из папье-маше: мартышка с зонтиком и Дед-Мороз со Снегурочкой.       А еще на радость детям на елку повесили несколько мандаринов и несколько конфет в фантиках. Такая елка мне казалась просто сказочной, а атмосфера Нового года – праздничной! Правда, если не изменяет память, хитрый Вовка умудрялся шоколадные конфеты из фантиков вытаскивать, придавая фантикам первоначальную, «девственную» форму…   На зависть всем соседям у отчима были двухгиревые часы с боем (на которые – как и на всю его канцелярскую мебель – было много начальствующих охотников экспроприировать). С двенадцатым ударом этих часов поднимались стеклянные граненые рюмки с бражкой, в изготовлении которой отчим был большой мастак. Были ли рюмки у меня и у Вовки, не помню, как не помню и обсуждение вопроса, можно ли или нельзя выпить спиртное детям. На торжестве были и соседи. Из яств, как всегда, не запомнил ничего...   Месть   Однажды в феврале Раиса Артамоновна поставила меня в угол (что было не редкостью). Стоять мне было очень тяжело – в ногах была ревматическая боль. Но я никогда не просил пощады у своих обидчиков и потому мужественно выносил пытку. И то хорошо, что хоть коленями на горох не ставили, как это было в моде в школьные годы моего отчима. Переносить экзекуцию мне помогали два обстоятельства. Во-первых, угол был составлен стеной и кафельной теплой печкой, что позволяло приятно погреться, а во-вторых, из своего «угла» я мог свободно рассматривать всё, что было за окном, выходящим в сторону Ярославского шоссе. А потому и в «углу» я оставался в своем мире! Тем не менее, в моей голове созревал план мести…   …Когда прозвенел звонок и последний урок окончился (замечу, это была вторая смена), все дети с радостью бросились из класса. За ними, быстро собрав вещи, пошла и Раиса Артамоновна. А я? Я остался стоять, поскольку меня никто от наказания не освободил!   И только часа через три, заподозрив неладное, за мной пришла мама. А наутро отчим пришел к директору школы и устроил справедливый (если, конечно, не знать о моей затее) разнос моей учительнице, и той пришлось ретироваться… Я, разумеется, торжествовал, но виду не показывал…   Продолжение следует. ================ На фото: 3-й класс. Я не рассматривал это фото 55 лет и с трудом вспомнил лишь половину ребят: VI ряд: 1 – Барсов, 2 – Шурик Любимов, 3 – Черняков, 4 – Крымов, 5 – Вова Бабуркин, 6 – Коля Панкратов, 8 – Сергей Голиков; III ряд: 1 – я, 2 - Румянцев (?), 3 – Коля Пушкин, 4 – Толик Николаев, 5 – Витя Григорьев, 6 – Коля Панов; II ряд: 3 – Люда Фарбер, 4 – Таня Тарасова, 5 – Раиса Артамоновна, 6 – Рая, 7 – Бессмертнова, 8 – Михеев; I ряд: 1 – Полякова, 2 – Галя Генералова, 3 – Валера Нафиков, 5 – Рита, 7 – Илларионова… Где-то они теперь? Интересно, что многих вижу как будто в первый раз. Вот так метла времени заметает прошлое: в памяти остается лишь самое яркое… Сегодня в здании школы размещается Пушкинская художественная школа. P.S. Почему-то категорически хочется вспомнить КАЖДОГО, иначе я чувствую себя почти что убийцей. А с другой стороны, память о них нужна, похоже, лишь мне, и я охраняю их покой – ушедших и еще живых...
Виктор Сорокин

Виктор Сорокин

0
 

Диалог с патриотом Сашей. 4

(Текст Саши заключен в кавычки, мой начинается с тире.)   Прежде всего, считаю необходимым напомнить: жуликов, воров, лжецов и убийц презираю и в дела расейские свой нос не сую – я лишь оцениваю взгляды одного конкретного патриота со своей сугубо вражеской (по квалификации патриотов) точки зрения. Итак...   «Власть я не люблю. Я её терплю. Я Власть постигаю, стараюсь её понять. В меру сил я сопротивляюсь её глупости, если нужно – то помогаю. А люблю я Родину. Не Власть, а Родину. Это разные вещи». – А Родина для тебя, как ты писал, – это все люди в стране, т.е. и Люди и Нелюди. Ну и в чём эта любовь проявляется? В чувстве – к тем и ДРУГИМ? В делах – к тем и ДРУГИМ? Это называется нашим-вашим и настоящей интеллигенцией не одобряется.... Ну а мою позицию ты знаешь: я НЕЛЮДЕЙ не люблю. Ну не могу я к подонкам относиться с уважением, даже если их и большинство в народонаселении! И уверен: ни Пушкин, ни Ахматова за твою любовь к мерзавцам руки тебе не подали бы...   «В Бога я не верю. Я верю в науку. Я верю ДОКУМЕНТАМ. А ты знаком только с одной точкой зрения – людей «заслуживающих доверия». И где здесь всесторонность?». – В науку ты верить не можешь, ибо ты с нею, с НАСТОЯЩЕЙ, не знаком. А я ею, настоящей, занимаюсь с 1967 года. Причем УЗКО ПРОФЕССИОНАЛЬНО, и в рабочее, и в нерабочее время. Думаю, что ты даже не слышал об основоположниках социальных и общественных наук: Менгере, Бем-Баверке, Бруцкусе, Хайеке, Фридмане, Кузнецове... и, в частности исследователях диктаторской России Авторханове, Джилласе... Ты самоуверенно оперируешь лишь разрозненными фактами ВНЕ их СИСТЕМЫ. Ты, оказывается, не знаешь, что такое ученый или мыслитель ЗАСЛУЖИВАЮЩИЙ ДОВЕРИЯ. А без них ни один мыслитель не способен освоить и сотой доли исследуемого предмета. Так что всесторонность – это научная СИСТЕМА плюс знания ЗАСЛУЖИВАЮЩИХ ДОВЕРИЯ АВТОРИТЕТОВ плюс конкретная ИНФОРМАЦИЯ, а НЕ ДЕЗИНФОРМАЦИЯ, которой забита твоя голова. А ты на сто процентов, начиная с АКСИОМ, варишься в пространстве дезинформации и считаешь ее вершиной ИСТИНЫ!   «Опять у тебя эта игра в «верю-неверю»! Надо не верить, а ЗНАТЬ! А для этого надо учиться, много читать, причём погружаться во все позиции, все точки зрения!». – Научиться чему-либо толково, как учишься ты – БЕССИСТЕМНО, невозможно.   «В России сажают за хулиганство, за «куском асфальта по каске»…. Не хулигань, не дерись, не кидай камней, не круши арматурой… короче - подчиняйся полиции. Я что-то не слышал о том, чтобы в Европе и США полиция миндальничала бы с дебоширами». – ЛОЖЬ! Ни один путинский провокатор на Болотном митинге даже задержан не был! Хулиганство и экстремизм шьют за требование соблюдать конституцию и проведение ЧЕСТНЫХ выборов. Но ты об этом, похоже, не слышал и слышать не хочешь. Ты слушаешь палачей и НИКОГДА их жертв.   «Не понял: каналы финансировали их владельцы (см. список). Поэтому о «независимости» не может быть и речи. Я помню эту их «независимость»! J Березовский был действительно убит сотрудниками британской МИ-6. Причина - он собирался вернуться в Россию, писал покаянные письма Путину. Мог многое ему рассказать…». – Под НЕЗАВИСИМОСТЬЮ СМИ понимается независимость его тематики от ВЛАСТИ. Похоже, ты и этого не знаешь...   «Судьи, конечно же зависимы. Но приговаривают они за реально имевшие место хулиганские выходки. Не хулигань и никто тебя не осудит». – Вот тут-то, Саша, мы и приехали! Либо ты ВЕРИШЬ, что сажают ЛИШЬ за реальные преступления, либо ты ВМЕСТЕ с властью считаешь преступлениями любое инакомыслие. Еще раз: в России НЕТ суда (по политическим делам), ибо у абсолютно ВСЕХ обвиняемых отсутствует право на ЗАЩИТУ. Во всем мире такой суд называется СУДИЛИЩЕМ, а государство с таким судом – фашистским.   «Да. Ельцинская Россия эквивалентна бандитской Америке двадцатых-тридцатых годов прошлого века. Для того, чтобы понять, что Негр тоже Человек американцам понадобилось 250 лет». – Тень на плетень, о чем речь – непонятно.   «Сейчас Россию можно сравнивать (по уровню политической культуры) с США шестидесятых. Вот и считай - ещё лет тридцать-сорок у нас есть! Москва не сразу строилась». – Это у кого у НАС? У Путина (да, он диктатор пожизненный и холуи его любят!), у уезжающих на Запад?..   «Все - ворьё. Но все – «воры в законе». (Шувалов, Дворкович, Кудрин… и т.д..) Тонкости русского языка: Либераст – это знак Неуважения. Уважение это когда – либерал. Сравни: Либерал и Либераст». – Неуважения к кому? К либералам?   «Чечня. Тоже жертва Ельцинских бандитов. И наёмников. Арабы, Негры… Путин, в отличие от Березовского и Гусинского не стал делать деньги на Чечне. Он сумел пресечь канал контрабанды наркотиков через Грозный в Тирану. И выдавил террористов из Чечни». – Как делали деньги Березовский с Гусинским, не знаю. А вот как Путин, известно: из Москвы в Чечню были направлены 500 млн. на восстановление Чечни, но в Чечню они, ЕСТЕСТВЕННО, НЕ пришли! Их слямзили по пути. Кто? До сих пор гадают, но виновника не ищут. Сегодня исчезающие таким образом суммы исчисляются уже миллиардами. Но ты этого, конечно, не знаешь, ибо тебе этого не положено знать. А прАва на то, чтобы ПРОВЕРЯТЬ денежные потоки, у тебя, как и у народа, нет! Зато ты ВЕРИШЬ в честность Хозяев!   «Чечня сделала выбор. Сейчас чеченцы горой за Россию. Республика расцвела. Сейчас - самая спокойная республика на северном Кавказе. Кадыров в Чечне пользуется большей поддержкой чем Путин в России!». – Да, ВСЕХ инаких там поубивали. Теперь там тишь да благодать! У Путина аж слюнки текут!   ««- За 16 лет в РФ не произошло НИ одного события, которое мир счёл бы достойным». Ну это спорно…». – Приведи пример.   «Я предлагаю /это мне/ не сотрудничать, а ТРУДИТЬСЯ на благо народов России…». – Как это: трудиться без сотрудничества?! Я отдаю, а мне за это фигу?!.   «Это хорошо, что ЗНАЕШЬ /про ужасы в Украине/. А то я, было, решил, что ты только из одного источника черпаешь свои «знания» ». – Думаю, что с украинскими источниками ты просто не знаком.   ««- Эту колонну МНОГОКРАТНО /новеньких танков в Донбассе/ показывал 1 канал российского ТВ. Дата – момент разведения тяжелых вооружений. Мне запоминать всё это не досуг...» Пришли хотя бы ссылку. Фейков я видел много. Особенно фотографий. Реальных документов – НИ ОДНОГО! ». – Дата: 1 марта 2015. См. в Гугле «отвод тяжелых вооружений». Поищи «Новости» Первого канала за этот день. Кстати, ты не знаешь, откуда вообще у Донбасса взялись ТЯЖЕЛЫЕ ВООРУЖЕНИЯ?.. В ларьках продаются?..   «Доход Путина отражается в каждой его ежегодной декларации». – А КТО имеет право это ПРОВЕРИТЬ?!!! Или ты предлагаешь и мне ВЕРИТЬ?!!! Путинская власть самая ЗАКРЫТАЯ из всех значимых государств. По сей день ничего не известна школьная и, особенно, дошкольная (где он жил до 10 лет?) биография Путина. Где его семья?.. Похоже, что это единственный случай в истории, когда народ НИЧЕГО не знает (да и знать не хочет!) о личности своего Хозяина!...   «Я тебе уже как-то писал: я с уважением отношусь ко всем народам. И к узбекам, и к украинцам, и к французам. Но, вдобавок, русский народ я люблю». – Детский лепет. «Мне нравится его душевность, открытость, ум, терпимость, смелость, жертвенность… Надеюсь, что я и сам наделён этими качествами». – Сжечь (принципиально не использовав возможность мирного урегулирования проблемы!) заживо 300 детей в Беслане это душевно?! Или загнать бутылку шампанского в задний проход?.. А уж про ум и говорить нечего! Только очень «умный» народ может изгнать из страны действительно умную нацию – евреев. И только очень «умный» народ (82%) мог поверить ЗАВЕДОМОЙ и бредовой ЛЖИ кремлевских организаторов войны в Украине и потребовать начать там войну! А перечисленные тобой качества есть, только они присущи незначительной части русского народа – либералам...   «Среди нас есть и иные. Например есть такие, что утверждают: «патриотизм – есть последнее прибежище негодяя!» Да! И такие есть». – Среди вас таких нет. Они есть среди либералов. И сколько ура-патриотов я ни знаю, все они негодяи.   «Что ж, тут ничего не поделаешь… Для меня любая позиция ценна, значима. В этом многообразии рождается духовность». – Только вот от этой духовности почему-то очень дурно пахнет...   «Да, я некоторых из них /надо думать, либералов/ не люблю. Но их позиция для меня значима. И я всегда буду с этими людьми считаться. Таких людей мне чаще бывает… жалко. Какие-то они убогие… И тем не менее – и они частичка нашего, русского мира». – Хренушки, Саша! Ни Пушкин, ни Ахматова, ни Сахаров к ВАШЕМУ миру НИКОГДА не принадлежали. Ваш мир – это Сталин, Дзержинский, Путин, Кургинян, Погребинский и им подобные. Я понимаю, почему ты причисляешь в свой народ либералов – ибо фактически ВСЁ, что создано достойного и ценного в России, сделано ими. А без либералов от русского народа остается круглый ноль без палочки, ну, правда, руководимый уж очень агрессивными «патриотами» (типа Кургиняна).   «Поэтому твои «холуи, люмпены, стадо баранов, быдло и прочее» я пропускаю мимо ушей». – Ну, либералы тоже не реагруют на «либерасты!». Однако есть существенная разница. Либералы используют нелицеприятные характеристики своих противников как научные категории, а вы – как оскорбление.   «- Олигархи Законов не соблюдали». – Они и сейчас не соблюдают. А кто соблюдал, тех уж нет...   «- Путин и «своих» трогает. Если поймает». – Ну какие же это «свои»?!   «- Майдан в принципе не может быть Демократией. Майдан – это силовой переворот. Применительно к Украине с нацистким душком». – Да-да, Саша, твои дружки правы: инакомыслие, права человека – это экстремизм и терроризм. И потому Украину – к ногтю, чтоб пример не подавали!   «Три тысячи майдановцев не имеют право решать за 46 милионов граждан Украины». – Во-первых, не 3 тысячи, а 3 МИЛЛИОНА – все, кто мог! (У патриотов привычка занижать на порядки численность протестующих.) А во-вторых, в Украине и один человек ИМЕЕТ ПРАВО отстаивать свое мнение.   «Демократия – это прежде всего протокол». – Нет, дорогой, демократия – это прежде всего ПРАВО граждан.   «Помнится, в 2008 году весь мир полгода кричал о том, что это Россия напала на Грузию! Потом (в тихую, без треска в СМИ!!) признали: «Ошибочка вышли. Саакашвили неадекватен….»». – А ты рано радуешься! Окромя подкупленной крошечной страны Науру (10 тыс. первобытных жителей без штанов), ни одно государство оккупацию Южной Осетии законной не признало. Так что доживем до Нюрнбергского процесса....   «А помнишь, как пытались обвинить Россию в том что Россия сбила самолёт в небе над Домбасом? Запад в подобных случаях ведёт себя одинаково. Сперва обосрать». – Заказчик преступления был научно установлен уже в первые часы после преступления. Причем российскими аналитиками. А Запад «обосрался», ибо следствие ведется целых два года, хотя всё было ясно с первых же минут!   «- «украинский народ в кавычках». Ты оперируешь сплетнями. А цифры таковы (исследования европейских социологов в изложении М.Погребинского): ». – Ты бы еще на Гитлера сослался! Хотя цифры, возможно, и верны.   «...накануне Майдана (осень 2013г.) ориентацию на Россию поддерживало 78,4% населения. Сейчас – 41,8% жителей ориентированы на Россию». – Удивительно, что кто-то еще ориентирован. Только с чем это едят?..   «Точно. Хватит. Привет С. Вы подумайте – может приедете… Я повожу вас по России. По глубинке. Скажем так: ты ткнёшь пальцем на карте и мы… в путь! ». – Нет, Саш. Во-первых, я как враг народа не реабилитирован. Во-вторых, государство, которое живет не по закону, а по понятиям, опасно для моей жизни. А потом, моего народа – крестьян, живших в сталинских колхозах-концлагерях, и ученых, увлеченных наукой, – в России больше не видно. С диссидентами я и по Интернету могу пообщаться. Обыватели (счастья им!) мне не интересны. К детям меня на пушечный выстрел не подпускают. А уж с холуями пересекаться – упаси Боже!.. Так что буду я доживать свой век в своей дярёвне, которую я сделал похожей на Родину моих предков – тульскую деревню Малынь и поселок замечательных обывателей в подмосковном Пушкине. Ну а вы уж, как сказал гениальный присидент А.Медведев, держитесь...
Виктор Сорокин

Виктор Сорокин

0
 

1949-50. Школьные годы. 2-й класс (2)

Окна у нас в доме были большие, трехсекционные. С приближением холодов отчим ставил вторые рамы, а между рамами укладывал пухлый слой ваты, накрывал его бумагой и украшал всякими штучками. К декабрю внутренние рамы покрывались необычайной красоты морозными узорами. Они давали простор моей буйной фантазии. И всю жизнь я корю себя за то, что, живя в России, не нафотографировал этих узоров…   Маленьким чудом «Нового Света» были наши соседи, жившие в шестиметровой комнатке. Еду они готовили в общем коридоре на керосинке. К сожалению, я запутался с именами жильцов этой комнатки, так как они три или четыре раза менялись. В 1949 году это были, кажется, дядя Вася и тетя Лида. Дядя Вася недавно демобилизовался из флота. Иногда он надевал морскую форму. И у него была такая забава: макет куска моря с маяком и штурвалом. В маяке была настоящая электрическая лампочка, и луч бегал по поверхности моря.   Но самое восхитительное: у них был патефон с богатым набором пластинок! Из музыкальных вещей, оказавших на меня сильное впечатление, были старинные русские вальсы и пластинки с песнями Лидии Руслановой и Леонида Утесова. А вот писклявое исполнение песни «Самара-городок» меня как-то не трогало. Вся эта музыка была в моей жизни по существу первой, и приди она ко мне лет через пять, я, скорее всего, напрочь потерял бы свой почти идеальный музыкальный слух.   Радио в доме, как я уже писал, было, но из послевоенной информации остались только долгие утренние позывные, гимн Советского Союза и… физзарядка. Последняя и сейчас колом стоит в моей памяти… (Через десять лет физзарядка попытается поломать мне судьбу…)   Описывать мое пушкинское детство лет до двенадцати – это в значительной степени описывать организацию жизни моего нелюбимого отчима, ибо, несмотря на нелюбовь, несметное число доведенных им до совершенства трудовых операций в самых разных профессиях исподволь вползали в мое сознание. И как когда-то примеры дедушки по плетению веревок и корзин, так теперь и примеры отчима навсегда откладывались в сознании, чтобы в одно прекрасное время встрепенуться, воскреснуть и сделать мастером на все руки и меня …   Петр Денисович безукоризненно подшивал валенки, причем не только для семьи, но и всем соседям. Брал он за это какую-то символическую плату – рубля три (два стакана сахарного песку). К работе он готовился капитально. Сначала сучил суровые нитки, привязав их к гвоздю, на котором висели две ногайки – теперь уже для моего «воспитания» (хорошо дрессированную немецкую овчарку Дика у него забрали в начале войны служить «на фронт»). Потом скрученные и переплетенные нитки для предотвращения гниения смолились куском гудрона, а затем еще и куском пчелиного воска – чтобы они легче шили… Вообще, у отчима был богатейший набор самых различных инструментов – по существу, полные комплекты для каждой работы. Были у него и все инструменты по сапожному делу: две ноги (для подбивки кожаной обуви), две-три деревянные колодки (формы для шитья и проверки формы обуви), множество сапожных ножей и самодельных игл (с большими ушками), скрученных из тонкой стальной проволоки, несметное количество брусков – для точки как ножей и рубанков, так и двух опасных бритв. Чинил он и часы – как себе, так и соседям. И многое другое.   Выглядел отчим всегда браво и молодцевато. Его длинные усы были лихо закручены вверх. Брился он тщательно и ежедневно. Вот только сейчас, впервые за полвека, вспомнился его низкий бронзовый стакан для мыльной пены с двумя пушистыми помазками. Время от времени он чистил стакан до сверкающего блеска, для чего у него был кусок зеленой полировальной пасты…   И вот, подготовив дратву, иголки, два специальных гнутых шила, пару ножей, голенища от полностью изношенных валенок или кусок войлока, Петр Денисович садился непременно на табурет (табуреты он тоже мастерил сам, хотя в доме были шесть дубовых канцелярских стульев) и располагался у стола. Начиналась церемония подшивки валенок. Это была именно величественная церемония, а не давящая мастера вынужденная работа.   Теперь-то я понимаю, что мой нелюбимый отчим был гением-экономистом: при трате любых материалов для каких бы то ни было работ у него почти не оставалось отходов! В частности, перещеголять его по количеству подошв, выкроенных из заданного куска войлока, не смог бы, пожалуй, и я сегодняшний, со специальной математической подготовкой для решения подобных задач. Но тогда, в восьмилетнем возрасте, на способности отчима я не обращал никакого внимания – вся жизнь катилась как бы мимо меня. У меня не было никаких игр и игрушек – все мое богатство состояло всего лишь из меня самого, плагодяря чему я научился прекрасно жить без всего и без всех.   3 января родился младший брат Коля. Но вся зима 1949/50 годов в памяти отсутствует. Как я жил при отсутствующей маме, которая рожала в Москве, ума не приложу. Помню, причем весьма смутно, как она вошла в дом с огромным свертком – укутанным в зимнее одеяльце (с моим новорожденным покрывальцем) Колей и сказала, что у меня родился еще один брат. Не пойму, где и с кем в это время находился почти трехлетний брат Алексей. Однако кое-что в памяти всплывает…   Из-за отсутствия витаминов и плохого питания Алеша рос хилым. Денег на мясо не было. Раз в неделю удавалось выкраивать деньги на литр молока – только для Алеши. Коля питался грудным молоком. У мамы была большая крестьянская грудь, и Коля не в силах был отсосать все молоко. Поэтому остаток молока мама сцеживала. Какая-то его часть перепадала и мне…   Наш семейный пищевой продовольственный рацион был до предела скуден: капуста, овсянка, перловка, горох, ливерная колбаса (позже в народе ее окрестят «ухо-горло-нос») да по кусочку сахара к чаю. Практически полное отсутствие витаминов. При таком питании я, естественно, стал постоянно простуживаться: почти ежегодно по бронхиту и воспалению легких. Спасал меня опять же отчим – скипидарной мазью, винными компрессами, горчичниками, банками. Антибиотиков еще не было – их заменяли стрептоцид и аспирин…   Какое-то участие в поддержании здоровья детей осуществлялось государством через школу. Помню одну из двух кампаний по борьбе со вшами. Детей по очереди осматривал врач, и вшивых тут же, в классе, подвергали стрижке наголо. Не помню, прошел ли тест я и что делали со вшивыми девочками. Кажется, ежегодно проводился тест на туберкулез. Помимо этого, делались еще какие-то прививки с уколами под лопатку…   Но лично для меня сущим праздником была раздача (с принудительным потреблением) столь ненавистного большинству людей рыбьего жира – как эффективного средства против рахита. Как регулярно поили нас рыбьим жиром, не помню, а знать было бы интересно: если всего раза два в год, то это «как мертвому припарки»… (Впрочем, и французские врачи прописывают витамин D раз два в год.)   *** Весна 1950 года оставила в памяти мягкое впечатление. Земля вокруг дач еще не была разделена заборами на клетки. Да и сама дорога Пушкино – Новая Деревня была больше похожа на неезженую лесную просеку без каких-либо сточных канав по обочинам. А поскольку наш дом стоял на самом высоком и довольно плоском месте между Серебрянкой и Старо-Ярославским шоссе, то талая вода с трудом находила себе путь сначала к дороге, а потом к речке.   Из заболоченных Новодеревенских озер вытекал ручей. Летом он обрывался в полукилометре от озер, в небольшом пруду на краю деревни, но весной бежал дальше: сначала нырял под Ярославским шоссе, потом поворачивал на юг, впадал в еще один небольшой пруд, и далее по низине, постепенно переходящей в лощину, и уже после пересечения с дорогой Пушкино – Новая Деревня шел по дну просторного оврага с крутым левым склоном, огибающего полукругом наш поселок Дзержинец. Ручей пересекал дорогу по верху, а потому во время снеготаяния перебраться через него без высоких сапог было невозможно. Кажется, по этой причине я раза два пропустил школьные занятия.   Колумбовы матросы, завидев после долгого плавания острова, закричали, как известно, «Земля!». Точно такие же эмоции были и у нас, когда вдоль заборов с солнечной стороны появлялись первые проталины. В первые дня два земля на проталинках хлипкая, а потом она подсыхает, и вот, наконец, можно пройти по оттаявшей полоске, не запачкав ноги! И так будет каждую весну, пока после женитьбы это не превратится в наш семейных праздник – праздник Первой проталины! И непременно с небольшим костром на берегу Скалбы или Вори…   Второй, а может быть, еще и третий классы я прожил без электричества. У отчима были две керосиновые лампы еще «гороховских» времен: с высоким граненным стеклянным остовом (у всех соседей были только низкие жестяные лампы). Так что, когда такая лампа стояла в центре стола, читать могли все сидящие за столом. Поскольку занятия в школе проходили в три смены, делать уроки мне приходилось иногда именно при свете такой лампы.   Лето 1950 года особыми событиями не запомнилось, не считая одного – игры в жмурки в лестничном проходе на второй этаж. Это было впечатляюще! Не понятно только, как нам удавалось не ломать руки и ноги?.. ==================== На фото: Наша дача. 1959 г.
Виктор Сорокин

Виктор Сорокин

0
 

1949-50. Школьные годы. Дзержинец. 2-й класс (1)

Не понимаю почему, но до восьми лет я помнил массу событий, а с переездом в Пушкино в памяти мало чего запечатлелось в первый год. А ведь условия, существенно отличные от степной Малыни, должны были бы способствовать запоминанию гораздо большего количества событий, ан нет! Придется довольствоваться какими-то крохами да неоценимой подсказкой моих несметных чувственных восприятий…   В последние дни августа мама узнала, кто из соседских ребят пойдет в новодеревенскую школу (ныне там находится, если никто не отнял, художественная школа) вместе со мной. Их оказалось немного, причем они один год уже отучились; я же пришел к ним во второй класс.   Самым близким соседом-одноклассником был Сергей Голиков. Его родители только что построили новый дом (напополам с одним генералом) на еще не огороженном гектаре леса, примыкающем к грунтовой дороге Пушкино – Новая Деревня и уходящем вглубь до высокого сплошного забора предприятия «Спецбур». БОльшая часть участка была почти сплошь зарощена необычайно душистыми молодыми елочками, нашедшими себе здесь родину в начале Отечественной войны. Года через четыре вторую половину участка у Голиковых отрежут, и эти полгектара, огороженные с трех сторон высокими заборами, станут очаровательным уголком для игры в прятки и сбора грибов.   Другой одноклассник, Вова Бабуркин, жил в отдельном доме-даче на другой, южной, стороне поселка. Их гектарный участок простирался от осевой линии поселка и упирался в овраг. Еще один одногодка, Юра Дементьев, жил в соседней даче, но он ходил в параллельный класс. Сосед по дому Вовка Щелгачев (1939 г.р.) пошел в третий класс. Ну и, наконец, сын (возможно, приемный) вышеозначенного генерала из соседней дачи забияка Вовка Манакин пошел в первый класс. Вот, собственно, и вся ватага, с которой мне предстояло прожить ближайшие три года.   Еще два одноклассника жили через три-четыре дома от меня: Лида Ковалевская и Коля Панфилов (один из его старших братьев, Леня, через двадцать лет по пьянке упадет в глубокую траншею и наутро экскаваторщик, не проверив рабочее место, зачерпнет его ковшом…).   Числа 30 августа была линейка, где меня записали во второй класс учительнице Раисе Артамоновне. Она жила в Загорске (Сергиевом Посаде) и три километра от станции до школы ходила пешком. Раиса Артамоновна была светской дамой и, как мне казалось, относилась ко мне несколько свысока. Соответственно с определенной долей презрения все три года относился к ней и я. Я уже тонко чувствовал кастовые различия… Во всем остальном (кроме чувственного ощущения) 1-е сентября 1949 года никакого следа в памяти не оставило.   …Когда я обращаю свой взор вглубь детства, то замечаю, что сильнейшие эмоции запомнились в связи с вещами или событиями, казалось, никчемными. И потому довольно часто их вспоминаю. Ну, само собой запомнились почти все электрические столбы. На некоторых из них были установлены трансформаторы.   Одна из таких электрических линий проходила по Кировской улице Новой Деревни – это первая поперечная улица по дороге в школу Пушкино – Новая Деревня.   В школу я предпочитал ходить разными маршрутами и иногда сворачивал по Кировской (перпендикулярно левому крылу ПСШ-9), чтобы затем на первом перекрестке (метров через сто) повернуть направо по прямой к школе. И вот этот кусок Кировской улицы огромной ширины, с необыкновенным спокойствием, с чистой тропкой под высоковольткой и совершенно не тронутыми травами по всей ширине – большими колокольчиками, поповником, змеиным горцем – меня завораживала и околдовывала. А на следующее лето на улице навалили две огромных горы сосновых бревен и естественность впечатления исчезла. Но я постарался навсегда запомнить эту светло-радостную благодать…   Если же я сворачивал не на Кировскую, а продолжал идти по прямой, вдоль дороги Пушкино – Новая Деревня, то своеобразный душевный талисман поджидал меня и здесь. Первый типично деревенский угловой дом, отстоящий далеко от дороги, скорее всего, относился к Новой Деревне. А вот следующий представлял собою роскошную дачу с огромными остекленными террасами и относился к нашему поселку (кажется, у дачи был №15, а фамилия хояйки – Румянцева). На участке было много старых сосен, и, кроме того, параллельно дороге была посажена (видимо, одновременно с постройкой дачи) сосновая аллея. Деревьям было уже лет по четырнадцать (кстати, несколько сосен из этой аллеи уцелели до 2000 года!).   Дача была огорожена штакетником, а потому полоска земли на расстояние вытянутой руки принадлежала мелким воришкам вроде нас. А поживиться было чем. Не близко, но на еще достигаемом расстоянии росла малина. А вот у самого забора, с внутренней стороны, росла… брусника! Даже злая собака вряд ли удержала бы нас, пацанят, от такого соблазна!..   Проходя мимо этой дачи, я постоянно ощущал, что от нее веет иной, неведомой мне жизнью, хотя ее владельцев я видел издалека и крайне редко. Позже из отрывочных рассказов отчима я узнал, что в конце 1930-х годов на даче собиралась московская театральная богема. А у знаменитого тенора И.Козловского был даже роман с молодой хозяйкой дачи, в результате которого будто бы появилось дитя… В число ближайших подруг хозяйки дома входила и моя сводная сестра Аня. Эта микроистория дачи №15 как-то увязывалась с наличием среди Аниных вещей гитары и театрального грима. А сама история дачи обрела в моем представлении некую цельность.     Новодеревенская школа   По сравнению с московскими детьми, мне повезло со школой и на этот раз. Располагалась она фактически в первом новодеревенском здании с восточной стороны Старо-Ярославского шоссе. Большое двухэтажное кирпичное здание до 1917 год было, скорее всего, барским имением с почти гектарной территорией. На каждом этаже было по две большие комнаты с четырехметровыми потолками. Комнаты на первом этаже были перегорожены шестьюстворчатыми дверями, после открывания которых получался довольно большой зал.   В каждой комнате-классе были голландские печи, снизу доверху облицованные белым кафелем. Топились печи антрацитом или торфобрикетом. Истопница, помимо основной работы, давала еще звонки на занятия и с занятий. За полчаса, а то и за час она открывала школу, чтобы впустить ребят, многие из которых приходили «ни свет, ни заря», чтобы поиграть в «уголок», «козла» (чехарду), классики или «в ладушки» (ладонную чечетку).   Бетонные туалеты по шесть очков (т.е. отверстий) и общей выгребной ямой находились в пристройке на первом этаже. Наверное, после таких туалетов и появилась поговорка: что упало – то пропало! Любимой забавой ребят было соревнование на опИсать трехметровой высоты потолок.   Ежедневным чудесным событием в школьной жизни была большая, десятиминутная, перемена. Разумеется, все дети тут же вылетали на улицу. Я был в числе тех, кто сразу оккупировал один их четырех кустов желтой акации, росших рядком шагах в десяти от лицевой стороны школьного забора: лазание по кустам и деревьям всегда было моей страстью. Но подходил я к этой забаве, как помнится, весьма осторожно и даже ответственно с точки зрения безопасности. Сухие ветви были надежными на елках и ивах, а вот тополь, осина, береза и сосна никогда не вызывали у меня доверия…   *** Предприятие «Спецбур», занимавшее треть поселка и расположенное между нашим домом и Серебрянским водохранилищем, занималось поиском бурого угля. С этой целью оно поставило в прекрасном сорокалетнем еловом лесу две буровые вышки. К этому времени (в конце 1940-х годов) мой отчим, Бабухин Петр Денисович, ушел с должности коменданта нашего поселка Дзержинец и устроился вахтером в этот самый «Спецбур», единственная проходная которого находилась на полпути от дома к реке Серебрянка.   Летом 1949 года Спецбур поставил высокий и красивый решетчатый забор метрах в семи от дороги Пушкино – Новая Деревня, чем существенно урезал чистую сказочную извилистую тропу от дома до моста. Тропа, усыпанная игольником и служившая также дорогой для полчищ крупных муравьев, проходила в основном под плотными кронами елей. Там-сям тропа вытаптывалась до грязных луж по самые щиколотки, так что в холодное время на валенки приходилось надевать неудобные галоши.   Во время дежурства Петра Денисовича, моего отчима, мама, как в «Красной Шапочке», отправляла меня отнести ему еду: постные щи или овсяный суп в белом глиняном, глазированном кувшине с двумя ломтями черного хлеба. Для меня, восьмилетнего, это была пусть небольшая, но полезная работа по дому. С наступлением морозов эта работа награждалась маленьким удовольствием: буржуйка в крохотном деревянном помещении сторожевой будки нагоняла жару и можно было хорошо прогреться. Топилась буржуйка антрацитом, и, уходя с дежурства, отчим несколько кусков угля клал в небольшую кирзовую сумку, что являлось большим подспорьем для отопления нашего дома. Хотя мы и жили в лесу, но за самовольную порубку даже сухостоя можно было получить тюремный срок. (Еловую эпопею я подробно описал здесь: http://proza.ru/2008/04/21/55)   Продолжение следует. ===============   На фото: Фотография ок. 1985 года (из "Старого Пушкина"), на редкость точно передающая колорит пушкинского леса на рубеже 50-40-х годов прошлого века.
Виктор Сорокин

Виктор Сорокин

0
 

1947-1949. Эпилог.

Жаль, что мой рассказ об очень интересной жизни советских детей (заодно и крестьянства) в условиях тоталитарного сталинского режима закончился. Но хуже то, что продолжать научно-прагматическое развитие темы невозможно по чисто цензурным соображениям. 4 февраля 2012 года на Поклонном митинге в Москве народ поддержал спущенную сверху доктрину о непригодности для россиян западных (или «оранжевых») ценностей – любви, свободы, законности... Получается, что по всем статьям российского уголовного кодекса я преступник, ибо я люблю, мыслю, имею свое собственное мнение, уважаю закон и ненавижу насильников. А еще у меня есть такой грех, что я люблю науку. Не ту, в которой истиной считается то, что нравится Хозяину, а ту, в которой истина не противоречит нравственным ценностям и критерию научности. За полвека эта «левая» наука шагнула так далеко вперед, что взаимопонимание с отечественной наукой стало невозможным не только в гуманитарных, но и в хозяйственных и естественных науках. И даже больше: отныне мышление западного человека и российского ура-патриота принадлежат по существу к разным цивилизациям, ибо, оказывается, что одними и теми же словами западные люди и российские большевики-патриоты обозначают прямо противоположные ценности: любовь–ненависть, мир–война, уважение–презрение, истина–ложь, свобода–рабство и т.д. и т.п.! Диалог двух влюбленных принадлежащих этим двум противоположным цивилизациям людей выглядел бы так: «Ой, ты моя кисонька!» – «Ой, ты моя гнида!»...   Это означает, что в России живут (вот уже сто лет!) ДВА разных и непримиримых народа. И возникли они не сегодня (в 2012 году их существование было подтверждено властью лишь «официально»), но еще в 1917 году, когда новая и самая жестокая в истории власть заставила весь народ полюбить зло и возненавидеть добро! С приходом большевиков слово ДИКТАТУРА вдруг изменило свою этическую оценку на прямо противоположную: оказывается, в руках пролетариата и его вождя диктатура (или ничем не ограниченное насилие) есть высшее проявление... гуманизма! Оказывается, когда вас насилуют, то это называется любовью! Всё, господа, приехали: отныне и до скончания века россияне будут жить в зазеркалье – радоваться диктатуре и насилию да еще и учить этому весь мир!   А между тем весь мир продолжал мыслить и развиваться на классическом ЯЗЫКЕ. Поэтому он чуть с дуба не рухнул, когда узнал, что в России лозунг «Соблюдайте вашу конституцию!» является... АНТИгосударственным и что за любовь к Родине и к правопорядку стали наматывать длинные срока с последующей ссылкой и поражением в гражданских правах, а то еще и с конфискацией имущества. (А «пипл» с загадочной русской душой в это время посапывает и хавает, что ему предлагают)...)   Но я, очевидно, должен прерваться в своих рассуждениях, ибо через два-три абзаца докачусь до таких выводов, что меня будут изгонять не только с российского Интернета. А я-то как раз из тех, кто хочет принести пользу своей Родине и своему народу. Но тут же я снова попадаю в капкан неразрешимого противоречия: оказывается, у большевиков-патриотов Родина – это Сталин, Путин, Дзержинский, концлагеря... а у либералов – Пушкин, Сахаров, Веллер, свобода... Да и народов в России опять же два: патриоты, требующие воевать со всем миром, и либералы, требующие прекратить все войны (за что по новым хитрым законам их опять же отправляют в каталажку!). Так что моя Родина – это люди, выступающие против насилия и любых войн.   Вот только многие ли из тех, с кем я дружил в детстве и с кем вместе любовались красивыми закатами, поймут меня?..
Виктор Сорокин

Виктор Сорокин

0
 

1947-1949. Мой рай. 13

Вторая жизнь в Малыни. От шести до восьми. Счастливое детство. 13   Лето 1949   Однако более всего дети забавлялись катанием колес крючком. Этим занимались сплошь все мальчишки. Чаще всего обручи брали от бочек, но счастливчики где-то доставали ободы от колес грузовиков: они были тяжелее обручей, но пели совсем другую песню.   Девочки любили играть в магазин. Весы делали из дощечек, а в качестве товара чаще всего выступали лепешки луговой мальвы. Еще собирали осколки посуды. Вместе с девочками на поиски осколков любил ходить и я. Самыми урожайными были частные огороды, куда вместе с навозом выбрасывался и мусор. Еще интересными местами были еле заметные остатки древних фундаментов. (Кстати, лишь сейчас я вспомнил интересные известняковые руины в центре веневского луга. Какова их история!..)   У своих ровесников я научился делать рогатки, которые представляли собой смертоносное оружие: ведь стреляли осколками чугуна с пробиной силой не меньшей, чем у пуль. Но по какому-то неведомому правилу никто и никогда не стрелял в человека (это будет уже в рабочем поселке в подмосковном Пушкине).   Через три дома от нас, за Генкиным домом, жили Дюковы Поликарп с женой Василисой. У них была блатная, по колхозным меркам, работа: точить ножи сенокосилок. Для этого через дорогу, возле их сарая, под большими ветлами из больших шестерен было сооружено капитальное точило с ручным приводом. И какой же это был кайф втихаря подкрасться к точилу и раскрутить его! А когда дед Поликарп появлялся в дверях своего дома, мы бросались врассыпную по крутому склону холма.   Вдали от глаз взрослых дети творили и куда более худшие пакости. Однажды Ванька-Шестик и Толик Мухин (его прозвище я забыл) взяли меня с собой на луг вверх по Малынке, выше ледяных родников, где вода была как парное молоко. И в этом теплом мелководье на перекатах между глубокими бочагами водилось несметное количество лягушек. И вот чему научили меня компаньоны: брали соломинку и через анальное отверстие раздували лягушку до шарообразной формы! Увы, в то время я еще не был способен чувствовать чужую боль…   Так же, как и обе Пасхи, радостным был и Праздник Пресвятой Троицы. Запомнить его очарование было нетрудно: солнечным утром взрослые откуда-то привозили охапки пахучей березы и обвешивали ветками все стены в доме. Духовитость держалась дня три. А к вечеру стол с двумя лавками выносился на улицу и устраивался праздничный вечер – «вечеряли». Так как к еде я был неприхотлив (с аппетитом ел все, что давали), то припомнить праздничные блюда не могу. Помню лишь самовар и приходящих-уходящих жителей деревни…   В детстве всё казалось вдвое больше и выше. То, что высота дверного проема была всего метра полтора (правда, он сантиметров на двадцать возвышался над уровнем пола в сенях и в комнате), я совершенно не замечал. Иногда случалось, что кто-нибудь и разбивал себе голову (видимо, веком раньше люди были значительно меньшие ростом). Обычно это вызывало всеобщий смех…   Нормально спать в мушином краю надо было ухитряться. Поэтому раз в неделю проводилась операцию по уничтожению мух (коих было не то что полчища, а как комаров в тундре). Для этого оставлялась открытой только дверь (или одно окно), все окна плотно занавешивались, потом все вооружались полотенцами и взмахами гнали назойливых насекомых вон из избы.   Никаких бань в деревне не было. В холодное время изредка мылись в корыте, а в теплое время ходили мыться на речку, в теплые бочаги. Интересный момент таких купаний состоял в том, что все не умеющие плавать брали с собой наволочки. На речке мокрыми наволочками взмахивали над головой и опускали их на воду. В результате получался огромный воздушный пузырь, держась за который, можно было плавать как со спасательным кругом. С купанья возвращались с букетами желтых кубышек, белых водяных лилий и сусака.   Вообще, русская патриархальная деревня – это еще и незабываемый травяной покров. В местах, где много ходят люди и животные, это, прежде всего, гусиная трава (горец птичий), мальва (приземистая), ромашка (пахучая), ну и, конечно, вездесущие дурнишник, клоповник, полынь горькая и чернобыльник, лопух, татарник. А любоваться благородными травами нужно было идти в заливные луга. Однако ТЕ луга, лесостепной зоны, становятся уже редкостью. Причем во всем мире…   *** В конце поля, ровно позади нашего огорода, был большой колхозный сарай с остатками соломы. Однако я ни разу не видел, чтобы он как-то использовался. А потому ходить в тот сарай – это все равно что сейчас пройти километров сто по необитаемой тайге. Через приоткрытые ворота я забирался внутрь. Там было сухо, тепло, уютно. Воздух был насыщен запахом пересохшей соломы. Сквозь редкие дыры пробивались косые, дрожащие в пыли солнечные лучи и упирались в пол. Вокруг ни души, и только я один с чувством абсолютной безопасности, как на необитаемой, но прекрасной планете. Вот, собственно, и все; вроде – никакого события, а ведь запомнилось навеки!..   Я никогда ни у кого ничего не просил. Но если меня брали в телегу, я залетал в нее пулей. Удовольствий от езды в повозке было несколько. Это современные люди воспринимают все в мире как естественное и должное, а для нас, стопроцентно природных, поездка на телеге была что миллионеру путешествие в космос. И даже, пожалуй, лучше. Космонавт не может свесить ножки с корабля, а мы вот могли! Даже на автомобиле приблатненные водители могут высунуть из окна только руку. А мы, свесив ноги, могли ими и поболтать…   Но самым очаровательным при езде в телеге было вибрирование монотонно издаваемого звука или пения. (В городской жизни этот эффект получается, если поющего быстро-быстро постукивать по спине или груди.) К сожалению, поездки в телеге случались редко. Но, может быть, потому они так ярко запомнились...   *** Постепенно приближался конец моей деревенской жизни. Конечно, я не догадывался о том, что придет время и я буду вспоминать о двух с половиной годах деревенской жизни как о непрерывном празднике, в котором бедность и отсутствие бытовых удобств не имело никакого значения. Это был мир, где меня ненавязчиво любили. Никто меня не ругал за шастанье целыми днями по ледяному перекату, за сорванные только что зародившиеся морковку и крошечный огурчик, за разломанный старинный кленовый гребень, за три десятка мышей, которыми я завалил промоину в стене дома…   В середине августа за мной приехала мама. Уезжали мы из деревни на телеге рано утром, до зари. Начало дороги было в сторону Крапивны, где, кажется, мы сели на крытую машину, идущую до Щекино. На вокзале маме долго не удавалось купить билет – все поезда были переполнены. Удалось сесть только на третий или четвертый поезд. Конечно, опять с паровозом. Подробности этой поездки в памяти не сохранились. Не помню даже, как нас встретил отчим – видимо, я уже в большой степени ушел во внутреннюю жизнь.   Кажется, я описал все, что было со мной и что я видел до восьмилетнего возраста. Тем не менее, иногда в памяти всплывают какие-то необычайно тонкие и сильные чувства, которые после восьми лет больше никогда в реальной жизни я не испытывал. Заприметив это, я стараюсь эти чувства попридержать и понять, с чем они связаны. Но еще мгновение, и эти чувства, как привидения, меня покидают, оставив в памяти лишь легкий след от их наплыва.   К счастью, какие-то чувства я помню прочно. Иногда при созерцании какой-то реальности я понимаю, что не могу порадоваться от видимого и чувствуемого так же, как в детстве. Тогда я залезаю в память, снимаю кальку с детских чувств и подставляю эту кальку на место сегодняшних неярких чувств. Таким образом мне удается обмануть неумолимый закон старения чувств…   Итак, прощай мое милое и незабываемое детство! Детство, которое дало мне великолепный чувственный фундамент на всю оставшуюся жизнь. Окончание. =============== На фото: 20 лет спустя. Выгон. Когда-то на этом месте стояли две конюшни…
Виктор Сорокин

Виктор Сорокин

0
 

1947-1949. Мой рай. 12

Вторая жизнь в Малыни. От шести до восьми. Счастливое детство. 12   Время от времени какая-нибудь из кур проявляла желание стать клушей. В марте одну из таких кур бабушка посадила на яйца, и в апреле появились штук двадцать пестрых очаровашек. Вылупавшиеся цыплята отсаживались в большую кошелку (забыл, как она называлась). Их кормление составляло особую церемонию: два-три яйца варились вкрутую, после чего измельчались ножом. Яичные крошки насыпались на бумагу, и мы, дети, пересаживали на бумагу пушистые клубочки. Было безумно интересно наблюдать, как между только что родившимися цыплятами зарождалась конкуренция…   Из перелетных птиц массовыми были два вида: грачи и ласточки. Прилетали и скворцы, но на ближайших к дому деревьях скворечников не было. Так что скворцы прошли мимо моей памяти, а вот грачи застряли. Не заметить их было нельзя: хотя их колония находилась в четверти километрах от дома, на Афонинских лозинах. С их прилетом начинался непрекращающийся гомон, разлетающий во все концы деревни. Однажды в лозинах раздались два ружейных выстрела. Оказалось, стрелял кто-то из взрослых. Как я сейчас понимаю – для использования тушек в качестве пугал на огородах.   В концу мая возвращались и ласточки. Их было необычайно много. Эти птицы удивляли тем, что лепили свои гнезда даже там, где взрослые могли без труда достать их рукой. Их щебет с утра до вечера был основным музыкальным тоном деревенской жизни.   Недалеко от здания школы лежала большая кладка длинных бревен. И четвертый класс после занятий оставался и разучивал на них какие-то песни. А первого мая все дети и многие родители пришли в школу. Была легкая праздничная атмосфера, а четвертый класс пел песни. Среди прочих в память врезалось: «Утро красит нежным светом…»   20 мая в школе был последний день занятий. Но вместо занятий все четыре класса отправились на прогулку в березовую рощу за Холохольню, километра за три от школы. Для меня этот день был философски значимым. Подойдя к роще, все дети разбились на группы (во что они играли – не помню) и лишь я откололся от толпы и пошел к стоящей в стороне двадцатилетней (это я уже сегодня вычислил ее возраст) березе. Я осознал, что есть общество («они») и есть я. И я – по другую сторону от всего мира.   Я лег навзничь под развевающимися на легком ветерке длинными березовыми косами. А за ними такая бесконечная голубизна! В этот миг я слился с природой и почувствовал себя самодостаточным, не нуждающимся с жесткой необходимостью в обществе. А ведь мне не было еще и восьми…   Школу я закончил совершенно нормальным ребенком – на одни четверки. Был я нормальным и во всех других отношениях, за исключением двух: я обладал великолепным обонянием и не мог никого ударить рукой (за что впоследствии пришлось много страдать). *** Роль Масленицы для детей играл вылет майских жуков. На несколько дней прекращались всякие игры, и с приближением сумерек вся детвора вываливала на плоский выгон, с дальней стороны которого был обрыв в южную сторону долины речки Малынки. Летя по долине, полчища жуков упирались в обрыв и потому, поднявшись до края обрыва, оказывались над выгоном на высоте груди. Тут-то мы их и встречали! Никаких сачков не было (эту роскошь я увижу только у городских детей состоятельных родителей), а потому ловили лишь руками. В это время пустые спичечные коробки становились большим дефицитом. Нередко подходишь к кому-нибудь, а у того из кармана слышится шуршание в спичечном коробке…   Раза два в году дома в деревне обходил парикмахер, под ручную машинку которого попадали наши обросшие за полгода головы. Стрижка проходила в комфорте – на свежем воздухе. Процедура это всегда была с оттенком экзекуции: я не встречал парикмахеров, которые не выщипывали бы машинкой клочья волос…   А еще раз в месяц по деревне проходил точильщик, горланя: «Точу ножи и ножницы!» Однако не могу припомнить, пользовалась ли его услугами моя бабушка; у нее было свое точило – угол русской печи, оголенный точением до кирпича…   Кроме этого, раза два в году по деревне проезжал старьевщик. Сегодня он вызывает у меня чувство отвращения как мелкий хищник. Но в детстве мы жульничества не видели, и потому все дети (кроме меня) клянчили у родителей какие-нибудь тряпки или сломанные медные вещи. А я не клянчил, никогда и ни у кого в жизни. Поэтому на старьевщика смотрел равнодушно...   *** В апреле наступал день, когда с появлением зеленой травы коров и овец выгоняли в два деревенских стада. Лежишь на печке и сквозь сон слышишь блеянье и мычание. В комнату врывается порция свежего утреннего воздуха, шаркают сапоги взрослых, хлопают двери, скрипят ворота… И остаток сна становится лишь слаще!..   Да, чуть не забыл. Роль пастушьего рожка играл… длиннющий – метров в десять – кнут. Это было совершенное изобретение, отшлифованное за века, как принято считать, «слаборазвитым» народом. Короткая ручка (сантиметров в сорок), к которой прикреплялась плеть, у основания толщиной сантиметра в четыре, виртуозно сплетеная из множества воловьих кожаных полос и постепенно сходящая на нет. В принипе не было работ, которые я не мог бы освоить, но хлестать этим длинным кнутом?.. За свою настырность мне пришлось заплатить ударом по шее: я пульнул плеть вперед, но хлыст кнута мимо меня не прошел. Не смог я освоить кнут и через семь лет, когда приезжал в деревню на каникулы. А упомянутый выше рожок – это хлопок летящего со сверхзвуковой скоростью кончика кнута. Без какого-либо пороха удар этот разносился из конца в конец километровой деревни, так что пока стада подходили к нашему дому, можно было и корову подоить, и всю живность напоить…   А вечером в том же порядке – сначала овцы, потом коровы – скот разбирался из стада. Взрослые подходили к уличной дороге и зорко высматривали своих овец, которые нередко «за компанию» проныривали в нижний конец деревни, куда уже в сумерках надо были за ними идти. Напившись воды из корыт, выдолбленных в толстой колоде, овцы загонялись в хлев. Однажды дедушка подновил ворота, и баран долго не мог признать наш хлев…   Спустя некоторое время после прихода овец на улицу чинно вступало пахнущее молоком стадо коров. Доили корову уже в сумерках, после чего детям предстояло отогнать корову на большак (пролегавший за домами параллельно деревенской улице) и пасти ее до полной теми. На нашей части большака собиралось пять-шесть коров и с десяток детей, главная забота которых состояла в том, чтобы отгонять коров от колхозного поля, что находилось по другую сторону большака. Ну а мы, дети, начинали азартно играть в прятки, салочки, кольцо-кольцо и другие игры…   Ужинали уже при свете керосиновой лампы. Обычная еда – окрошка на ржаном квасе, зеленый лук, пшенная каша с молоком…   *** Какую часть времени приходилось работать на огороде, назвать не могу. Прополки было много, но и на игры время оставалось. У девочек самыми обыденными играми были классики, пристенный мячик и прыгание через веревочку. «Деликатесом» считалась игра в лапту.   Мальчики больше всего играли в шиш (по-городскому – чижик), но почему-то говорили в шиши (однако больше игры я любил вырезать эти четырехгранные шиши – с одним концом скошенным, а другим коническим). Игрок на кону слегка ударял палкой-битой по одному из его концов, и когда шиш подскакивал, то сильным ударом отстреливал его подальше от очерченного квадрата. Водящий же должен был вбросить упавший шиш в квадрат, а игрок – пока шиш не коснулся земли, – мог при этом отбить шиш битой. И если водящему не удалось вбросить шиш в квадрат, то игрок отгонял шиш от квадрата столько раз, сколько было меток-«цифр» на боковой грани шиша после падения. Иногда шиш улетал за сотню метров, так что водящему приходилось вдоволь набегаться!.. Как менялись игроки у квадрата, уже не помню.   Окончание следует.
Виктор Сорокин

Виктор Сорокин

0
 

1947-1949. Мой рай. 11

Вторая жизнь в Малыни. От шести до восьми. Счастливое детство. 11   Древности   Если идти от оврага, то после барского дома 1903 года постройки стоит здание бывшего клуба (в котором сегодня живут беженцы из Узбекистана). А за ним – дом Носковых (однофамильцы наших соседей справа). У Носковой бабы Дони были сыновья Петр и Виктор. Витя Носков был моим одноклассником, хотя и был на четыре года старше меня (война ввела свои коррективы в жизнь). Так вот, между его домом и вплотную к уличной дороге еще в 1955 году находился фундамент древнего дома, выступавший в юго западной части сантиметров на пятнадцать над окружавшей почвой. Именно в этом месте, по рассказам то ли мамы, то ли бабушки, в середине 19 века стоял самый древний из известных домов рода Сорокиных. (Сейчас бы я, конечно, не упустил возможность отломить кусочек от его фундамента!)   На карте Google есть и еще одно интересное место: в юго-западном аппендиксе Даниловского холма, там, где находилась колхозная пасека. Я уже писал, что в восемь лет меня интриговали остатки фундаментов трех домов возле северо-западной проволочной ограды пасеки. Так вот, помимо них на карте видна еще половина правильного прямоугольника с меньшей стороной 225 м непонятного присхождения и назначения. Помнится, в этом месте был широкий, метра в три, ров; почему-то сначала он круто спускается с пасечного отрога (на юго-восток-восток, потом идет по болоту (судя по карте, оно опять воскресло!) и затем опять взбирается в гору на Даниловский холм! Перпендикулярно концам этого отрезка отходят длинные (но оборванные) стороны прямоугольника. Левая сторона кончается у основания пасечного холма, а правая доходит до овражка, в котором до революции был пруд, наполнявшийся лишь во время весеннего паводка.   Никакой военной или сельскохозяйственной целесообразностью назначение этого рва я объяснить не могу. К тому же с верхней даниловской дорогой прямоугольный ров никак не связан. Ну не ради же забавы его выкапывали! Так что будущим археологам будет над чем поломать голову. Жаль, что в данный момент Малынь мне недоступна – на месте можно было бы многое выяснить. Январь 1949   Морозная рождественская ночь запомнилась благодаря одному загадочному событию. Выйдя по нужде во двор, дедушка в лунном свете заметил на соломенной крыше сарая (хлева) сияющее черное пятно. Оказалось, что это вернулся наш кот Вася. Его шерсть стала плотной и лоснящейся – за многие месяцы скитаний по полям и стогам он отъелся. Дедушка позвал его, и Вася спустился к нему. Удивительно, что он вошел в дом, как будто никуда не отлучался, и сразу же стал ласкаться! А нам оставалось только гадать, где же это он обитал многие месяцы? Во всяком случае, было очевидно, что не у людей. Но главная загадка осталась: почему он вернулся в нищий и голодный дом?!. (Я люблю вас, звери! /Почти по Фучику!/)   В январе я заразился скарлатиной. Приходила фельдшерица, однако лечила меня бабушка, причем народными средствами: водка с двумя ложками меда, раздобытого у кого-то из соседей, винный компресс на шею да святая вода (из четвертинки с бумажной пробкой), которой бабушка меня всего сбрызнула изо рта. И, как ни странно, на третий день мне полегчало. (А одноклассница Рая Миронова, с которой взрослые называли нас женихом и невестой, через три года от скарлатины умерла…)   Освещение в доме было керосиновое. Лампа подвешивалась над столом на железном крюке к потолку. Но зажигали ее лишь тогда, когда глаза уже ничего не различали. Иногда я делал домашние задания при свете керосиновой лампы. Но однажды керосин кончился, и дедушка настрогал лучин. Они вставлялись в расщелину в стене, и несмотря на спартанские условия, уроки я все-таки делал. Пишу, бывало, а за печкой сверчит сверчок. В сумерках, когда взрослые были заняты уходом за скотом, одинокий сверчок в абсолютной тишине наводил бесконечную тоску.   В вечерних домашних хлопотах взрослым было не до детей, и потому нередко, не дождавшись ужина, мы засыпали на лавках или прямо сидя за столом. И вот что поразительно: как бы взрослые ни были уставшими, никто из них и никогда не проявлял ни малейшего недовольства нами! Все они были Люди с большой буквы!..   Спать на русской печке было большим блаженством. И хорошо, что не было электричества, иначе было бы не до сна: по ночам и потолок, и стены покрывались полчищами рыжих тараканов – прусаков (прозванных так за длинные рыжие усы).   Зимние уличные развлечения в памяти не сохранились, не считая катания на санках. Щекотливый момент катания состоял в том, что от основания горки до речного берега было всего метров двадцать, и если не тормозить или специально не завалиться на бок, то можно было и искупаться в ледяной воде…   Весна 1949 После оттепели в конце марта похолодало, и верхний слой снежного покрова смерзся, образовав на огородах, где до того снега было чуть ли не по пояс, прочную ровную поверхность, столь необычную в деревенской жизни. Толщина снежной корки была сантиметров пять-восемь, но она меня вполне выдерживала. Ровная, как асфальт, поверхность впечатляла – она казалась чудом. Запомнилась картинка с этим «асфальтом»: еще не сошли утренние сумерки; я вышел на середину огорода; легкий морозец пощипывал нос; над головой висит половинка луны, и из труб вертикально поднимаются дымки…   Почему-то ни зимние, ни весенние каникулы не запомнились вовсе, как будто их и не было. Если бы ученье являлось мученьем, тогда б другое дело...   Половодье началось, скорее всего, в конце марта. Как и в предыдущий год, уровень воды поднялся метра на три-четыре и залил всю долину. Большие льдины, всплывшие над бочагами, двинулись в свой последний путь по маршруту Плава–Упа–Ока–Волга–Каспийское море. Проплывая под нашим домом по нижней части S-образной долины, они прижимались к нашему берегу, и отчаянные ребята умудрялись даже поплавать на них. Но я с детства остро чувствовал степень риска и потому ни в каких опасных делах не участвовал, так что рискованной экзотикой из своей жизни похвастать не могу.   До школы было около двух километров. На трети этого расстояния нужно было пересекать глубокий Афонинский овраг, где по дороге в школу мы, соседи-однокашки, задерживались: за ночь весенний ручей то там, то сям покрывался тонкой ледяной корочкой с живописными хрустальными узорами. Чтение этих узоров вызывало бурную фантазию. Но стоило ногой наступить на край большого узора, как он со звоном весь рушился на дно ручья. Через два-три дня, когда ручей набирал силу, мы уже не могли его преодолеть, а переходного мостика нигде не было. И... мы возвращались по домам ждать, когда полая вода кончится...   Следующим интересным местом по пути в школу было загадочное здание – кузница. Вокруг ржавело множество сельскохозяйственных орудий. Однако железки и даже раскаленный кусок железа на наковальне меня волновал почему-то мало. Удивило же меня другое: оказывается, когда подковывают лошадь, то подкову прибивают гвоздями, загоняя их... в живую ногу, а лошади хоть бы что!   *** Начало апреля 1949 года. Возле школы растут пять высоченных тополей. По выходе из школы сестра-четырехклассница дотягивается до ветки одного из них, отрывает и дает мне одну почку – первую тополевую почку в моей жизни. И какой же неповторимый, ни на что не похожий запах! До сих пор помню!   Потом Тася сорвала еще несколько веток, а дома мы поставили их на подоконник в бутылку с водой. И через несколько дней почки распустились. Сначала появились маленькие узкие листочки, а позже в подводной части стали расти и белые корешки. За этим чудом мы наблюдали ежедневно – так просто и чарующе рождалась новая жизнь! И было бы хорошо, чтобы такое чудо видел каждый ребенок.   Продолжение следует. ================= На фото: морозный рисунок нод ручьем.
Виктор Сорокин

Виктор Сорокин

0
 

Наш друг Алоис Альцгеймер

«Я ушла гулять по городу, За собой закрыла дверь...» /Вера Матвеева/ Как человек в высшей степени культурный он пришел в наш дом дом тихо и незаметно. Мы даже не заметили, как стали его пациентами: жена – непосредственно, я – косвенно.   Определенно это случилось года два назад, а до этого пару лет шла психологическая артподготовка. Как-то само собой сложилось, что каждому человеку, с кем нас с Соней сводила судьба, мы дарили маленький гостинчик – плитку хорошего шоколада или что-нибудь в этом роде. Возможные подарки закупались впрок. И вот мы с сыном стали замечать, что запас подарков стал неконтролируемо расти. А поскольку инициатива в этом росте исходила только от Сони, я стал потихоньку ограничивать эту ее все разраставшуюся страсть: обходить шоколадные полки стороной, класть отобранный шоколад обратно на свои полки и т.п...   А вместе с этим Соня стала забывать даты и дни недели и пропускать ошибки в редактируемых ею моих материалах. Ну, подумали, приближается старость – все ж 73 года – по российским меркам, возраст вполне старческий... И даже когда через два года пришли к врачам и они сделали полное исследование и прописали какие-то лекарства, я думал, что дело поправится.   А еще через год, когда Соня забыла почти всё и напрочь даже французский язык (а ведь когда-то была полиглотом и даже знала редкий центрально-африканский язык хауса!), мы поняли, что поезд ушел и как полноценной личности Сони больше НЕТ! Тело-то, конечно, есть, индивид есть, а социальной личности в нем нет! И, похоже, больше не будет. По поводу Сониной болезни сочувствия мне было много, а вот по поводу кончины ее личности НИ одного соболезнования я не получил. А теперь и не получу. А нужны ли они?..   Мне везет НЕ знать дни фактической кончины близких родственников и друзей. Когда родились – помню, когда ушли – нет! В случае с Соней соболезнования будут, когда остановится Сонино сердце. Но это будет по поводу кончины уже совсем другой Сони. Хотя, впрочем, и не совсем другой. «Альцгеймер» хоть и гений, но даже ему оказалось не под силу справиться с Сониной диссидентской сущностью! Ибо...   ...Каждое утро Соня просыпается с заботой о... подарках. Но уже с год она забыла кому и по какому поводу нужно дарить. Не забыла же она главного: НУЖНО ДАРИТЬ! И тут никакой Альцгеймер не может преградить ей дорогу. Поэтому сразу же после завтрака ее постоянная просьба и тредование ко мне: «Поехали!». Она забыла куда и к кому, и потому я везу ее очаровательными лесными дорожками, которые помимо успокающего свойства обладают еще и физиотерапевтическим: разгоняют кровь в пролежнях (которые возникают от того, что она спит на спине и за всю ночь ни разу не шелохнется). А в руках она держит подарки...   Для меня сегодняшняя Соня – это, прежде всего, ПАМЯТЬ о той, полноценной, Соне, с которой мы прожили 55 разнообразнейших во всех отношениях лет. Сегодняшняя Соня – это двухлетняя девочка с весом в 46 кг, требующая стопроцентного круглосуточного (помимо сна) ухода. Друзья мне сочувствуют, но я всех их благодарю и говорю, что мое положение к сочувствию не подходит, ибо я всё умею и делаю сам, как в известной частушке: «Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик!»...   В общем, умный (за что и нелюбим человечеством) Альцгеймер придумал хорошую вещь: исключил острую трагичность от смерти близких людей, разбивая смерть на два события: незаметную смерть Духа, и заметную, нередко всем облегчающую страдания смерть просто Тела. Но это уже проза...   *** «По ней не выйдет траурных газет, подписчики о ней не зарыдают...» И даже то, что она была первой советской женщиной, наотмашь унизившая самую гуманную в истории ДИКТАТУРУ, по собственной инициативе швырнувшей партии билет органа ее члена, вряд ли войдет даже в историю диссидентства. Но перед высшим судом (который, увы, никогда не состоится) она остается полноценной и богатейшей Личностью.   Спасибо тебе, женушка, за самый главный подарок, который ты сделала в своей жизни: 55 фантастических года, прожитых со мной! Свой долг перед вечностью мы выполнили сполна...
Виктор Сорокин

Виктор Сорокин

0
 

1947-1949. Мой рай. 10

Вторая жизнь в Малыни. От шести до восьми. Счастливое детство.   Осень 1948   Быт   Совсем иной быт был в нашем доме – по существу на уровне каменного века. Рукомойника не было – умывались, поливая друг другу из кружки, или набирая воду в рот. Не было и сортира – отхожим местом был хлев, куда надо было пробираться в сапогах, а то и босыми ногами по щиколотку в навозной жиже. Благо, где-нибудь из жижи выступал камень и можно было присесть, не запачкавшись. Разумеется, ни туалетной, ни вообще какой бы то ни было бумаги не было. Что выполняло функцию бумаги, не помню, – может, колючая солома, а может, какая-нибудь щепочка или камушек. И это я не понимаю: как мой дед, виртуоз-жестянщик, не сообразил хотя бы положить доску на пару камней! Замечу, что это была середина двадцатого века!..   Не лучшим образом была решена и задача мытья. Летом купались как Бог подаст: мы, дети, – в бочке с дождевой водой, взрослые – должно быть, в речке, вода в которой выше деревни была теплющей. А зимой я искупался от силы раза два. Помню единственный случай: кто-то из тетей (кажется, Люба) тер мне спину тряпкой, намыленной вонючим хозяйственным мылом.   Стирка зимой представляла собой адскую работу. Не помню, где белье намыливалось, но стиралось-полоскалось в речке в холодной родниковой воде. Половики-дерюги отбивались вальками в форме толстой, короткой деревянной лопаты весом под килограмм. От ледяной воды руки болели…   Белье гладилось угольным утюгом с мелкими полукруглыми поддувальцами. Когда уголь остывал, утюг нужно было размахивать, увеличивая доступ воздуха к углю.   Кипяток получали в самоваре. При отсутствии хороших дров запустить самовар – особенно в доме – был непросто. Пламя раздували старым сапогом, надетым на верх самовара, а потому комната наполнялась дымом. Когда щепки разгорятся, на самовар ставили трубу и ее выход присоединяли к специальному отверстию (забыл, как называется) в русской печи. Под крышкой самовара радиально укладывали для варки яйца, хотя их большей частью ели сырыми. Что служило заваркой, не помню. Натуральный чай заваривали лишь по праздникам. А из сладостей был только кусковой сахар.   На стенах висели большие рамы со множеством фотографий и открыток. Из фотографий помню только большой портрет 1937 года прадеда Николая Ивановича с лицом купца-простолюдина. В 1950-х годах, во время перепланировки дома, этот портрет, как и многие другие, куда-то бесследно исчез. Трудно понять, как такое могло произойти…   А вот открытки (в рамке или просто на стене) запомнились. Небольшая их часть были пошловатыми – с сердечками и поцелуями, а на большинстве были изображены танцующие цыганки в роскошных широченных юбках.   Малынь.   В Интернете нашел любопытную справку о Малыни:   "В это трудно поверить, но надо признаться, что на месте теперешней Малыни раньше находилось село Устье и деревня Малынь. В 1841 году возник в той местности приход, который к 1895 году насчитывал 871 прихожанина мужского пола и 854 женского. Предание говорит, что лет 300 тому назад существовал в Устье храм деревянный, но обветшал он со временем и пришел в негодность, так что от него и следа не осталось. Вследствие чего прихожане присоединились к соседнему приходу села Архангельского, равно как и церковная земля перешла к тому же селу. И таким образом приход прекратил свое существование. Но помещик села Даниловки Воейков задумал устроить храм в селе Устье, что и было сделано в 1842 году. Храм был выстроен во имя Покрова Пресвятой Богородицы с приделом во имя священномученика Георгия. С течением времени храм подвергался обновлениям и исправлениям внутри. В храме была местно-чтимая икона Калужской Божьей Матери. При церкви с 1885 года была открыта церковноприходская школа". (http://yandex.ru/yandsearch?text=&stpar2=&stpar4=&stpar1=)   Скорее всего, древняя деревянная церковь стояла на месте сегодняшней разрушенной, ибо это самое обзорное место в округе. И тогда село Устье, названное, скорее всего, по месту впадения речки Холохольни (ну не Малынки же!) в Плаву, находилось на месте Поповки (т.е. от устья Холохольни до церкви). А вот центр древней малыни находился, скорее всего, в районе моста на Даниловку – это единственное место, где до постройки моста мог быть удобный брод; да он там и был, когда во время половодья деревенный мост сносило). В этом же месте, на краю Афонинского оврага, находится и самое гордое и величественное место в деревне – дом Архиповых-Жуковых (самый южный на Архиповке), с великолепным обозрением на три стороны света.   А по другую сторону оврага и через дорогу сохранилось (хотя и перестроенное в 60-х) самое древнее малынское здание (не считая церкви) – бывший колхозный зерновой амбар. От него вверх по Поляковке стояли еще 4-5 известняковых сарая, вплоть до нашего, сорокинского. Так вот, и фундамент амбара, и первые два сарая производили впечатление глубокой древности.   Через дорогу от сарая-амбара и по сей день стоит «бывший барский дом-строения 1903 года (сейчас его ломают по кирпичикам), где в советское время находились амбары с крупами и мукой (мой папа был кладовщиком приблизительно c 1957 года, а до него был Сергей, кажется, по фамилии Тарасов, он был хромой)» /из сообщения Ольги Болякиной-Макаровой /. Во время коллективизации это был, по-видимому, единственный дом, пригодный для хранения муки и других колхозных продуктов.   К Афонинскому оврагу тяготеют и вековые Афонинские лозины, посаженные в 19 веке. А архитектура находившихся под ними лечебных серных кабин для чесоточных лошадей относилась, по моему чисто интуитивному детскому впечатлению, к 18-му, если не к 17-му веку. Они всегда вызывали во мне чувство ужаса и отвращения – как газовые камеры Освенцима (хотя тогда я еще ничего не знал ни о чесотке, ни о газовых камерах...). А еще вспомнил только сейчас, что чуть южнее серных кабин, по оси аллеи, были кирпичные руины какого-то небольшого сооружения метра четыре в диаметре.   На карте Google по левой стороне дороги на Даниловку (на полпути от моста до верхней точки подъема, до поворота) я нашел белую точку (лишенную растительности). На этом месте и стоял большой (по восемь окон с каждой из четырех сторон) дом даниловского помещика Воейкова. Хотелось бы знать, какова судьба его хозяина... (Беда русских крестьян: они сами написанием своей истории не занимались, а кроме того, большинство грамотных крестьян попали под большевистскую гильотину как дважды враги народа...)   После публикации первого варианта воспоминаний на Прозе.ру я получил следующий отзыв от бывшей жительницы Малыни и, как потом выяснилось, моей пятиюродной сестры: «Потрясающие воспоминания! Трудно найти какие-либо слова, которые могли бы отразить чувства, возникающие при чтении этого произведения – Я ЖИЛА ЭТОЙ ЖИЗНЬЮ... Виктор, оставшийся старый сарай это бывшее здание почты и колхозной конторы одновременно и столярная школьная мастерская в годы моей учебы в нашей школе (около 1965-1968 гг.) С уважением, Ольга М/акарова/».   С этой подсказкой я без труда припомнил и почту, и колхозную контору. Не могу лишь вспомнить, где находился школьный сортир – эдакая российская достопримечательность. Помню лишь, что он был на улице и что в нем и для мальчиков, и девочек было по шесть очков. В торце была кабина для взрослых...   Продолжение следует.
Виктор Сорокин

Виктор Сорокин

0
 

1947-1949. Мой рай. 10

Вторая жизнь в Малыни. От шести до восьми. Счастливое детство.   Осень 1948   Быт   Совсем иной быт был в нашем доме – по существу на уровне каменного века. Рукомойника не было – умывались, поливая друг другу из кружки, или набирая воду в рот. Не было и сортира – отхожим местом был хлев, куда надо было пробираться в сапогах, а то и босыми ногами по щиколотку в навозной жиже. Благо, где-нибудь из жижи выступал камень и можно было присесть, не запачкавшись. Разумеется, ни туалетной, ни вообще какой бы то ни было бумаги не было. Что выполняло функцию бумаги, не помню, – может, колючая солома, а может, какая-нибудь щепочка или камушек. И это я не понимаю: как мой дед, виртуоз-жестянщик, не сообразил хотя бы положить доску на пару камней! Замечу, что это была середина двадцатого века!..   Не лучшим образом была решена и задача мытья. Летом купались как Бог подаст: мы, дети, – в бочке с дождевой водой, взрослые – должно быть, в речке, вода в которой выше деревни была теплющей. А зимой я искупался от силы раза два. Помню единственный случай: кто-то из тетей (кажется, Люба) тер мне спину тряпкой, намыленной вонючим хозяйственным мылом.   Стирка зимой представляла собой адскую работу. Не помню, где белье намыливалось, но стиралось-полоскалось в речке в холодной родниковой воде. Половики-дерюги отбивались вальками в форме толстой, короткой деревянной лопаты весом под килограмм. От ледяной воды руки болели…   Белье гладилось угольным утюгом с мелкими полукруглыми поддувальцами. Когда уголь остывал, утюг нужно было размахивать, увеличивая доступ воздуха к углю.   Кипяток получали в самоваре. При отсутствии хороших дров запустить самовар – особенно в доме – был непросто. Пламя раздували старым сапогом, надетым на верх самовара, а потому комната наполнялась дымом. Когда щепки разгорятся, на самовар ставили трубу и ее выход присоединяли к специальному отверстию (забыл, как называется) в русской печи. Под крышкой самовара радиально укладывали для варки яйца, хотя их большей частью ели сырыми. Что служило заваркой, не помню. Натуральный чай заваривали лишь по праздникам. А из сладостей был только кусковой сахар.   На стенах висели большие рамы со множеством фотографий и открыток. Из фотографий помню только большой портрет 1937 года прадеда Николая Ивановича с лицом купца-простолюдина. В 1950-х годах, во время перепланировки дома, этот портрет, как и многие другие, куда-то бесследно исчез. Трудно понять, как такое могло произойти…   А вот открытки (в рамке или просто на стене) запомнились. Небольшая их часть были пошловатыми – с сердечками и поцелуями, а на большинстве были изображены танцующие цыганки в роскошных широченных юбках.   Малынь.   В Интернете нашел любопытную справку о Малыни:   "В это трудно поверить, но надо признаться, что на месте теперешней Малыни раньше находилось село Устье и деревня Малынь. В 1841 году возник в той местности приход, который к 1895 году насчитывал 871 прихожанина мужского пола и 854 женского. Предание говорит, что лет 300 тому назад существовал в Устье храм деревянный, но обветшал он со временем и пришел в негодность, так что от него и следа не осталось. Вследствие чего прихожане присоединились к соседнему приходу села Архангельского, равно как и церковная земля перешла к тому же селу. И таким образом приход прекратил свое существование. Но помещик села Даниловки Воейков задумал устроить храм в селе Устье, что и было сделано в 1842 году. Храм был выстроен во имя Покрова Пресвятой Богородицы с приделом во имя священномученика Георгия. С течением времени храм подвергался обновлениям и исправлениям внутри. В храме была местно-чтимая икона Калужской Божьей Матери. При церкви с 1885 года была открыта церковноприходская школа". (http://yandex.ru/yandsearch?text=&stpar2=&stpar4=&stpar1=)   Скорее всего, древняя деревянная церковь стояла на месте сегодняшней разрушенной, ибо это самое обзорное место в округе. И тогда село Устье, названное, скорее всего, по месту впадения речки Холохольни (ну не Малынки же!) в Плаву, находилось на месте Поповки (т.е. от устья Холохольни до церкви). А вот центр древней малыни находился, скорее всего, в районе моста на Даниловку – это единственное место, где до постройки моста мог быть удобный брод; да он там и был, когда во время половодья деревенный мост сносило). В этом же месте, на краю Афонинского оврага, находится и самое гордое и величественное место в деревне – дом Архиповых-Жуковых (самый южный на Архиповке), с великолепным обозрением на три стороны света.   А по другую сторону оврага и через дорогу сохранилось (хотя и перестроенное в 60-х) самое древнее малынское здание (не считая церкви) – бывший колхозный зерновой амбар. От него вверх по Поляковке стояли еще 4-5 известняковых сарая, вплоть до нашего, сорокинского. Так вот, и фундамент амбара, и первые два сарая производили впечатление глубокой древности.   Через дорогу от сарая-амбара и по сей день стоит «бывший барский дом-строения 1903 года (сейчас его ломают по кирпичикам), где в советское время находились амбары с крупами и мукой (мой папа был кладовщиком приблизительно c 1957 года, а до него был Сергей, кажется, по фамилии Тарасов, он был хромой)» /из сообщения Ольги Болякиной-Макаровой /. Во время коллективизации это был, по-видимому, единственный дом, пригодный для хранения муки и других колхозных продуктов.   К Афонинскому оврагу тяготеют и вековые Афонинские лозины, посаженные в 19 веке. А архитектура находившихся под ними лечебных серных кабин для чесоточных лошадей относилась, по моему чисто интуитивному детскому впечатлению, к 18-му, если не к 17-му веку. Они всегда вызывали во мне чувство ужаса и отвращения – как газовые камеры Освенцима (хотя тогда я еще ничего не знал ни о чесотке, ни о газовых камерах...). А еще вспомнил только сейчас, что чуть южнее серных кабин, по оси аллеи, были кирпичные руины какого-то небольшого сооружения метра четыре в диаметре.   На карте Google по левой стороне дороги на Даниловку (на полпути от моста до верхней точки подъема, до поворота) я нашел белую точку (лишенную растительности). На этом месте и стоял большой (по восемь окон с каждой из четырех сторон) дом даниловского помещика Воейкова. Хотелось бы знать, какова судьба его хозяина... (Беда русских крестьян: они сами написанием своей истории не занимались, а кроме того, большинство грамотных крестьян попали под большевистскую гильотину как дважды враги народа...)   После публикации первого варианта воспоминаний на Прозе.ру я получил следующий отзыв от бывшей жительницы Малыни и, как потом выяснилось, моей пятиюродной сестры: «Потрясающие воспоминания! Трудно найти какие-либо слова, которые могли бы отразить чувства, возникающие при чтении этого произведения – Я ЖИЛА ЭТОЙ ЖИЗНЬЮ... Виктор, оставшийся старый сарай это бывшее здание почты и колхозной конторы одновременно и столярная школьная мастерская в годы моей учебы в нашей школе (около 1965-1968 гг.) С уважением, Ольга М/акарова/».   С этой подсказкой я без труда припомнил и почту, и колхозную контору. Не могу лишь вспомнить, где находился школьный сортир – эдакая российская достопримечательность. Помню лишь, что он был на улице и что в нем и для мальчиков, и девочек было по шесть очков. В торце была кабина для взрослых...   Продолжение следует.
Виктор Сорокин

Виктор Сорокин

0
 

1947-1949. Мой рай. 9

Вторая жизнь в Малыни. От шести до восьми. Счастливое детство.   Осень 1948   Школа   Числа 25-го августа моя одиннадцатилетняя двоюродная сестра Тася повела меня записываться в школу, которая располагалась в полуразрушенной малынской церкви, у колокольни которой отсутствовала верхняя часть. Вместо нее по краям стены этой, уже отдельной части здания, росла веничная (равнинная) полынь, окаймляющая дыру в небо. И я мысленно был там, рядом с нею, откуда открывалась бесконечная даль на все четыре стороны. Меня вообще охватывало чувство восторга, когда я видел растения где-нибудь на недоступном каменистом месте. Мною овладела неописуемая радость, когда в январе 1981 года в темном и суровом прогулочном дворике Бутырской тюрьмы в неровностях шершавой (чтобы не писали!) стены я увидел... кусочек темнозеленого мха! В глубоком колодце, накрытом сверху мелкой стальной решеткой и охраняемого вертухаями с автоматами, это растение прекрасно приспособилось к бесчеловечным уловиям жизни! А чем я хуже? Так что хоть я и жесткий атеист, но будь у меня средства, я восстановил бы колокольню малынской церкви, сохранив жизнь невзрачной веничной полыни... Пройдя двор, мы вошли в здание. В сумрачной широкой коридороподобной зале стояли два стола, на каждом из которых было по чернильнице-непроливалке с перьевыми ручками. Оставив меня одного, Тася пошла искать дежурного учителя. В воздухе стоял насыщенный запах химических фиолетовых чернил, оставшийся в памяти на всю жизнь. Вскоре Тася вернулась с учительницей, и после заполнения формуляра мы пошли обратно домой. (Интересно, что когда в моих событиях был поводырь, то эти события запоминались почему-то обычно поверхностно.) Первый урок помнится смутно – ничего особенного. Как звали мою первую учительницу, не помню. Но лет сорок спустя ее имя, кажется, произнесла моя тетя Настя, о чем я неуверенно вспомнил еще лет через двадцать. Учительницу звали Елизавета Константиновна Пряничникова. Ее образ начисто стерся из памяти. Но одно запомнилось прочно: за весь год учебы она ни разу ни на кого не повысила голос. И вообще, не осталось ничего мрачного, а потому мой первый класс запечатлелся в памяти истинным раем. Интересно, что в двух деревенских школах – и в Малыни, и в Новой Деревне в Пушкине – не было ни одного драчуна (что для меня, принципиально не любившего драки, было настоящим подарком)!   Школа стояла на самом краю крутого склона к реке Плаве, впадающей в семи километрах ниже, в районе Крапивны, в Упу, которая в свою очередь впадает в Оку. Я сидел на предпоследней парте, стоящей у окна с видом на восток, на широкую долину Плавы в направлении Плавска. (Приятный факт: моя парта стояла на том самом месте, где ныне находится место учителя в кабинете математики!) Неведомым велением души я часто глядел в окно, за которым моему взору открывалась целая половина небесного купола! Осень за окном постепенно сменялась зимой, которая, в конце концов, уступала место полноводной и крикливой скворцовой весне… В магазине «Сельпо» взрослые купили мне самое необходимое: чернильный порошок и тетрадь в косые и прямые клетки. Разведенные чернила налили в стопятидесяти-, если не двухсотграммовый пузырек. Пробку за неимением ничего лучшего бабушка сделала из куска газеты, свернув его в рулончик. Такая пробка была крайне ненадежная, и чернила в тряпичной сумке часто проливались, пачкая книги и тетради. Опускать ручку в пузырек, не запачкав ее, тоже было не простым делом. Но… приходилось учиться аккуратности.   Не помню, говорила ли учительница, в какой руке надо держать ручку. Но от рожденья я был левшой. И вот помню момент, когда Елизавета Константиновна несколько удивленно посмотрела (а может мне только показалось, что посмотрела), в какой руке у меня ручка. И я незаметно переложил ее в правую руку. С тех пор, как бы это ни было неудобно, я стал писать правой рукой, хотя другие работы продолжал делать левой. (Подозреваю, что за полтора года до того дедушка шлепнул меня по лбу ложкой именно за то, что я стал есть левой рукой...)   И еще помню, что учительница велела принести альбомы для рисования. Но их то ли из в магазине не было, то ли они стоили дорого, и потому бабушка сделала мне альбом из… желтой оберточной бумаги, которую она выпросила в магазине. И ничего, рисунки получались на пятерку!   Из полученных в школе знаний самыми запомнившимися оказались два: первое – из «Букваря», второе – из «Родной речи».   Первое – это немудреные орнаменты с петухами на национальных русских полотенцах, что-то наподобие вышивки крестиком. Почему-то, глядя на них, я чувствовал, что вместе с ними переношусь в какой-нибудь двенадцатый век. И в том веке перед моими глазами как бы наяву проносились картины древнего деревенского и почему-то очень миролюбивого быта. То есть всё было, как и вокруг меня, только много-много веков назад.   Второй эпизод – картинка лунной поляны в сопровождении стихов Пушкина: «Сквозь волнистые туманы пробивается луна, на печальную поляну льет печально свет она». Простенькая картинка, простенькое четверостишие, а вот врезалась на всю жизнь!.. Как я уже писал, читать я научился сам, еще до школы, за один день…   Никаких четких признаков, позволяющих отличать осень и зиму 1947/48 годов от 1948/49 годов, у меня нет. Скорее всего, все уличные события происходили во вторую зиму, ибо валенки купили мне, должно быть, к школе.   Где-то к школе бабушка сшила мне из разного тряпья и ватную жилетку. Причем по бокам она пришила два кармана. А карманы для пацана в наше время это что сегодня какой-нибудь супермотоцикл! Ведь в него можно было класть разные СВОИ штучки и носить с собой! Карманы – это первый атрибут свободы личности…   Осенью я впервые услышал слова «туфли», «жених» и «замуж». Две моих тети – Настя и Шура – выходили замуж. Оба жениха были из одной деревни Чероково, в четырех километрах от Малыни. (Через семь лет я буду в этой заброшенной деревне с двумя оставшимися остовами домов. Зрелище жуткое…) Вскоре тетя Шура ушла жить к своему Жоржику. Возможно, ушла к своему залихватскому красавцу Николаю и тетя Настя. (Однако ее счастье было недолгим, и через три года после моего отъезда в Пушкино он погиб от удара лошади подкованным копытом в висок…)   Население дома уменьшилось, но я как-то не почувствовал это – я был занят школой и одноклассниками. Помимо Малыни, одноклассники были также из соседних деревень Лапино и Даниловка и кто-то даже из Чириково – за три-четыре километра. Но как позже в Пушкине, так и здесь я запомнил лишь тех детей, с кем играл в свободное время (они жили в ближайших домах). Ближайшим из них, из левой (если смотреть из окна на дорогу) половины нашего дома, был Толик Мухин. В следующем доме в одной половине жила Лида Соколова, а в другой – Ваня Холин с прозвищами Золотой (так завала его мама) и Шестик (так как на одной руке у него было шесть пальцев; к следующему моему приезду в деревню он был уже без лишнего пальца). Полы в доме и у Лиды, и у Вани были земляные. (Оказывается, мы-то были буржуями – у нас-то были дубовые!)   А в третьем доме с добротной террасой (единственной в деревне) жил одноклассник по имени, кажется, Гена. По стилю поведения он заметно отличался от всех остальных: мягкий, вежливый и умный (отличник). Однажды во время игры в чижа (в городки) Гена пригласил меня и еще кого-то из ребят к себе домой. Для бедной деревни его комната была шокирующе необычной – в ней была мебель! В серванте стояла стеклянная посуда. Но более всего впечатлил один деликатес, которым Гена нас угостил по полчайной ложке! Это был порошок какао с сахаром. Ничего подобного в других домах не было! Несколько лет спустя я узнал, что Генин папа работал в колхозе агрономом... Продолжение следует. ============= На фото: Малынская школа 60 лет спустя. Но всё, не считая кустов, осталось как прежде.
Виктор Сорокин

Виктор Сорокин

0
 

Человек и грибы. 7. Моя бледная поганочка

С чувством сострадания ко всем униженным, оскорбленным, изнасилованным   «Когда мы говорим о цветах, то совершаем преступление, ибо умалчиваем о зверствах». /Бертольд Брехт/     ***   Сформированная в обществе идеология насилия с необходимостью опускается и на бытовой уровень – вплоть до интимных отношений. Здесь не место делать экскурс в историю сексуального насилия в России, скажу лишь, что из каждых десяти изнасилованых в органы правосудия обращается одна (один), а девять вынуждены всю жизнь скрывать свой позор от окружающих, ибо в российском обществе к позорному столбу прибивают не насильника, а его жертву: полковник (фамилия не важна), изнасиловавший и затем убивший чеченскую девочку, несметным количеством россиян воспринимается национальным героем, а убитая девочка – преступницей, заслуживающей «наказания»!..   Я же, конечно, вкупе с порядочной публикой, всегда предпочитал быть на стороне слабых. Вот почему судьба грибка Бледная Поганка, многими брезгливо нелюбимого, вызывает во мне ассоциации с хрупкой девочкой, отчаянно защищающейся от насилия...   Моя детская память обладала удивительным свойством: я запоминал момент, когда впервые слышал то или иное слово и какие чувства это слово вызывало в моей душе. Слово «поганый» я впервые услышал от мамы (в конце войны в доме отчима), когда мне было года четыре. Поганым называлось ночное ведро, заменяющее – за отсутствие такового – сортир. Со временем слово «поганое» стало ассоциироваться с чем-то грязным, негигиеничным.   Поэтому когда лет в девять мама назвала какие-то грибы поганками, мое отношение к слову «поганый» стало двоиться: почему эти чистые и даже красивые грибы она обзывала поганками?! Оказалось, что поганками являются почти все грибы, за исключением пяти – опят, белых, подосиновиков, подберезовиков и сыроежек. Так считают большинство россиян, и потому грибники с каким-то сладострастием сбивают ногой все «поганки»…   С конца 1960-х годов стали издаваться определители грибов, и самый опасный гриб – бледная поганка – довольно быстро стал широко известен в народе. Абсолютная ядовитость бледной поганки почти у каждого грибника вызывает тихий ужас в сочетании с ненавистью. Вот этот ужас и заставляет грибников обходить бледную поганку стороной…   Я же и из духа противоречия всеобщему мнению и из чувства радости за то, что хоть кому-то повезет получить независимость от чьей-то злой воли, стал как-то, можно сказать, по-родственному и как к младшей сестре относиться к бледной поганке.   Бледная поганка напоминала мне маленькую неяркую девочку в изношенной белой косынке, с бледным лицом, зелеными глазами и чахлым здоровьем. Но главная ее суть я видел не в этом, а в том, что она, как и все живое на земле, имеет ПРАВО на жизнь. «Не мешайте мне жить!» – тихо шепчет она, а если ее голос игнорируют, то уже настойчиво она повторяет свое требование, не боясь вступить с противником в смертельную схватку….   Вот за эти ее качества я и полюбил Бледную Поганку. Полюбил не настырно, ожидая, что и она ответит мне тем же. И… она ответила! На пятый год нашей жизни в Ландах возле сетчатой ограды, в нескольких шагах от ворот на свет появилась целая колония бледных поганок! И не в одиночестве, а в сопровождении кавалеров в красных кафтанах – Красных Мухоморов! С той осени я стал охранять эту полоску земли у ограды от случайного вмешательства лопаты и газонокосилки.   Сегодняшнее лето было засушливым, и я опасался, что грибов не будет. Но вот на перекрестке октября и ноября прошли дожди, ночи потеплели, а через пять дней у нас на участке пошли и долгожданные бледные поганки с красными мухоморами. Правда, пока бледных поганок появилось всего две, зато потрясающей красоты краснокафтанников – десятка три! Мухоморы, будто бы осознав свою полную безопасность, расплодились щедро – настоящая цветочная клумба! (См. http://proza.ru/2009/12/24/2) Появились они и с внешней стороны ограды – прямо у дороги! – где их никто не трогает (см. фото), ибо никому и в голову не приходит уничтожить такую красоту!..   Латинское название бледной поганки довольно странное для русского уха: мухомор (или поганка) фалосоподобный, хотя под такое определение более подходят другие грибы (см. хотя бы http://proza.ru/2010/01/26/1). Странные эти ботаники…   Как я люблю путешествовать по нашему удивительному саду, предоставившему «политическое» убежище разнообразным животным и растениям! Нигде за оградой сада не растут ни подберезовки, ни настоящие маслята, ни лаковицы розовые, ни мокрухи… а у нас они появились сами, и не только появились, но и поселились – надеюсь, навсегда!   * * *   Хороши съедобные грибы – рыжики, подберезовики, маслята! Но, набрав их на жаркое, я иду поздороваться с моими бледными поганочками. И верится мне, что они, униженные и оскорбленные, нашли надежный приют в нашем саду. Эти грибы я знаю хорошо вот уже полвека, но каждый раз помимо моей воли мне на ум приходят униженные и оскорбленные женщины и дети. И каждый раз я утешаю себя тем, что хоть этим скромным подобиям слабых существ не угрожает безнаказанное насилие, ибо за это насилие насильнику придется расплатиться мучительной трехдневной казнью…   Сильнее всего об униженной и оскорбленной женщине сказал Александр Галич:   «Стоит она – печальница Всех сущих на земле, Стоит, висит, качается В автобусной петле.   Бегут слезинки скорые, Стирает их кулак… И вот вам – вся история, И ей цена – пятак!»
Виктор Сорокин

Виктор Сорокин

0
 

1947-1949. Мой рай. 8

Вторая жизнь в Малыни. От шести до восьми. Счастливое детство.   Перед выпечкой хлеба нас, детей, посылали за веничной (равнинной) полынью, росшей на береговых известняковых обрывах и осыпях, и листьями лопухов, которыми зарастали мелкие овраги и старые свалки. Полынь шла на веники для подметания пода (дна топки) печи перед тем, как в ней начнут печь хлеб. Лучшими вениками считались, конечно, гусиные крылья, но их на круглый год не хватало. А большие листья лопухов были нужны для того, чтобы на них класть хлеба в печи, чтобы они меньше пачкались сажей (заодно и лекарство?). Переехав в Подмосковье, я тосковал по веничной полыни, а потому был рад до слез, когда лет через пятнадцать на северо-восточном Ставрополье (на родине жены) встретил похожее растение – полынь таврическую. Другим похожим растением является обычный вереск, и потому сегодня (уже во Франции) я не мог не рассадить его вдоль ограды.   Поход за полынью был так же азартен, как и сбор грибов. Самые пушистые кустики росли на середине крутой береговой известняковой осыпи. И не каждый бросок за ней приводил к успеху: иногда приходилось на попе съезжать по колючему известняку к основанию бугра. Но, конечно, без добычи мы не возвращались...   В сенях, слева под потолком, висело множество пучков из лекарственных трав, которые бабушка собирала как бы мимоходом. Четко запомнились три травы: пустырник, тысячелистник и красный клевер. Странно, что до сего дня я ни разу не задумывался над тем, что, оказывается, моя бабушка знала народную медицину.   Свой заповедный уголок в моей памяти занимает бурьян – сорные растения, разрастающиеся на мусорных свалках, в том числе и весьма древних. Конечно, в детстве я не знал ни самого слова бурьян, ни половину названий растений, из которых он состоял: помимо известных крапивы, полыни, чернобыльника, лопуха, еще и пустырника, клоповника, мальвы, пижмы. Духовная сила бурьяна состояла в том, что он рос в СТОРОНЕ от проторенной линии жизни, или, как теперь модно говорить, был кошкой, которая гуляет сама по себе. Поскольку и сам я был такой кошкой. На руинах бурьян обычно соседствовал с красной бузиной. И, проходя мимо них, мне всегда казалось, что из глубины веков мне кивают добрые люди, давно ушедшие в мир иной.   *** Страна детства – это, прежде всего, лужи. И если ребенок не лезет в лужи, значит, ему отбили детство… А начинаются лужи, как известно, с дождя. И вот он посыпал с неба: сначала как пшено, затем как из решета, а уж если разойдется, то и с градом. В начале дождя мы, дети, прятались в дверях сеней, протягивая руки и подставляя ладони под крупные капли. А когда брызгами покрывается вся кожа, то потихоньку вылезаем под дождь и сами. И вот мы все уже под проливным дождем с плясками и припевкой: «Дождик-дождик, перестань – Мы поедем в Арестань Богу молиться, Христу поклониться».   И – о, чудо! Дождь выдыхается, туча отходит в сторону, облака раздвигаются и тут наступает апофеоз: на небе вспыхивает семицветная радуга! Это сегодня городского жителя не удивить никаком цветом, а в нашем детстве фиолетовый и оранжевый цвета в жизни почти не встречались. И потому вся детвора деревни высыпала на улицу и зачарованно смотрела на чудо, до которого ни дойти, ни до тронуться! Вроде бы и есть, а вот где оно и что оно – загадка. А иногда над первой радугой отчетливо просматривалась и вторая, и мы спорили о том, где конец радуги упирается в землю и можно ли по ней забраться на небо...   Но вот облака раздвинулись, уступая место солнцу, и от почвы вверх потянулись мягкие испарения. Почва превращалась в черную липкую грязь, и мы, босоногие, бежали на выгон (большое ровное пространство, где рано утром стада коров и овец делали остановку в ожидании опоздавших животных). Весь выгон был покрыт низкорослой душистой ромашкой и гусиной гречишкой, так что после дождя в понижениях почвы образовывались большие, чистые и чуть ли не горячие лужи, в которых можно было даже валяться! И для нас, детей, это было истинным раем, ибо для взрослых купание детей было делом трудоемким – вода-то далеко под горой, да еще и ледяная!...   *** Помню момент, как я научился читать. Сам! Сижу в яме (это глубокая ступень вниз) перед дверью в наш подвал, в руках – букварь, и вдруг до меня доходит, что буквами обозначаются первые звуки названий предметов на картинках. Просмотрев букварь до конца, я понял механизм чтения…   В доме было одно таинственное помещение, куда детям ходить не разрешалось. Это амбар. Из сеней вели четыре двери: на улицу, во двор (в хлев), в комнату и в амбар. Амбар был завален всякой всячиной, но более всего запомнился ящик со скосом для муки (забыл, как называется) с двумя отделениями – сусеками. Так что в сказке про Колобка по поводу сусек у меня вопросов не возникало.   При первой записи воспоминаний я не описывал еще одну вещь: конская сбруя, висевшая на двух крюках буквой «г» на стене напротив двери. Но спустя годы до меня дошло, что это была сбруя нашей лошади, которую во время коллективизации забрали в колхоз. Оказывается, все эти годы родные помнили о ней как о члене семьи!..   Бабушка пекла хлеб (только ржаной) раза два в месяц. Дрожжевое тесто замешивала в большой деже (в конической бочке), которую накрывала льняной тканью. Конечно, ходить мимо такого деликатеса было нелегко, посему, улучив момент, я запускал в дежу руку и отщипывал кусочек сладковатого теста… Половина испеченного хлеба тут же расходилась по соседям, у которых через неделю хлеб будет брать уже бабушка.   Сегодня я понимаю, что я был большим вредителем в домашнем хозяйстве. У бабушки был большой и красивый кленовый гребень. Не помню, кто отломил в нем первые три тонких, широких и длинных (длиной сантиметров по десять) зубца, но вот следующие... отламывал уже я – из интереса. С одним из них произошла такая история.   Я уже общался со сверстниками, один из которых, Ваня Холин, жил в соседнем доме. Прозвище у него было «Золотой» (так же, как называла его и его мама). Он был сексуально натаскан, а потому, рассказывая какую-нибудь похабную историю, сопровождал свой рассказ известным жестом, просунув палец в кольцо, образованное пальцами другой руки. Что это значило, я, неотесанный «москвич», не имел ни малейшего представления, но жест почему-то показался мне важным и многозначительным. И вот, придя домой, я выломал из гребня очередной зубец и вырезал на его конце, как помню, нечто похожее на контур карточной масти пик – с маковкой на конце. Ну, думаю, это будет хороший подарок для Золотого.   Однажды случилось так, что мы втроем – я, Золотой и его мать – шли по деревне. И тут я решил показать Ване, что вместо пальца в описанном выше жесте можно воспользоваться моим «изобретением», которое тут же и продемонстрировал. Я ожидал от Вани похвалу, но его мать, увидев мои действия, опешила и тут же доложила моей бабушке о высшей степени моей безнравственности. Однако не помню, чтобы бабушка придала словам доносчицы какое-либо значение. А я так и не понял, что именно я натворил… (До смешного похоже на то, как Фейсбук обвинил меня в распространении порнографии за публикацию очаровательного годовалого младенца... без трусиков! Не, я просто балдею от цивилизации!..)   А тем временем до школы оставались считанные дни…   Продолжение следует.   ============== На фото : Малынская улица через двадцать лет. Еще мало что изменилось, еще как тогда... Слева – угол нашего палисадника, справа – сарай Соколовых, возле которого сидят тетя Оля Соколова и тетя Маша Холина.
Виктор Сорокин

Виктор Сорокин

0
 

1947-1949. Мой рай. 7

Вторая жизнь в Малыни. От шести до восьми. Счастливое детство.   *** Забраться на крышу дома можно было по известняковой стене, отделявшей дворик нашего хлева от хлева соседей Мухиных. Лазить по неплотно уложенным камням было легко, и вот в два счета я уже на железной крыше. Деревенская крыша для малолетнего пацана – это что семь чудес света для взрослого.   Первое чудо – это большое полукруглое слуховое окно, через которое можно было пробраться на чердак дома, где было сухо и очень жарко (был ли вход на чердак из комнаты, я не знал). Волшебная тяга чердака определяется тем, что там не бывает... взрослых! А если нет взрослых, то это уже как бы другая планета с абсолютной свободой. (Кстати, через десять лет я найду на чердаке клад – мешок денег, но об этом рассказ будет ниже.)   Второе чудо – это сам скат крыши: сначала пологий – над большим (в половину светлицы) амбаром, потом крутой – над жилой частью дома. На солнце жестяная крыша (ее крыл сам дедушка, который был жестянщиком) сильно нагревалась, и потому моим босым ногам приходилось туго. А вот холодным утром на теплой крыше, ориентированной на солнце, было приятно понежиться. Внизу ската крыши был водосточный желоб, предохраняющий верхолаза от падения на землю. На крышу я забирался всегда незаметно, так что за это меня ни разу не поругали. На соседнюю (мухинскую) часть крыши я никогда не переходил и даже их хлев никогда не разглядывал, хотя с крыши он был виден как на ладони.   Третье чудо – это многократное увеличение радиуса обзора. С крыши открывалась даль километра на четыре, и вот там, на горизонте, я видел неведомый для меня таинственный мир. В общем-то ничего особенного: луга, невысокие леса, какая-то далекая аллея на горизонте по левую руку. Но в то же время все это было как бы нереальным, ибо добраться туда я не мог никак. И вот это противоречие – «нереально-реальное» – меня просто гипнотизировало: а вдруг там у горизонта нет ничего и всё это мне только кажется!..   Два водосточных желоба – анфас и боковой – объединялись, и по водосточной трубе дефицитная влага стекала в большую дубовую бочку. Вода быстро тратилась на стирку, мытье полов и на пойло животным, и потому обычно бочка была полна лишь наполовину –до дна воду не выбирали, чтобы бочка не рассохлась. С этого времени она становилась детским бассейном! И опять же: нас за это НЕ ругали!!! (А в третьем классе отчим разломал мой толевый шалашик, построенный в дальнем конце катофельного огорода: НЕ положено! И это была уже другая цивилизация!..)   Дорога в дом шла через сени, примыкавшим к боковой стене в ее конце, так что из двух боковых окон можно было видеть проходящих в дом людей. Двери в сени и из них в комнату были низкими, где-нибудь по метр-семьдесят, так что волей-неволей приходилось наклоняться. Проход с улицы облегчался тем, что пол в сенях был ниже, чем на улице, сантиметров на тридцать. И на столько же была приподнята дверная колода между сенями и комнатой, так что, проходя в комнату, нужно было ее перешагивать – это чтобы на порог-колоду ногами не наступать, не изнашивать. Но на всякий случай, да и в знак уважения к хозяевам, каждому приходилось наклоняться...   Дубовая дверь в комнату была обита мешковиной и утеплена паклей. Три других двери в сенях – уличная, во двор (в хлев) и в амбар – были кленовыми и все отполированы ладонями. Сучки, как более твердые, выпячивались над плоскостью дверей.   Летом при открытых окнах можно было выйти на улицу через... распахнутое окно! Это было почему-то необычайно очаровательно и захватывающе – возможно, потому, что безнаказанно нарушалось правило «Нельзя!»! Короче: это был поистине праздник! Спрашивается, много ли ребенку нужно для счастья?!. Дайте ребенку пройти ЧЕРЕЗ окно – от вас не убудет!   На стене каждого кирпичного дома с железной кровлей, под самой крышей, тянулась цепочка ласточкиных гнезд. Эти птицы с маленькими черными внимательными глазками были неотъемлемой частью деревенской жизни и считались как бы домашними. И даже хулиганистая детвора не стреляла по ним из рогаток, отыгрываясь на бедных воробьях.   А всего в полукилометре от деревни в крутых изветняковых обрывах жили ласточки-береговушки. Их норы были ниже верхнего края обрыва на метр, и запустить туда руку было просто невозможно. (Интересно, как ласточки роют норы в довольно твердом известняковом грунте?..) А вот скворцов у нас возле дома не было, несмотря на то, что в архаичном сельском хозяйстве они выпоняли роль санитаров. Причина тривиальна – отсутствие скворешника. *** В семь лет я уже в одиночку мог уходить за речку. Однажды я перешел по камням на другой берег и ушел от дома метров на двести-триста, к пасеке. Издали я впервые увидел свою часть деревни со стороны. Было, наверное, часов восемь утра. Еще не сошла утренняя прохлада. И вот оттуда я видел, что, на горе за рекой, возле нашего сарая дедушка ударял кувалдой по наковальне. Тогда меня поразило одно явление: кувалда падала на наковальню совершенно беззвучно, и лишь когда дедушка поднимал кувалду вверх, я слышал… ее удар о наковальню! Это было впечатляюще и загадочно! Так я познал явление эха.   Через дорогу от дома, от нашего сарая, река виделась в форме латинской буквы «S» с горизонтальными верхом и низом. Слева и со смещением вверх этот изгиб повторял довольно крутой склон Даниловского бугра. Нижнюю часть пространства между этими буквами занимало поле, а верхнюю левую – топкое и неведомое болото. Мы, дети, обходили это болото слева, по основанию холма. По краю болота в изобилии рос конский щавель, и мы рвали его толстые сочные стебли, очищали от лыкоподобной оболочки и ели их как лакомство.   В походах к болоту мы почти всегда сталкивались с загадочным явлением: над болотом разносился заунывный гуд, как будто болото стонало. Меня от него охватывал ужас. Никто не мог объяснить источник этого гуда. И только через шестьдесят лет один человек объяснил мне его происхождение: это пели… тритоны, которых в болоте действительно была прорва.   Деликатесов в доме у детей было два: сахар и подсолнечное масло. Большие головы сахара дедушка покупал сразу по полмешка. Потребляли экономно, да и не помню, чтобы вообще пили чай в будни – только по праздникам. А вот квашеная капуста, посыпанная сверху растолченным сахаром, была необычайно вкусной. Так же редко привозилось и подсолнечное масло, только что отжатое из жареных семечек. Ароматнейшее масло наливали в деревянную плошку и макали в него ржаной хлеб. А если хлеб был еще и только что испеченным, то это был настоящий праздничный деликатес! Не менее вкусным было и душистое, со специфическим запахом и конопляное масло, которое после отъезда из деревни я уже не видел нигде.   Где покупалось масло, не знаю. Скорее всего на ярмарке в Крапивне, куда дедушка ездил раза два в году. А однажды он взял меня с собой на водяную мельницу, находившуюся от нас в двух километрах. У меня такое ощущение, что мне не позволили хорошенько разглядеть это фантастическое сооружение, чем-то похожее на овин (яма, в которой лошади крутили гигантской маховик, приводящий в движение сельскохозяйственные агрегаты) под ригой: огромные грохочущие колеса и все покрыто мукой. Пока зерно мололось, мне было велено находиться снаружи...   Иногда тетя Шура (жена дяди Сережи) упаривала свекольный сок. Этот процесс сопровождался запахом, который позже, в городской жизни, я встречал при покупке новых резиновых галош с розовой байковой подкладкой. С исчезновением галош ушел в небытие и их неповторимый запах…   Интересно, что процесс написания воспоминаний вытаскивает из памяти вещи, которые за 68 лет не вспоминались ни разу! Сегодня такой вещью явилась копчушка (может, коптилка) – ночничок без колпака наподобие лампадки. Когда зажигалась керосиновая лампа, то зажигалась и копчушка и ставилась в другом конце комнаты.   Продолжение следует.
Виктор Сорокин

Виктор Сорокин

0
 

1947-1949. Мой рай. 6

Вторая жизнь в Малыни. От шести до восьми. Счастливое детство.   Лето 1948 года Тревожное впечатление в моей памяти оставила небольшая, по 8-10 деревьев в ряду, аллея древних корявых, обветренных и обломанных лозин с множеством дупел на берегу метрах в двустах от нашего дома вниз по течению речки. Их называли Афонинскими – по фамилии семьи, жившей в ближайшем доме. Тревожность этого места вызывалась следующими обстоятельствами. Прежде всего, под ними стояли две пыточного вида узкие будки, которые служили для окуривания сернистым газом туловищ чесоточных лошадей. У каждой будки было по две пары дверей. В одной из пар был вырез для шеи лошади, благодаря которому лошадь могла дышать чистым воздухом, но не могла удрать от ветеринарной экзекуции. (И потому ужас от гильотины я испытывал задолго до того, как узнал об этом «санитарном» изобретении из учебников истории…)   А еще, по непонятной мне причине, под лозинами никогда не было видно людей (может быть, потому, что днем все были в поле, а поздно вечером занимались своей скотиной). И даже нам, детям, почему-то не хотелось играть в этом месте. А вот все другие ветлы всегда манили возможностью по ним полазить.   Однажды под крайней дальней лозиной я увидел странного музыканта: он крутил установленную сбоку какого-то ящика ручку и из деревянного ящика лилась странная и неизвестная мне музыка. (Через много лет я узнАю, что инструмент этот называется шарманкой.) Но одно обстоятельство так и осталось для меня загадкой: для кого играл шарманщик, если на улице никого, кроме меня, не было?..   Как ни странно, я помню лишь единственный широколиственный клен в России – в палисаднике у Мухиных. С точки зрения семилетнего ребенка это был просто сказочный клен, потому что с некоторой осторожностью на него можно было перебраться прямо с крыши дома и наоборот. А еще в тени клена было намного прохладнее, чем под любым другим деревом.   Венки из цветов ромашки поповника были повсеместно обычными. Но однажды на голове деревенского парня я увидел венок из листьев клена. Венок выглядел настоящей царской короной, а парень, как я сейчас определил бы, – Цезарем.   Одним из самых важных моментов в моей жизни является память о запахах трав, деревьев и предметах, окружавших меня в дошкольном возрасте. У меня такое ощущение, что мое обоняние было абсолютным, как у собаки. Я мог различить по запаху все части растений, все металлы, все виды снега и льда, людей… И это одна из самых больших радостей в моей жизни. (Вот почему я сочувствую людям, которые табаком и алкоголем убивают свои аппараты обоняния и вкуса.)   ***   …В июле опять стояла сильная жара, и однажды кто-то сообщил, что на Азаровке пожар. Я тоже побежал на другой конец деревни. Люди по стометровой цепочке передавали друг другу ведра с водой от речки к горящим домам. Но что такое ведро воды против соломенных крыш?! Пожар уничтожил один за другим семь домов. На месте беды в истерике бились погорельцы…   Но жизнь продолжалась, и я жил в своем русле – у бабушки за пазухой. Несмотря на мою физическую слабость, у меня был точный глаз. Как, наверное, и многие дети, я бросался камнями. Однажды в этой опасной забаве я угодил камнем моей соседке-одногодке Лиде Соколовой в лоб. Естественно, тетя Оля, Лидина мама, рассказала о случившемся бабушке. Однако она меня не била, но как-то проникновенно и ненавязчиво сказала, что в людей бросаться камнями негоже. (Следующий мой камень будет только через четыре года – в лобовое стекло грузовика…)   Никакого сексуального воспитания детей в наше время не было – все познавалось на улице от более старших детей. До маленьких детей информация доходила в весьма своеобразной форме. Однажды с четырьмя девочками от пяти до девяти лет мы оказались в нашем огороде за сараем (хлевом). И тут одна из них предложила: «А давайте по-матушки!» До этого выражение «по-матушки» я слышал только в значении плохо ругаться. Но девочки, по-видимому, имели в виду что-то другое.   Из находившейся вблизи охапки соломы сделали ложе. Какая девочка легла первой – уже не помню, кто, ибо ни к кому из них не питал никаких чувств – ни хороших, ни плохих (впервые влюбился я лишь в пятом классе). Однако по неопытности куда надо я не попал, а потому ничего не получилось, но запомнилось ярко, с мельчайшими подробностями… Любопытно, что никто из детей не имел ни малейшего понятия о предосудительности такой «игры». А если бы такое случилось лет через пять?..   Стоит заметить, что если бы этот эпизод описывал взрослый очевидец, то, без малейшего сомнения, он использовал бы для него весьма резкие выражения. Но мир детей и мир взрослых – это две очень разных планеты… И еще: я не встречал описание становления сексуальности у детей от первого лица. По-видимому, причиной этого является то, что взрослые берут на себя ответственность за свои поступки в детском возрасте. В отличие от других людей, я подписываюсь под ответственностью за свои поступки лишь с возраста тринадцати-четырнадцати лет – когда задумался о выработке своей системы ценностей по собственной инициативе. И на себя, каким я был до тринадцати лет, смотрю как на совершенно другого человека.   ***   Хлев был невысоким (около 2.20). Он был сложен из известняка, стропилы были из толстых бревен, а крыша была покрыта толстым слоем уже подопревшей соломы. В нижнем крае кровли было множество нор, в которых гнездились воробьи. Засунув в нору руку, можно было достать яйца или нащупать птенцов.   Насест для кур в хлеве выглядел в виде ряда тонких жердей, прибитых по диагонали в углу овечьего загона. Но для кладки яиц куры забирались под крышу, где на часть стропил были положены слеги, на которых хранилась солома для подстилки животным. Лазить по «чердаку» хлева было необычайным удовольствием. В холодную погоду в соломе было тепло и уютно. Иногда в ней можно было найти яйцо. И чтобы предотвратить кладу яиц за пределами «гнезда», бабушка утром ловила и щупала кур, засовывая им палец в анальное отверстие (этим «искусством» быстро овладел и я и сообщал бабушке, какие из кур сегодня снесутся), и если курица был «на сносях», то, чтобы она не снеслась где-то на стороне, ее сажали в корзину с соломой и накрывали другой корзиной...   Чердачная часть хлева привлекала меня еще и тем, что в ней, прямо под самой кровлей, находились две дедушкины наметки с длинными, пятиметровыми, шестами. Глядя на них, я мечтал о том времени, что когда-нибудь снова пойду с дедушкой ловить рыбу…   А я тем временем рос, и 6 июля мне исполнилось семь лет. Обычая отмечать Дни рождения в нашем роду не было, поэтому за 75 лет я не запомнил ни одной своей годовщины. Во взрослой жизни мне дарили какие-то подарки, но и они не запомнились. А я мечтал всего лишь о двух подарках – хорошей прогулке (как на первом свидании!) и... трех маленьких полевых цветочках – вероники, незабудки, колокольчики. И однажды кто-то мне подарил три одуванчика...   В августе ходили по домам и переписывали семилеток. И кто-то сказал, что мне пора в школу...   Продолжение следует. ================ На фото: Почти как в моем детстве, но только через двадцать лет (1968) – это уже не я с моими двоюродными сестрами, а наши дети и двоюродные племянники… Угол дома Сорокиных. Первые три окна – наши, далее – половина Мухиных. Великолепный клен напротив их первого окна уже спилили. Под водосточной трубой – бочка для дождевой воды. Электричество уже провели, а воду еще надо ждать…
Виктор Сорокин

Виктор Сорокин

0
Авторизация  
Подписчики 0
×