Dark angel

Мой вороной Автор: Алексей Порошин Ты лежишь и заливаешь кровью травы И храпишь, смертельно ранен, стиснув зубы. Косишь глазом на осеннюю дубраву, Мне в ладошку тычешь бархатные губы. Ну возьми же, я принёс тебе краюху И кусочек сахарку…Ну да…Я знаю… Всё стекает и стекает кровь по брюху, И слеза из глаза тёмного стекает… Ты вчера ещё был счастлив как ребёнок, По росе валялся, радугу взметая, Носом тыкался в меня, а я спросонок Всё понять не мог – я сплю или летаю… А теперь тебя несёт в иные дали… Как же быть теперь мне, ласковый, без друга. Столько лет мы вместе жили и страдали… Дай-ка я освобожу тебе подпругу. Не прядай ушами, я тебя не брошу, Потерпи чуток, мой голубь сизокрылый. А добить…Я не сумею, мой хороший… Ты ведь всё, что у меня когда-то было. Но зато ты первым вышел из сансары… Эх, как слёзы разъедают душу перцем… Эй вы, гой еси ребятушки-гусары, Помогите мне расстаться с частью сердца… ****************************** Ночное дежурство Автор: Алексей Порошин В анфиладах палат полумёртвый мерцающий свет. Отделение смертников. Страшно. Преддверие ада. Я обычный интерн. Первогодка. И только бравада Помогает мне ждать затянувшийся зимний рассвет. Гулким эхом разносится звук полуночных шагов, Душный воздух палат пропитался отчаянным страхом. Здесь больные тела ежедневно становятся прахом И уходят досрочно в сиянье иных берегов… В боковом коридорчике шёпот, и дверь в кабинет Приоткрыта чуть-чуть. Ну и что там? Пора поругаться. Это что за… Осёкся. Девчонка. Пятнадцать? Семнадцать? И дрожит, как в ознобе, неясный её силуэт. Не заметила. Молится. Перед огарком свечи В белоснежной рубашке до пят, точно в постриг монашка, И худые лопатки, как крылья, топорщат рубашку… Прерывается всхлипами шёпот в безумной ночи: - Бог, я правда умру?! Значит правда. Ответа не жду… Ты прости меня, я ведь не знаю, как надо молиться. Я устала от боли, тоски и сочувствия в лицах, И от запаха смерти в моём повседневном аду. Бог, скажи, почему?! Ну, за что ты меня наказал?!! Ведь не только меня, но и маму мою, и братишку. Обещай, что подарят ему крокодила и мишку, Чтобы счастьем светились его озорные глаза. Да и маме бы замуж… Ой, кто здесь, - вскочила, боса, - Ты подслушивал, что ли, как я…как молиться пыталась? - Не волнуйся, я доктор. Услышал, но самую малость, Ты ложилась бы, девочка! Поздно, четыре часа.. Под глазами круги и растресканных губ белизна, Синяки от уколов, больное отчаянье взгляда… - Поцелуй меня, док! Нет, постой! Пожалеешь…Не надо… Лучше дай закурить, пусть хоть в чём-нибудь буду грешна... Мы курили и кашляли, молча взирая в окно, Поражаясь величию звёзд и красе мирозданья… - Я, пожалуй, пойду…Нет, не надо. Сама. До свиданья. Или… Лучше, прощай. Я тебя не дождусь, всё равно… Я, сменившись наутро, застрял в затрапезном кафе И вливал в себя водку, давясь, но ничуть не хмелея. Только губы стояли в глазах, анемично белея, И слова на салфетке сплетались в нелепой строфе… ---- Через сутки, изрядно помятый и навеселе, Я, поймав за рукав пробегавшего мимо мальчишку, На последние деньги купил крокодила и мишку. Пусть хоть кто-нибудь станет счастливым на этой земле…

That's all Маргарита Архипова Да брось, я не буду твоей надеждой. И верой в спасение. Перестань. Упасть на диван, и, не сняв одежды, уснуть, не успев досчитать до ста. Ну что ты, дурак, ну какая свадьба. Да мы расстаемся четвертый год! Проснуться. Забраться под душ. В халате сидеть на балконе. Чай с мятой. Мед. Забудь, я ушла, я сняла квартиру, все вещи поделены, всё, черта. Бежать на работу. Чертить пунктиром свой день - пустота - звонки - пустота. Ох Господи, хватит. Какие души, судьба, половинки? Смешно, смешно. Вернуться с работы. Стоять под душем, не думать и быстро забыться сном. Я знаю, что это - совсем не выход, а вход в одиночество. Мне плевать. Здесь холодно, гулко и очень тихо, пустой холодильник и страшно спать. Я помню, как было. Уймись, не надо, ни слова о венах. Давай без драм. Здесь всласть алкоголя и шоколада, но всё это мнимое, знаешь сам. И все говорят, что остаться проще, но я выбираю тернистый путь. Я знала и раньше о том, что ночью уже не сумею одна уснуть, что краны текут, а похлеще кранов течет (водостойкая даже..) тушь. Что время паршиво рубцует раны, что принца не будет, что сказки - чушь, а люди рассудят, что я, играя, в свои же ворота забила гол... Но я выбираю пройти по краю, стерпеть и остаться собой. That's all.

Она приходит котёнком на мягких лапах... Виктория Дворецкая (Элеонора Счастливая) "…А я неуклюж с тобой, как большая панда, как старый баркас на фоне изящной яхты. И вечно с тобой ребята твоей команды, и вечно с ними в каких-то чужих краях ты. Они-то мальчишки, и все, как один, верзилы, в роскошных тату и с цепями на четверть пуда. Ты кошечка-пусси. Я рядом с тобой Годзилла. Триасовый ящер с назойливой верой в чудо..." Алексей Порошин http://www.grafomanov.net/poems/view_poem/63163/ **** Она приходит котёнком на мягких лапах, ложится рядом, свернувшись клубком у ног. И твой от этого клинит сердечный клапан на самой нежной из всех кардиальных нот. И ты готов убежать с ней за сто Ростовов, как верный Шарик за ней волочиться вслед. Но как девчонка могла полюбить такого, при дикой разнице вкусов, проблем и лет? На кой ей сдался - пойди, по себе найди ты. Седой зануда, эх, чёрт бы тебя побрал. Несчастный Гумберт, создавший свою Лолиту с чужого, как будто ангельского, ребра. Она – смешная Алиса среди безумцев. Ей быть с тобой – пропадать, ты и сам не рад… Уйдешь один с обещанием не вернуться, колёсами рвать артерии автострад. *** А ты приходишь котёнком на мягких лапах, запрыгнув взбалмошно в кресло с ногами вмиг. Ты можешь, глупая, душу всю исцарапать, ему не по чину дебри твоих интриг. Ему эта непосредственность не по средствам, твоё баламутство вряд ли его игра, ведь в дочки почти годишься, нашлась, невеста. А ты говорила – твой седоватый граф. А ты утопала в каждом его молчанье, в сердечном цокоте. Девочка, оглянись… на кой он нужен, ревешь по нему ночами безумным зайцем в ряду королев-Алис. И пишешь стихи в строку по его манере, про псевдолюбовь, философов и творцов. Ему с тобой – неприлично, по крайней мере… Прочти Набокова на ночь - и сладких снов. *** А он говорит себе – уезжай, так надо. Она говорит себе – засыпай, уймись… И каждому так охота остаться рядом, но время калечит Шариков и Алис, Лолит и Гумбертов, зайцев, занудных графов… Не можешь иначе? – Ну что же, сминай и рви. Сойдет всё это за промахи биографий, и мало толку с неравной такой любви **********

Я тебя убью! Автор: Лина Блумквист (Solstralen) Оборотка (экспромт, ответ) Самолёт взлетел I. Он представитель солидной фирмы, нынче летит на конгресс всемирный, шепчет тревожно за тонкой ширмой невозмутимости: «…скоро рейс…не долетает процент мизерный… этот полёт у меня не первый …» Он теребит эспаньолку нервно, левой сжимает приличный кейс. Кресло, ремень – безопасность, всё же… Вспомнился фильм-катастрофа: «…боже…» Змейкой прополз холодок по коже. Он задрожал, побелев, как мел. Скотчем прилипла к спине сорочка. Сзади мамаша гнобит сыночка. Несколько долгих минут – и точка. Всё, началось. Самолёт взлетел. II. Девушка, крашеная брюнетка, слушает плеер, жуёт конфетку, рядом родители (aka предки), в плеере крутится эмокор. Розово-чёрный рюкзак, ботинки. В заднем кармане лежат резинки: «…взрослой вернуться должна, кретинка, дура набитая, в этот спор вляпалась по уши, это ж надо!..» Входит, садится с папашей рядом, и по соседям циничным взглядом: «…тот, с дипломатом, реальный чел…» Маленький мальчик устроил драму – видно, не хочет лететь в Панаму. Плачет, кричит, умоляет маму… «…поздно, пацан…» Самолёт взлетел. III. Взрослые врут – мол, игра такая. Нет, он не нытик. Он точно знает то, что сегодня, седьмого мая, кто-то нечестно ведёт игру; что самолёт непригодный, старый; что потеряют их все радары; что от невиданного удара скоро они навсегда умрут. Мама вставляет свои беруши. Мама совсем не желает слушать, как улетают на небо души из обгоревших несчастных тел. Маме до них никакого дела, ей надоело, осточертело. Мама сказала: «Ну, будь же смелым. Ты же мужик…» Самолёт взлетел. IV. Сон не приходит ещё с субботы. И не придёт, не надейся, что ты… Сам посуди – ну кому охота дымом табачным дышать всю ночь? Так что не стоит терзать подушку. Выпей вина. Обними подружку. Хендрикса сделай на всю катушку, ежели скука и спать невмочь. Только смотри – от тебя не скрою – что существуют твои герои. Жить, умирать – по твоей, порою, вычурной прихоти – их удел. Ты прекращай, не пиши, не надо. Хватит выдумывать сцены ада, гнать персонажей на бойню стадом. Время пошло… Самолёт взлетел. Александр "Migov" Оберемок ___________________________________________ I. Утром - привычная чашка кофе, фото на столике - милый профиль. Диктор знакомый о катастрофе тоном трагическим объявил: "Рейс 320 в Париж (о, Боже!) выживших нет"... Словно ток по коже: муж на конгресс полетел. За что же! Двери, балкон, холодок перилл... Больно-то как, сердце рвется в клочья! Видно не зря мне приснилось ночью: чудище страшное с пастью волчей выпить пытается кровь мою... Кто ты, жестокий вершитель судеб? Горе и беды приносишь людям. Ты так уверен - тебя не судят. Дай только срок... Я тебя убью! II. Парень в ветровке и кедах "Конверс", рядом дворняга, с терьером помесь. Парня совсем истерзала совесть: надо же было затеять спор? Женщиной стать... Почему в Париже? Разве брюнетка красивей рыжей? Взрывы... И пламя обшивку лижет... И не забыть этот взгляд в упор. Ну и кому это нужно было? Ты сам себя мнишь "всевышней" силой. Знаешь, меня вот что, гад, взбесило: круто игру навязал свою. Псих, у тебя с головой проблемы: чем помешала девчонка-эмо?! В готы подамся, здесь нет дилеммы. Только сперва... Я тебя убью! III. Ждали, внучкA привезет к нам доча, только в деревне им скучно очень. Дочь говорила, в Европу хочет, вроде, в Париж или в Ливерпуль. Медленно на пол летит газета... Падает стул... - Что случилось, Света? - Нечем дышать. Валидол там где-то... Скорая, врач, у жены инсульт. Не долетел до Парижа "Боинг", дочка и внук... Умереть обоим им суждено было... Я спокоен... Лишь удержаться бы на краю... Тот, кто играет людьми как в карты, что сотворил ты в пылу азарта? Думаешь, взрыв - это так пикантно? Сволочь, дрожи! Я тебя убью! IV. Темень за окнами, дождь по крыше...Сон не идет. Ты все пишешь, пишешь. Хендрикса сделай чуток потише - скоро соседи стучать начнут. Даже подружка давно сбежала. Комната, словно фрагмент вокзала, где все валяется, как попало... Ты, не шутя, объявил войну - пишешь агонию, ужас, хрипы, и, обезумев от недосыпа, бьешь поезда, самолеты, джипы, давишь чумой, как Альбер Камю. Но не забудь, ты за все в ответе: есть у героев родные, дети. Стоном проносится по планете, их приговор: "Я тебя убью!"

Сны полковника Автор: Сэр Генри О'Ким - Скорее вставайте, полковник. Стране объявили войну. Заставы разгромлены, войско несёт потери, И наша задача - сдержать атакующую волну. Придётся на время забыть об уютной постели. Солдаты врага наступают на всех фронтах, В тылы пробираются тихой шахидской сапой. Политая кровью, земля источает страх, Изодрано небо когтями визжащих гарпий... ......Полковник плывёт по Гангу, катается на слоне. Он больше не хочет смотреть на штабные карты. О звёздных путях и встречах, о вечности в тишине Ему рассказал отшельник за партией в нарды. И в глуби пахучего сада ведёт серебристая нить - К запретной глухой стене, к любопытному детству. Там есть потайная дверца - ну, как же он мог забыть! Дыхание затаив, он открывает дверцу... - Проснитесь, полковник! Вокруг многоликая смерть. Патроны кончаются, стынет пустой подствольник, Горят вертолёты и люди, пылает разлитая нефть, Но мы не отступим отсюда... вставайте, полковник! .......Янтарный погожий вечер. Светящийся медальон. Раскинувшись в кресле, роняя сигарный пепел, Полковник слушает "Битлз". Полковник опять влюблён, Опять он - бравый сержант по фамилии Пеппер. А залпы сухие трещат, дудит полковой трубач, Но глух командир, утонувший в цветочном лете. Букет орденов на подушке. Чей-то негромкий плач. Полковник лежит на лафете ................ лежит на лафете...............

Готика Владимир Плющиков Victoria Francés В комнате пахнет мятой и свежей сдобой. Тени в углах сгустились, и потому Дверь приоткрыта ровно настолько, чтобы Свет золотистой змейкой рассеял тьму И, темноты зловещей стирая пятна, Спрятался в пыльных складках глухих портьер. На самодельной тумбочке прикроватной Чтение на ночь - Теннисон и Бодлер. Розовая ночнушка на спинке стула, Пара пушистых тапочек на полу. Кошка по кличке Барби давно уснула, Шнауцер Кен тихонько сопит в углу. Пуще неволи, страха сильней - охота К темам запретным и перемене мест. На покрывале шелковом «Книга Тота», Карты Таро составили Кельтский крест. Путь в никуда, точнее тропа куда-то В призрачный мир, где каждый тебе не рад. Мелом очерчен круг на полу дощатом. В зеркале — ночь, но только на первый взгляд... ...Белое платье, плечи покрыты шалью. Храма руины, сзади дремучий лес. Девочка, настоящее Зазеркалье мало напоминает страну чудес. Здесь не живут ни Дороти, ни Алиса, здесь не построит город Великий Оз. Вместо красотки Барби - ручная крыса, вместо любимца Кена - кудлатый пёс. Ты осторожно к храму шагаешь через дикий кустарник, мимо надгробных плит. «Господи… Pater noster, qui es in caelis, sanctificetur nomen…” У ног скулит жалобно пёс. «...Adveniat regnum tuum. Fiat voluntas tua…” Всё злей и злей ветер. За каждым шагом следят угрюмо чьи-то глаза с расколотых витражей. Мрачен центральный неф, ты дрожишь в ознобе. Кажется, что под своды пришла зима. Девочка, ты одна... Этот мир способен лишь разлучать и тихо сводить с ума. Завтра тебе исполнится восемнадцать - время веселья, шуток и озорства. Девочка, мысли склонны овеществляться, если добавить чуточку колдовства и захотеть. Зачем же, скажи на милость, ты привечала тьму, отрицая свет. Это ли мир, в который ты так стремилась, и о котором грезила столько лет? Не упивайся скорбной своей юдолью. Крысе шепни, голодному псу скажи, мол, это падать страшно, упасть — не больно. Просто на полуслове споткнется жизнь. Девочка, ты привыкнешь, поймешь какому богу молиться, где находить друзей. Стоит хоть раз назвать это место домом, станет полегче, станет чуть-чуть теплей... ...В комнате рассвело, на пустой постели, В сладких объятьях ласковой тишины, Сонные Кен и Барби подушку делят И о хозяйке видят цветные сны. И ничего не кажется им зловещим. И никаких не видится им обид... Зеркало не разбилось, но сетью трещин, Как паутиной, старый трельяж покрыт... ...Девочка, будет страшно. Ты в полной мере горе познаешь горькое, но поверь, в тот самый миг, когда закрывались двери, рядом с тобой открылась другая дверь. Путь к ней лежит по тропам звериным между явью и сном, желанием и судьбой. Ключик в тебе, а имя ему — надежда. Падай и поднимайся, но будь собой...

Письмо Снежной королеве Владимир Плющиков — А ворон с вороной? — спросила Герда. — Лесной ворон умер; ручная ворона осталась вдовой, ходит с чёрной шерстинкой на ножке и жалуется на судьбу. (Г. Х. Андерсен «Снежная королева») Ну, здравствуй, ошибка моя фатальная. Я тоже застрял в ледяной глуши, и тщетно пытаюсь найти проталину в заснеженных дебрях твоей души. Вчера я раскладывал карты веером, в пасьянсах на части судьбу дробя, безумно желая, чтоб ты поверила, что мир не обязан вокруг тебя вращаться, одаривать светом ласковым, скулить у твоих королевских ног, раскрашивать будни цветными красками… Ты, знаешь, а я бы, наверно, смог тебе подарить пусть не всю Вселенную, а лишь уголок на её краю. Я даже согласен, пускай разменная монетка согреет ладонь твою. Из пальчиков выскользнет и покатится, легко затеряется где-нибудь. Ты снимешь корону, и в белом платьице проводишь монетку в последний путь. На все ледяные четыре стороны ты можешь отправить меня – пойду. А, хочешь, я стану придворным вороном, как в сказке? Но только имей в виду, что воронам свойственно одиночество, во взгляде таится немой укор, а их потрясающий дар пророчества, как правило, сводится к "Nevermore!" И всё б ничего, но уйти по-доброму уже не получится - злись, не злись. Зверек, что от боли кричит под ребрами, когтями стальными кромсает жизнь, судьбу изменяет по наущению той силы, что всякой другой сильней... И пройдена точка невозвращения, и стимула нет возвращаться к ней. Короткие тени скользят по комнате, луна безразлично глядит в окно. В моем беспокойном, но тихом омуте чертей разномастных полным-полно. Они на свободу рванут при случае, и всё это действо, как мир старо. Потрепанный бес, одолев излучину, уткнулся рогами в мое ребро. Увы, как бывает порой, не сразу я сумел догадаться, что он не враг. На ниточках, к пальцам твоим привязанным, душа моя пляшет не просто так. В экстазе порочном гремит оковами, звенит бубенцами, как верный шут. Но, Ваше Величество, расколдовывать меня бесполезно - напрасный труд. Мы верим, упрямо творя грядущее, едва ли не каждому миражу. Нарядная жизнь, как строка бегущая, мелькает, а я на неё гляжу. Поэтому пусть всё идет по-прежнему, своим чередом в суматохе дней… …Искрится на солнце вершина снежная, и ворон устало кружит над ней…

Иван Зеленцов ТЕРАКТ Я, должно быть, родился с похмелья, в прошлой жизни всего перебрав, а иначе, ну, как бы посмел я лёгких не выбирать переправ? Я, возможно, был счастлив однажды, в мире замков, принцесс и погонь, а теперь обезумел от жажды и пытаюсь умаслить огонь в подреберье, но он не стихает, изнутри пожирая меня. Оттого ли скупыми стихами, по карманам дырявым звеня, я швырялся в толпу, будто голи подавая на водку и хлеб? Оттого ли, мой друг, оттого ли, не считая растраченных лет, наплевав на сомненья и разум, не заботясь, что будет потом, с головою бросался за разом раз в холодный и мутный поток перемен? ...И меня выносило — в тех же проклятых Богом краях, где какие-то новые силы по старинным лекалам кроят человечью материю — скальпель над любым испокон занесён; где приняв по четыреста капель принимаются петь в унисон о душе, а потом, для прикола, бьют кого-то в подъезде поддых; где я сотую вечность прикован цепью долга к постелям родных, где клюёт обалдевшую печень каждый вечер двуглавый орёл... Я, наверное, был обеспечен. Я полцарства себе приобрёл. И съезжались несметные гости, и курился серебряный дым над дворцом, где на вешалке гвоздь — и тот, как минимум, был золотым. И когда в небесах догорали бриллианты, все, глядя наверх, высыпали во двор — над горами запускали такой фейерверк! — целый мир можно было поджечь им. То и дело впадая в искус, я, наверное, стольких знал женщин, что плевал с колокольни на муз, без которых метаюсь по стенкам в час, когда изменяют с другим, и питал равнодушие к тренькам, выдаваемым ими за гимн. Впрочем, музы — всего лишь придумка, как и сказ о крылатом коне. Просто байка такого ж придурка из античной эпохи. Я не повидал ни одной в этой пошлой беспросветной любимой дыре. Нет их, так же, как не было прошлой жизни. В этой, как жук в янтаре, я застыл, и, должно быть, не сдвинусь (ах, зачем меня мать родила?), если кто-то фломастером минус, на столе разбирая дела, не черкнет в галактической смете аккурат рядом с именем. Плюс в том, наверное, только, что смерти не желаю я, но не боюсь. А из тысяч чудесных погостов, так богат на которые свет, я бы выбрал какой-нибудь остров, но отнюдь не Васильевский, нет. Чтобы там голос сладкий мне пел о... Ясен пень, о любви неземной. И желательно, чтобы Кипелов, ну а впрочем, сойдёт и иной. Просто тёплый и маленький остров, где нет слов «ожиданье» и «быт», где вапще нету слов. Просто-просто должен, к чертовой бабушке, быть для бродяг и хреновых поэтов где-то тёплый и маленький рай! Но в колонках беснуется Летов. Но на улице месяц февраль. В доме пахнет бедой и больницей. Кто не знает, тот вряд ли поймёт. Я бы форточку сделал бойницей. Я бы вставил в неё пулемёт и устроил великую бойню: по прохожим с большой высоты выпускал за обоймой обойму красоты красоты красоты. Просто так, в нарушение правил, не желая быть в общем строю. А потом развернул бы — направил в ненасытную душу свою и, гашетку под пальцем лелея, написал пулемётной строкой: ни о чём ни о чём не жалею в этой жизни прекрасной такой

У меня, глубоко в душе, направо от сердца, Откровенно-зеленые расположились сверчки. И стрекочут себе беззаботные песенки детства, Иногда,смотрят в мир,любопытствуя,через зрачки. Утомляют своей болтовней, распоясались право! Колобродят по-свойски по самым укромным углам. Иногда налетают на сердце своей беспардонной оравой, Сердце млеет,и долго баюкает этот бедлам. Вдруг затихнут...Затянут печальные песни. Все сожмется внутри. И потянет туманом с полей. И на сто миль окрест, не найдется нигде, хоть ты тресни, Ни покоя в душе, но, что странно, не станет больней. Все стрекочут, царапают сердце, порой умирают, Откровенно-зеленые, наглые эти сверчки. Их становится меньше, и я,так бывает,скучаю, По тому, как они, за меня зажимают свои кулачки. Никулина Настя

Самолёт взлетел Автор: Александр Оберемок (Migov) I. Он представитель солидной фирмы, нынче летит на конгресс всемирный, шепчет тревожно за тонкой ширмой невозмутимости: «…скоро рейс…не долетает процент мизéрный… этот полёт у меня не первый …» Он теребит эспаньолку нервно, левой сжимает приличный кейс. Кресло, ремень – безопасность, всё же… Вспомнился фильм-катастрофа: «…боже…» Змейкой прополз холодок по коже. Он задрожал, побелев, как мел. Скотчем прилипла к спине сорочка. Сзади мамаша гнобит сыночка. Несколько долгих минут – и точка. Всё, началось. Самолёт взлетел. II. Девушка, крашеная брюнетка, слушает плеер, жуёт конфетку, рядом родители (aka предки), в плеере крутится эмокор. Розово-чёрный рюкзак, ботинки. В заднем кармане лежат резинки: «…взрослой вернуться должна, кретинка, дура набитая, в этот спор вляпалась по уши, это ж надо!..» Входит, садится с папашей рядом, и по соседям циничным взглядом: «…тот, с дипломатом, реальный чел…» Маленький мальчик устроил драму – видно, не хочет лететь в Панаму. Плачет, кричит, умоляет маму… «…поздно, пацан…» Самолёт взлетел. III. Взрослые врут – мол, игра такая. Нет, он не нытик. Он точно знает то, что сегодня, седьмого мая, кто-то нечестно ведёт игру; что самолёт непригодный, старый; что потеряют их все радары; что от невиданного удара скоро они навсегда умрут. Мама вставляет свои беруши. Мама совсем не желает слушать, как улетают на небо души из обгоревших несчастных тел. Маме до них никакого дела, ей надоело, осточертело. Мама сказала: «Ну, будь же смелым. Ты же мужик…» Самолёт взлетел. IV. Сон не приходит ещё с субботы. И не придёт, не надейся, что ты… Сам посуди – ну кому охота дымом табачным дышать всю ночь? Так что не стоит терзать подушку. Выпей вина. Обними подружку. Хендрикса сделай на всю катушку, ежели скука и спать невмочь. Только смотри – от тебя не скрою – что существуют твои герои. Жить, умирать – по твоей, порою, вычурной прихоти – их удел. Ты прекращай, не пиши, не надо. Хватит выдумывать сцены ада, гнать персонажей на бойню стадом. Время пошло… Самолёт взлетел.

Александр Оберемок (Migov) Ты идёшь к женщинам? Не забудь плётку!* (Ницше) Да ладно тебе. Ты совсем измучен. Возьми молоток и забей на всё. По горло залейся вином, а лучше лежи на диване, читай Басё. Устроил себе тут подвал гестапо! Да выключи к чёрту ты эту «Belle»!!! Неделя-другая – и тихой сапой безумная мука уйдёт, как хмель. Я б сам за такую стрелялся где-то На чёрной реке. Я б дарил цветы. А корчить всегда перед ней поэта - на это способен один лишь ты. Ведь душу её ты пером не тронешь, а что ни напишешь – всё будет ложь. Есть Белгород, Питер, Москва, Воронеж – ты вряд ли когда-то её найдёшь. Ну да, хороша… Но не в этом дело, ей выглядеть плохо, конечно, в лом. Она же всегда улететь хотела, ну так и летели бы с ней вдвоём! Ты сам виноват. Не пустил бы корни – взлетел бы Икаром за нею, НО: ты всё же остался, решив упорно, держаться корней. Ну, держись, бревно… Прости, что во время семейной драмы мне вспомнился Ницше и эта плеть. Пойми, ей не только нужна реклама, ей нужно агентство своё иметь. Она завела бы легко и просто любовника, двух, впрочем, всё равно. Она бы плевала из окон РОСТА на всё, что напомнит твоё окно. Ей скучно с тобой. У неё в копилке, пожалуй, ты лучший из всех поэт. Беда лишь в одном – деловой прожилки в твоей рудоносной породе нет. Она меркантильна, к тому же стерва, как можно влюбляться в таких «богинь»? Всё слишком запущено, взломан сервер, накрылся сердечный пароль. Аминь. Допустим, вернётся. Что делать дальше? Каким же глаголом общаться с ней? И что бы ответила генеральша песчаных карьеров души твоей? Ты умер. Ты жить без неё не сможешь. Ты зомби, ты просто ходячий труп. Но если вернётся, ты даже кожу отдашь за касание милых губ. Ты скажешь, что с плетью меня заносит, а Ницше другое имел ввиду. Я знаю, достали мои вопросы, ответь на последний – и я уйду. Прости, что во время семейной драмы мне вспомнился Ницше и эта плеть. НО СКОЛЬКО ИЗ ЗЕРКАЛА ТЫ УПРЯМО МНЕ ПРИСТАЛЬНО БУДЕШЬ В ГЛАЗА СМОТРЕТЬ?

Ник Туманов ПРИВЕТ ВАМПИРУ! Анчер (партия вампира) Истома, словно шелк по коже Струилась тихо и давно – Точь-в-точь как Ваше кимоно Струилось с нежных плеч на ложе. И воспаленная свеча Вся истекала стеарином В своем подсвечнике старинном, Вокруг неверный свет луча. И Вы лежали, чуть небрежно, На ложе - стиль а ля Ампир – И в полутьме урчали нежно: «Вампиррр!» А я, рассеянный, во фраке, Исполнен кОндовой тоски, Искал в волшебном полумраке Носки. ****************************** Аннушка Анна (партия жены) Лежала я на ложе смирно. А ля Ампир? Нет! Три доски. Светила свечкою вампиру Покуда он искал носки. А муж ломился в спальню нежно, Рогами ободрав косяк. ...Попался, блин, вампир небрежный: Носки не мог найти никак. И фрак испачкав стеарином, В моем кондовом кимоно, Подсвечник, бабушкин! старинный!! Схватил и скрылся, как в кино. Аннушка Анна ***************************** Анчер (партия вампира) В окошко, заодно с гардиной, Вчера махнул я, аки вор. Подсвечник бабушкин! Старинный!! Хоть хорошо, на память спер... И вот теперь, как тень Кощея, С флаконом "Ваниш'а" в руках В носках и с галстуком на шее От стеарина чищу фрак. Как вспомню, как набычил рОги Твой муж - не рОги, а рогИ! Все, хватит! На твоем пороге Не будет впредь моей ноги. ***************************** (партия мужа-рогоносца) Любой из нас идти устанет, когда до дома далеко. А я с бутылкою шампани с пометкой "брют" а ля Клико. Скребусь, как тать в ночные двери... Чу - шорох! Мыши, блин, из дыр? Или ещё какие звери? Так нет! Задрипанный вампир! Букет - в подарок благоверной хорош, чтоб гада отстегать. А он в проём широкодверный, и шасть, зараза, под кровать! Вот скво моя на пеньюаре, вся в стеарине по пупок, орёт ему, как на пожаре: "ныряй в окно, хватай носок!" Гадючий вамп, рамсы попутав, схватил подсвечник Фаберже, и на бегу лизнул распутно мою заразу в "блЯманже". Стою запутавшись рогами в гардинах, пялюсь, как дурак, как этот зверь в рукав ногами напялить выдумал свой фрак. Схватив за шерсть на пышной гриве, на раз метнул его в окно, и он повис дерьмом на сливе - орёт! Ори! Мне всё равно! А благоверная страдает, ночами воет от тоски, и по утрам в вине стирает, грустя, вампировы носки. А я всё думаю (рассудок я с молоком в себя всосал), что, коль вампиристый ублюдок, мою заразу покусал? Во мне Иерихона трубы, и мысли жуткие роятся... Я выбил благоверной зубы, чтоб ночью спать и не бояться. ****************************** Анчер (Страдания жены О жизнь - бесконечная драма Так можно свихнуться с тоски: Права была все-таки мама Что сволочи все мужики! Один канделябр скоммуниздил, Подался в окно с ним в бега, Второй не решил чуть был жизни - Добро, помешали рога! И как дальше жить, я не знаю, Мне с этим фекалий куском?. Сижу вот, вино попиваю, Слезу промокая носком! ******************************* Н.Туманов (партия мужа) Чего ж ты, милая, хотела - легко дала - легко взяла?! Моё, мол, а не ваше тело - не лезьте с рОгами в дела? Нееее, дорогая! Так не будет! тобой делиться не хочу! Пускай один меня осудит - другой поймёт причины чуйств. Парнокопытный проходимец пускай не щерит зубы зло - что не хватил его родимец, считай злодею повезло. А ты сиди и жарь котлеты! И жуй фекалии с вином - беззубым бабам веры нету! Да и клыкастым, заодно. Топи в бокал заразу сплина, по канделябру голоси, носком размазывай соплину... А сексу больше не проси!

Вот еще стихо Ника Туманова. Автору всего 17 лет.... Аmok. На вечеринке, в углу дивана тебя увидел, и вот, что странно – влюбился сразу, так покаянно, что горло стиснуло от тоски. Я знал, что звали тебя Кармелой. Ты пахла ладаном и омелой. Ты ничегошеньки не умела когда мы стали с тобой близки… Мы в нашем мире, сменившем краски, изобретали такие ласки!.. Я отдавал себя без опаски тому, что вырвалось изнутри. А это было сродни недугу, мы дня не мыслили друг без друга, и замыкались в объятьях круга… был круг объятий неповторим... Мы днём катались на санках с горок, когда же солнце ныряло в морок, мы на автобусе в двадцать сорок спешили в наш небольшой мирок. Мы пили кофе, мы ели суши. И мы дурачились, чтоб не скучно. Ты тихо пела. Я нежно слушал, писал о счастье немного строк… А ты любила стихи и песни. И жизнь казалась нам, хоть ты тресни, куда значительней, интересней когда бросали судьбу на кон. Мы записались на курсы сальсы, и я легонько тебя касался… И нескончаемым мир казался когда я падал в тебя, как в сон… Пришла весна. Всё у нас непросто. Ты надеваешь пиджак «Лакоста». Ты куришь нервно. Ты дышишь остро. Меня ревнуешь к любой из дур. Ты обожаешь солёный крекер. В свои семнадцать ты носишь брекет. Тебя как кошку влечёт к аптеке на терпкий запах крутых микстур. Ты заражаешь тоской и сплином. Меня списали друзья в кретины, за то, что стал для тебя повинным во всех известных тебе грехах. И хоть я в сексе твой самый первый, ты размагнитила напрочь нервы. И, видно, бог в тебе метит стерву больными ранками на руках. Ты красишь хаер, как красят панки. Ты пьёшь микстуру из синей склянки. Приходит доктор и лечит ранки, в анамнез вписывает: Amok. И так выходит обыкновенно – ты режешь вены. Ты строишь стены. Ты так боишься моей измены, что запираешься на замок. В окно кричишь, что я мало значу. Потом звонишь, извиняясь плачешь, и шепчешь в трубку: «любимый мальчик…» и я не знаю, как дальше быть. А происходит такое часто. Давно пора бы сказать мне: Баста! Но я прилип к тебе, словно пластырь и не умею других любить...

Ник Туманов ТЫ ПРИХОДИШЬ... Ты приходишь… Ты тихо своим ключом отпираешь замок на моей двери. От порога, раздевшись едва ещё, начинаешь смеяться и говорить. Ты проходишь на кухню и ставишь чай, разливая жасминовый аромат. И я жду, дверь откроется, вот сейчас, вслед за звуками явишься ты сама… …Просыпаюсь… Мяукает на дворе, одичавший в весеннем разврате кот. За окном старушка – смешной берет на затылке, в улыбке разинут рот, и задорный дедушка лет под сто в пиджаке расцветки «морской прибой», кормят хлебом уличных злых котов, что лениво ругаются меж собой… ...Это стало привычкой: ты и рассвет… По утрам, задыхаясь в своей любви, я иду за тобой по сырой траве в мир, в котором и муху нельзя убить. Забывая следы на твоих руках, где шприцы прорывались сквозь стенки вен, я прощаю не знающую греха, за десятки в этом грехе измен… …Мир, в который сбегала ты от меня, для меня был запретен. Твой странный мир заставлял изменяться и изменять. Он, тебя выкрадывая, штормил. Героиновый сон из твоих глубин прорывался криками: «Помоги!..» Я с тобою ссорился. Я грубил. Под холодным душем лечил мозги. …А когда отпускало тебя к утру, ты клялась, что это в последний раз. Ты просила – пусть память тебе сотрут, не жалея, сволочи-доктора. Утыкаясь носом в десятки «нет», я на форумах точно таких, как ты, разрывал всё знающий интернет, чтоб хоть как-то помочь тебе сжечь мосты. …Я и сам становился почти врачом, проникая в тайны твоих миров. Всё казалось немного совсем ещё… Панацея есть – пациент здоров!.. …Но, когда в дветысячисотый раз я открыл глаза из тревожных снов, ты ответно своих не открыла глаз. Ты другое досматривала кино… …И обиженный дядька, бухой с утра, ненавидящим взглядом махнув с листа, проворчал: «Отлеталась. Домой пора. Нехер было, зашириваясь, летать…» …Ведь бывают такие ещё врачи, что едва ты для жалоб откроешь рот, тут же сам себе скажешь: «Молчи! Молчи!.. всё равно он тебя не поймёт, урод!» Только этот, опухший овал лица вдруг, взглянув мне в глаза, перестал ворчать и сказал: «Ты чего?.. Ты держись, пацан! И не вздумай вот так же себя кончать!» …И качнулся устало привычный день… И обрушилось небо из высока… И какая-то толстая злая тень, не жалея, хлопала по щекам… …А когда я воздух сглотнул, как яд, приходя в себя, никакой ещё, тень, размытая в дальних своих краях, оказалась плачущим вдруг врачом… Тот, кто только что виделся злым козлом, говорил сквозь слёзы: «Ребёнок мой, эта жизнь не раз возьмёт на излом. Эта сука - не праздник, а вечный бой! Ты держись, послушай меня. Я сед. За плечами Чечня и ещё Афган. Я тебе не отец, а скорее дед. Только я не видел сильней врага, чем вот этот, который сожрал её. Этот зверь не потешный укус клещей. Он людей не жалея по граммам пьёт, доводя до стадии овощей. Я уже задолбался спасать таких. Без ста граммов смотреть на такое - мрак! Ты же чистый пока. Не начни с тоски. Я ведь вижу, ты в общем-то не дурак.» …И, коньяк запивая сухим вином, мы давились засохшим кусочком «бри». Я ему рассказал, что хотел давно, но с другими не смог бы поговорить… …И теперь ты приходишь... Своим ключом отпираешь замок на моей двери… От порога, раздевшись едва ещё, начинаешь смеяться и говорить… Ты проходишь на кухню и ставишь чай, разливая жасминовый аромат… И я жду… дверь откроется… вот сейчас… вслед за звуками явишься ты сама…

***

***

Перепишите себе телефоны на мобильный (особенно выручает, когда забываешь бумажку с инструкцией Чтобы быстро перебросить номера телефонов, которые даны в тексте, можно воспользоваться бесплатной отправкой смс с сайтов (не забывайте аккуратно вписывать номера своих телефонов и код на картинке). "Мафия нищих" одинаково использует детей, инвалидов и живонтых. Давайте вместе прекратим издевательства над беззащитными!

С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ!!!!! ВСЕГО САМОГО-САМОГО-САМОГО!!!

Здравствуйте. Помогите мне, пожалуйста. Я три года назад спасла кота. Он умирал. Я его выходила, но врачи сказали, что ринотрахеитник он теперь хронический... То есть, у него периодически, то чих, то глаза, то всё вместе... Сейчас у него глаза... Нам, обычно, помогал Максидин (кстати, сколько раз в день и поскольку капель надо капать? Я делала непериодично - кот гуляет - придет - капну, не придёт... ) Сейчас Максидина в нашем городе нет (и, сказали, не будет), в Пушкино нет около станции сразу в двух магазинах. Давно уже нет. Анандин (глазные и интраназальные) нам не помогают. Помогите.

Рузанкина Наталья Король и Тварь Он любил ее, но она не была человеком, маленькая мягкая Тварь в ледяном шелке французского пеньюара, с хищно подпиленными ноготками и с гривой темно-красных локонов по плечам. Я говорила ему, что она не человек, но он не верил, он любил ее, в сорок семь, как любят в семнадцать -- по щенячьему восторженно и глупо. Его любовь была растерзанным животным, мясом и кровью, которыми питалась Тварь, и когда хищница выпархивала из спальни в кремовом тумане чего-то французского, чего-то великолепного до слез, я видела следы пожираемой ею любви, следы крови на маленьких, жадных губах. Он был моим отцом, и я любила его больше всего на свете. О Твари я узнала случайно… В то утро, лениво взбалтывая в чашке тяжелый, цвета топаза, чай, и обламывая цукаты со вчерашнего пирога, я сидела на кухне и смотрела на мелкий кружащийся снег за окном. Зима в этом году была ранняя, еще совсем юная, но жестокая, с серыми смерзшимися трупиками воробьев на дорогах, с розовым дымом котелен и умирающими от голода и мороза животными, что бродили, как призраки, по подъездам и в последней надежде скреблись в железные, окованные равнодушием двери. -- Ненавижу зиму! -- пожаловалась я снегу, чашке и самой себе, и в это мгновение в кухню вошел Он. Из спальни. От А. И. На нем была еще печать сна, будто сквозная тень березовой листвы на лице, и от него пахло А. И., тем супердорогим, цветочно-хвойным, с привкусом легкой грусти и шоколада запахом, которым пахнут все А. И. Меня затошнило. -- Привет, -- рассеянно сказал он и поставил раскаленный чайник прямо хрустящую крахмалом скатерть. -- Как спалось? -- Неплохо, -- я поморщилась от лимонного привкуса цуката, -- это ты всю ночь ходил по коридору? Он помотал головой, попытался откусить кусок ненормально розовой колбасы, и на лице его отразилось страдание. -- Значит, твоя… -- Я попросил бы тебя не называть ее так! -- он скомкал в руках голубенькую, с какими-то финтифлюшками салфетку. Его лицо замерзло, даже голос замерз и стал хрупким, ломким, а я с тайным ужасом взглянула в глаза его, серые озерца декабрьского льда. Он был как состарившийся Кай из печальной зимней сказки. -- ЕЕ зовут А. И. -- Лучше бы И. А., -- неуклюже пошутила я. -- Чем от тебя так пахнет? Кай исчез, на его месте сидел сам Снежный Король. Добряк Андерсен когда-то пошел против человеческой природы и с трудом присочинил счастливый сказочный конец к самой правдивой на свете истории. Слезы Герды не растопили сердце Кая, он вырос и состарился, и, когда Снежная Королева умерла, он занял трон, и сам стал Снежным Королем. Вот такой Снежный Король теперь сидел напротив меня, и я с трудом припоминала время, когда он кружил, смеясь, маму, подхватывал на руки меня, падал в луговые цветы, сгребая их на себя, и подкармливал ничейного полосатого кота. Господи, это правда было? Верни мне это. Пожалей меня… Сквозь солнечный свет прошлого зимним ветром пробился голос, голос Снежного Короля: -- Это, в конце концов, невыносимо. Мы с А. И. подумали и решили: ты должна учиться и поэтому будешь жить у нас. Я понимаю твои чувства к А. И., но это не освобождает тебя от обязанности соблюдать хотя бы видимость вежливости, пока ты живешь в этом доме. Ты понимаешь меня?.. Золотистый чай распускался белыми цветами пара прямо у лица Его, а я слушала, смотрела и думала: "Растай же, наконец, Король, растай! Стань живым, любящим, великодушным. Вспомни деревянный дом, переполненный тенями, горение "золотых шаров" в саду, и маленькую рассохшуюся беседку. В беседке читала мама, и листья дикого винограда дрожали над головой ее, и старый кот ласково щурился на солнце. Это было мое счастье, Король, счастье, которое ты убил. И все-таки я люблю тебя…" -- И я больше не буду повторять, -- вернул меня к жизни замороженный голос. -- Все, что я сказал тебе, должно стать законом для твоей жизни в этом доме. Ты поняла меня? -- Угу, -- кивнула я. -- У нас на лестнице кошка. Большая, белая. Давай возьмем? Мгновение он смотрел на меня, как практикант-психиатр на очередного пациента, затем вздохнул: -- Иногда мне кажется, что ты -- сумасшедшая. И потом, я не терплю кошек… Ты запомнила все, что я тебе сказал? -- Конечно, и записала даже! -- я с улыбкой смотрела в глаза его, потрясающие, каре-зеленые, как крыжовничное варенье, живые летние глаза на дряхлом лице взрослого Кая и Короля. -- Ну, как знаешь! -- снежная маска чуть дрогнула, подтаяла то ли от слов моих, то ли от чая, и он ушел в комнату. Через несколько минут из спальни вышел Пингвин, подлинный Пингвин с великолепно накрахмаленной грудкой, с черно-серыми, плотно прижатыми к пиджаку крыльями, с пингвиньей спесью во взгляде. Я рассмеялась радостно и расцеловала его. Пусть лучше Пингвин-чиновник, чем Кай и Снежный Король, вместе взятые. -- Я приеду, как обычно. Не расстраивай ее. Я хотела сказать, что А. И. не струнный инструмент, чтобы ее расстраивать, но взглянула в глаза, ягодные, крыжовничные, и лишь милостиво кивнула. Медленно и вкусно тянулся день. Медленно, потому что так неторопливо проходил возле окон снег, вкусно, потому что где-то пекли мой любимый банановый пирог, и в маленькой расписной кухне я вдыхала, сладко жмурясь, его тропический аромат. Склонившись над томиком Моэма, я вдруг почувствовала, как к банановому аромату примешивается запах дорогих духов, и подняла голову. Передо мной мерцала А. И. Именно мерцала и еще переливалась в чем-то блестящем, струящемся "а ля парч". -- Доброе утро, -- аккуратно проговаривая каждую букву, сообщила она. Я хотела отметить, что в два часа пополудни даже в таком сонном городе, как наш, принято говорить: "Добрый день!", но лишь дружелюбно кивнула в ответ. -- У вас красивый пеньюар, - я придала голосу как можно больше восхищенного издевательства. - От кутюр? -- Нет, что ты, я шила его сама, - устало и даже как будто недовольно сообщила она. - Можно с тобой поговорить? -- Всегда пожалуйста. Она как будто смутилась, тонко нарезав яблоко, она присела возле меня и принялась рассеянно жевать ломтики. Я смотрела на крохотные матовые жемчужины в ее розовых опрятных ушах, на перламутровые ногти и тонкое золотое тельце обручального кольца и думала о том, что это именно она украла у меня Отца, залитый солнцем луг, смеющуюся маму и запах разогретого солнцем крыльца, - все мое звездное, великое, невозвратимое время по имени Детство… -- Скажи честно, я не стесняю тебя? - сквозь дневной зимний сумрак голос ее звучал почти по-матерински. Честно! Еще чего! Кто и когда-нибудь честно говорил с ворами и убийцами? Разорванная Книга Жизни все еще лежала на столе в далекой, пыльной комнате Вечности, и я не отомстила за это. -- Нет, что вы! - лицом и голосом я, верно, походила на послушницу. - Мне очень хорошо у вас. Спасибо. -- Но папа сказал, что ты не спишь. -- Это только сегодня. Вы ничего не слышали ночью? -- Нет, а что я должна была слышать? -- Ну, шаги, царапанье… - я вдруг смутилась, подумав, что все эти звуки могли мне только присниться. -- Ты много читаешь по ночам, - тот же материнский, участливый голос. - Чувствуй себя, как дома. Надеюсь, мы с тобой подружимся. Так же мерцая, А. И. покинула меня. Мне хватило ума и силы не попасть под ее вкрадчивое обаяние и не забыть, что сделала эта женщина. Шаги ее смолкли в глубинах огромной квартиры, а я вдруг припомнила сон, в котором впервые узнала о Книге Жизни и украденном детстве. Сон приснился мне очень давно, лет в десять, июльской ночью, переполненной светляками, зреющими яблоками и шелестением воздуха, тугого, как черный шелк. На подоконнике сияла вода в стакане, лунные пятна переливались на полу, и я, завернувшись в лоскутное одеяло, благоговейно вслушивалась и всматривалась в темноту, пока не заснула. Приснилась мне тоже комната, только другая, пыльная, бесконечная, с безлунными и беззвездными стеклами, с рядами бесконечных стеллажей, уходящих вдаль. В глубине ее стоял темный стол, и на нем лежала раскрытая книга, и по страницам ее пробегали струи голубого огня. -- Это - вечность, - сказал мне чей-то тихий, умиротворенный голос. - Многие думают, что такое вечность, а она - всего лишь большая библиотека, где собраны Книги жизней. Здесь есть и твоя Книга. Мягкие, вкрадчивые шаги послышались вдруг. -- Прячься, - сказал все тот же голос. - Ты должна спрятаться, потому что Она идет. Она не должна тебя видеть. Пока ты ничего не сможешь Ей сделать. Я хотела спросить, кто "Она", и почему бы ей не посмотреть на меня, но непонятный ужас вдруг охватил все мое существо, и я, тихо вздрагивая, спряталась за какой-то занавесью, напоминающей ветошь. Вошла незнакомка в мягких ночных туфлях, в розовом облаке атласа и с тонкой свечой в руке. Глаза ее на ровном, будто фарфоровом лице были закрыты, злые губы чуть вздрагивали, улыбаясь, и тонкие красноватые пряди дрожали над плечами. Подойдя к столу, она коснулась рукой раскрытой Книги. -- Это Книга твоей Жизни, твоей Судьбы, - еле слышно сказал голос. - Сейчас она будет искать в ней страницы твоего детства, и ты не сможешь помешать ей. Незнакомка медленно, будто нехотя, раскрыла глаза, странные желтовато-серые, как кусочки янтаря сквозь ледяную воду, и так же медленно стала перелистывать Книгу, и белое пламя заструилось у нее сквозь пальцы и сполохами замелькало на стенах. Вот она пролистала Книгу с конца до начала и замерла, вчитываясь в первые ее страницы, потом с все той же вздрагивающей, злой улыбкой вырвала лист и прижала его к лицу, да и застыла так. -- Детство, - печально сказал тот же неведомый мне голос. - У тебя было красивое детство, девочка… -- Почему было? -- Сейчас увидишь… И я увидела: будто золотой осенний ветер, полный листьев и звезд, прошел по комнате. В кружении его возникли крохотный дом и сад, и они показались мне странно знакомыми, а потом я вспомнила - это были мои дом и сад, и заплакала от непонятной тоски. Промелькнула беседка, и листья дикого винограда засветились над ней печальным предосенним светом, забеленный туманом луг, и лицо отца в крохотных крестиках дикой гвоздики. Все это в каком-то медленном, проклятом танце двигалось и исчезало у лица женщины, закрытого вырванными страницами из Книги моей судьбы. Где-то послышался детский крик, затем шелест листьев и пение птиц, затем все смолкло, и я увидела, как вспыхнули и превратились в пепел листы Жизни моей, а незнакомка засмеялась, и не было на свете ничего счастливее, чем этот смех. Растерзанная Книга осталась лежать на столе, а незнакомка вновь закрыла глаза и, осторожно ступая, покинула комнату. -- Что она сделала? - всхлипывая от страха, спросила я. - Кто она? -- Она только что украла твое детство, - печально ответил голос. - Она теперь вкушает его Жизнь, Энергию. Она и живет тем, что питается чужой любовью и чужим счастьем. И она - жена твоего отца. -- Это неправда! - я задыхалась от плача. - У папы есть мама! -- Уже нет, - отозвался голос. - И детства у тебя больше нет. Детство - великая и странная пора, и прожить ее маленький человек должен в окружении двух до безумия любящих его существ - Отца и Матери. И если нет кого-то из них - детство погибает. -- Ты врешь! - мой плач переходил в истерику. - Оставайся в своей пыльной, набитой глупыми книгами вечности, а я иду к себе! Там у меня есть Папа, Мама и старый кот на крыльце. И этого у меня никто не отнимет! - так, все еще плача, я проснулась. Это отняли. Через месяц после странного сна отец ушел от нас, и мы с мамой переехали из нашего просторного, золотистого, пахнущего яблоками и деревом дома в крохотную квартиру на тринадцатом этаже, которую мама окрестила "ласточкиным гнездом". Так умерло мое детство… Я улыбнулась, невесело припоминая все это, а подступающий к окнам зимний вечер, стал совсем серебряным, кисейным, с маленькими теплыми бисеринками звезд. Тихое царапанье послышалось за дверью. "Кошка, - подумала я. - Та, белая, с бирюзовыми глазами, которую я видела вчера. Она, кажется, хромает". Я распахнула дверь. Светлое мохнатое существо в лестничном полумраке действительно оказалось кошкой. Она, верно, была очень голодна, так как утратила свой естественный инстинкт самосохранения и больше не боялась людей. Молча проскользнув через порог, она потерлась о мою ногу. Сейчас кошка больше всего напоминала белый пушистый шарф, странный шарф, который мурлыкал. -- Зверю холодно зимой, зверик - из Америки, - пробормотала я и поманила гостью в кухню. В кухне мы вдвоем принялись опустошать холодильник, его чудесные, сырно-ветчинные залежи, причем делали это стремительно и вдохновенно. Я держала над насытившейся уже кошкой кусок сияющей ветчины (больше всего ветчина эта напоминала розовую раковину, если смотреть сквозь нее на солнце), как вдруг пахнуло цветочной вонью, и на пороге возникла А. И. -- Что это? - голос ее был голосом пожилой "инженю". Ресницы, на которых комками, похожими на мертвых кошек, застыла тушь, оскорбленно вздрагивали. - Зачем это? -- Низачем, - я едва не смеялась, созерцая ее пудру, пластами отстающую от кожи, как штукатурка от старой стены. - Это теперь мое "мяу". -- Я скажу отцу. -- Как! - я сотворила на лице дружелюбнейшую улыбку. - К вам приехал ваш отец? Но мне казалось… -- Дрянь, - она задыхалась, лицо ее полыхало розовыми пятнами, и я счастливо наблюдала это горение и усмехалась лукаво, припоминая комнату по имени Вечность. То ли еще будет, мадам! Она скрылась в коридоре так же стремительно, как и возникла, будто бы ниоткуда, а я расцеловала кошку с чувством выполненного долга. -- Ты будешь спать со мной, - шепнула я в теплое, мохнатое ухо. - Иногда мне снятся неприятные сны, отгоняй их. Жди, я скоро приду. Отыскав в полутьме сапоги и пакет хлеба, натуго подпоясав ненавистное старое пальто, я вышла в вечер и замерзла. Морозная жестокость прошла, и метель уснула, и кисея снега не дрожала больше меж небом и землей, прикасаясь к лицу ледяными, пахнущими арбузом белыми нитями. Деревья, столбы, провода и сама земля вздрагивали, мерцали, будто облитые ртутью, а в черном, словно бы твердом, из темного камня небе светлели острия звезд. В этом ртутном дрожании, в спокойном ровном блеске снега и ветвей, я и застыла, залюбовавшись дивным вечером-ночью, как вдруг услышала: -- Пожалуйста... проводи меня до бабушки. Я обернулась. Позади меня шевелилась маленькая каракулевая шубка, вернее, существо, одетое в нее, изо всех сил пыталось выбраться из пухлого предподъездного сугроба. За существом на веревке волочились санки, а руки в пушистых варежках напоминали лапки какого-то сказочного лесовика. Существо звалось Данилом, имело шесть лет от роду, вечно пьяных родителей и тихонькую, замученную нищетой и собственными детьми бабушку, которую я за худобу и желтизну втихомолку окрестила "мумией". Прямо за сугробом виднелись остатки какого-то сооружения, не то снеговика, не то башни. -- Что, Данила-мастер, чаша-то и не вышла, - я приподняла "лесовика" за воротник и легко поставила на крыльцо. - Ну, пойдем к бабушке. Что ж поздно так? -- Бою-у-усь, - лесовик, выдув носом пузырь и размазав его по лицу, опасливо посмотрел на дверь. - Она сидит под лестницей. -- Кто, бабушка? -- Нет, - "лесовик" с укором взглянул на меня и боязливо вздохнул. - Не смейся. Она ждет. Темная, мохнатая, и когти у нее. Бывает большой, бывает маленькой! -- Пойдем-пойдем, - я потянула его за обледеневшую варежку. - Опять вчера у телевизора допоздна просидел... Ишь ты, ждут его! Что ж ты такого сделал? -- Ничего... Но она все равно ждет, - и Данил расплакался. - Она прыгнула мне на плечо! Тогда она мне показалась маленькой и нестрашной, и я даже не закричал. Я думал, это - игра. Она сказала мне, что оно похоже на Солнце, и что ей очень тепло рядом с Солнцем, и когда-нибудь она заберет его навсегда. Потом мне стало больно, и я упал. Я, наверное, спал, и мне было очень плохо во сне, холодно, будто кто-то пытался вырвать у меня сердце. С тобой было такое? -- Было, малыш, - я задумчиво смотрела на него. - Но только один раз... Ну, рассказывай дальше. -- Потом меня нашла бабушка... А ты веришь мне? - вдруг торопливо, со всхлипом спросил "лесовик". -- Верю, малыш, - твердо сказала я, и перед глазами моими закружился золотой ветер прошлого, унося дом, сад и отнятого отца. - Правда, верю. -- А бабушка не поверила. Она сначала заплакала, потом обняла меня и сказала, что так угодно Богу, что я заболел, и что в этом виноваты мои родители. Потом я видел ее еще два раза. Она подходила ко мне и говорила, что хочет греться, и что однажды заберет его совсем, и каждый раз после этого мне было плохо, очень плохо. Ты знаешь, так бывает. -- Бывает, малыш... - мы миновали черный лестничный пролет, напоминающий пасть Левиафана, и на дне его, как на дне колодца, мне пригрезилось лицо Короля. -- Она называла его Солнцем, ну, то, что хотела взять у меня, и я не помню, как оно называется. -- Детство, - прошептала я, цепенея от догадки. - Она хотела твоего детства? -- Не знаю, - всхлипнул "лесовик". - Кажется, да. Тем временем мы подошли к черной, обитой дерматином с торчащими из-под него кусками старой ваты двери. -- Бабушка... - еще сильнее заплакал "лесовик". - Она будет стоять на коленях всю ночь и просить Бога помочь мне. Только я уже не верю... -- Послушай, - я опустилась на корточки перед "лесовиком". - Не за всем стоит обращаться к Богу. Нас много, а он один. Как ты думаешь, легко ему? -- Не, нелегко, - "лесовик" вдруг успокоился и высморкался в варежку, но тут же вопросил задумчиво: - Тогда зачем же он Богом стал? Я позвонила в дверь. -- Не говори пока никому, что видел ее снова, - сказала я Данилу. - Кажется, я смогу тебе помочь. - Я сама была поражена той решимостью, что прозвучала в моих словах, и какой-то темной, холодной злостью, поселившейся во мне. -- Кажется или поможешь? - вдруг совсем по-взрослому спросил "лесовик". Ох, дети, какие странные и страшные вопросы задают они порой! Он стоял и смотрел на меня, печальный, мечтательный ребенок, чье детство оказалось на пути Твари, и Тварь рашила сделать его своей добычей. Теперь у Твари было имя, и я узнала его, я догадывалась все долгие девять лет, прожитых вдали от отца, что та, что украла его у меня, - не человек, не может быть человеком, и теперь эта догадка переросла в уверенность. -- Помогу, - я склонилась над ребенком и поцеловала его. - Я не отдам ей твоего детства, и она больше никогда не испугает тебя. Тем временем открылась дверь, и бабушка, причитая, втащила "лесовика" в квартиру, а я стала спускаться по лестнице к выходу, как по спирали призрачного колодца, и вдруг ощутила чье-то присутствие. Тонкая, сквозняковая дрожь прошла по спине, похолодели и намокли ладони, и я прислонилась к стене. Темнота была вокруг меня, но то, что притаилось в ней, было темней ее, оно было тьмой, его холод, тоску и смертную жажду чужой жизни и счастья я ощутила на расстоянии... -- Боюсь? - я осторожно прислушалась к себе, и сердце ответило: Да! -- Ну и глупо, - истерически рассмеялась я в ответ и нащупала ногой следующую ступеньку. Крохотная, грязная лампочка на первом этаже цветом своим напоминала румянец на лице чахоточного, и как долог был путь до нее. Где-то приглушенно слышался бесконечный монолог столь же бесконечного сериала, а я стояла наедине с тьмой, и не занал, что мне делать. А ведь я пообещала спасти от нее ребенка... Вдруг вспомнился врубелевский Демон. Сидел он среди цветов-кристаллов, и прекрасные незрячие глаза его из черного хрусталя смотрели на меня, и позолоченное, отливающее синевой тело светилось в сиянии звезд. Ему было холодно и тоскливо, и благородная печать проклятия лежала на ночном лице его. Демон был для меня воплощением беспощадного блистательного Космоса, великим эталоном Зла. Зла по-своему благородного, не способного унизиться до похищения детства у ребенка... В темноте, на прокуренной лестнице, рядом с Тварью, притаившейся внизу, я вдруг вспомнила его невозможное лицо и, закрыв глаза, снова увидела лиловые сумерки и цветы кристаллов у ног его. И мне стало вдруг смешно и стыдно. Врубель не побоялся взглянуть в глаза Князя Тьмы, не побоялся воплотить на холсте Абсолютное Зло, а я боюсь Твари, что стережет во тьме детей и неумело пугает взрослых. Я склонилась, заглядывая в лестничный колодец, и на дне его мне вновь пригрезилось лицо Короля, и это придало мне силы. Я стремительно сбежала вниз. -- Шли бы вы домой, мадам, - голос мой звучал ровно и холодно, я всматривалась в красноватые сумерки первого этажа. - Вы простудитесь, или нахватаете блох от одного из этих несчастных животных. Хватит разыгрывать комедию, мадам, я знаю, кто вы. Ребенка вы не получите. Тихое царапанье, быстрый бег куда-то вбок (очевидно, в подвал), шорох и стук кирпичей. Я заставила себя не обернуться, толкая подъездную дверь. -- И в подвал не надо. Возвращайтесь лучше домой, примите ванну, приготовьте что-нибудь к ужину, ведь скоро приедет отец. И не надо краситься, с косметикой вы кажетесь еще старее. Я вышла на крыльцо, вдыхая воздух ледяного вечера-ночи. То же ртутное дрожание в воздухе, ленивая сонная белизна снега и деревьев под каменно-черным, в слюдинках звезд небе, теплая, медовая желтизна окон. Тварь осталась позади, и, странное дело, внушив себе, что не боюсь, я больше не боялась ее. Осталось лишь омерзение, странное, темное омерзение и желание расплатиться за все, ведь твари тоже должны страдать, страдать с той же болью, с какой они заставляют страдать нас. -- Я собираюсь купить хлеб, - сказала я самой себе, взглянув на светящийся циферблат часов. - По-моему, еще успею, - и сбежала с крыльца. Купив в булочной серый, осклизлый брусок чего-то, что издевательски называлось хлебом, я в задумчивости возвращалась домой. Тварь вышла на охоту. Снова, десять лет спустя. Насытившись моим детством и любовью украденного короля, она пожелала теперь детство ребенка, нежное и теплое, как солнечный ветер. Мне тяжело было думать о Твари, и, отгоняя ее образ, я стала припоминать что-то очень хорошее и печальное, что совсем недавно случилось в моей жизни. И я вспомнила. Это были письма, неотправленные письма отца ко мне. Я нашла их неделю назад, когда убирала его кабинет, потянула за зеленую шелковую ленточку, свисающую из шкафа, и в руки мне упал довольно увесистый сверток. Нехорошо заглядывать я чужие секреты, подумала я, распечатав его, и, замирая от любопытства, вчиталась в первые строки верхнего, чуть пожелтевшего листка. И время умерло для меня, оцепенело время причудливым древним насекомым в янтаре прошлого, и еще в застывшей смоле его были георгины августовского сада, желтизна яблок и торопливые шаги навсегда уходящего по дорожке моего отца-Короля. "Сейчас три часа, и в мире идет снего, и, наверное, от снега так тихо. Я разговариваю с тобой и снегом и ненавижу его тишину. Она глухая, жуткая, белая. Она такая потому, что рядом нет тебя. Малыш мой, моя принцесса, я будто живу в заколдованном мире и жду чего-то. Жду, когда придет весна, и лед на лужах станет тонким, радужным, и запоет в ночи талая вода. Тогда я успокоюсь, я знаю, что успокоюсь, потому что ко мне приедешь ты. Помнишь ли ты меня? А может, тебе сказали, что я умер? Я не смею отправлять тебе это письмо, - таково одно из моих условий, поставленных женщиной, которая по ошибке стала твоей матерью. Что тебе сказали об А. И.? О ней, конечно, ты уже знаешь, но не знаешь, что она удивительна. Она не похожа ни на одну из женщин, встреченных мною, и менее всего она похожа на твою мать. Когда-нибудь ты увидишь ее, и поймешь, и полюбишь, как я, и простишь меня. Ты простишь меня, моя дорогая дочь, ты спасешь меня от этой зимы, от которой, может быть, и нет спасения... 25 июня 1975 года". Я заплакала, сжимая в руках листок, похожий на оторванное птичье крыло. Больше всего в письме этом поразила меня не затаенная любовь Короля, не тоска по тому же великому прошлому, что было и моим прошлым, а зима в июне. Мой отец писал про зиму в июне, про снег, не дающий ему покоя, и это было сумасшествие. Значит ли это, что мой отец-Король сошел с ума после разлуки с мамой и мной? Я не знала, но мои страхи и одиночество в странной и страшной квартире с шепотами и опасными шагами - ничто перед его великим белым королевским одиночеством, которое, как ни старалась, не могла разбить А. И. За этот снегопад в июне я простила ему все, даже "женщину, которая по ошибке стала твоей матерью", даже это! Женщина эта, свергнутая королева, тихо и безнадежно старела сейчас в маленьком городе, продав за бесценок "ласточкино гнездо" и приобретя крохотный развалюху-дом в глуши великолепного, дремучего, древнего сада, так похожего на тот, утраченный навеки. Королева эта просыпалась по ночам и тихо плакала от боли в ногах, изуродованных тромбофлебитом, ковыляла через комнату в пестром семицветье дорожек к потемневшему трюмо и доставала из-под зеркальника фотографию... Твою фотографию, Король. Королева эта никогда больше не вышла замуж, ты знаешь и об этом, Король, потому что продолжала любить тебя, и ей не нужен был никто другой. Ты назвал Королевой другую, в атласе и тяжелых душных ароматах, ту, которой больше всего подошел бы кринолин и белые напудренные локоны по плечам. Но она была лишь дешевой нарумяненной подделкой, дурной копией истинной Королевы - старой, замученной болезнью и жизнью женщины - моей матери. Я полностью разорвала сверток с письмами, я стала перебирать их нежно, бережно держа, как сонных белых голубей. Пусть печаль и любовь Короля не предназначались Королеве, зато они были моими навсегда, и Тварь не отберет их у меня. И это было счастьем... Тысячами осколков звенели снег под ногами и воздух над головой, а я улыбалась, подходя к дому. Твари уже не было в подъезде, я знала и чувствовала это, хищницу испугали слова мои, ну уж если не испугали, так насторожили, и это тоже было счастьем. Всякая нелюдь должна бояться человека, его Слова, Души, его Силы и готовности защитить себе подобного. Размышляя над этим, я подошла к дому и увидела свет в окне Короля. Король не пошел сегодня к Твари, он отдыхал в своем кабинете, ореховом, плюшевом, как нельзя более приспособленном для его королевских раздумий. Пингвиний костюм был брошен на кресло (о, как я ненавидела эту белую, жестяно-жесткую у горла сорочку, черный тоскливый пиджак и галстук, похожий на окровавленный заточенный нож!). Они превращали Короля и Пингвина-чиновника пять раз в неделю каждое утро, но, подобно тому, как юноша из древней сказки к ночи сбрасывал свою медвежью шкуру и становился тем, кем он был на самом деле - прекрасным принцем, так и мой отец, сбросив к ночи одежду пингвина, становился тем, кем он был на самом деле - Королем. -- Добрый вечер, малыш, - он приветливо щурился сквозь табачный дым, завернувшись в черный, с кистями, халат, склонясь над книгой. Как ни странно, он даже не показался мне сейчас похожим на Снежного Короля, нет, он напоминал другого, совсем другого человека из великого, счастливого моего прошлого, но тоже - повелителя. -- Замерзла? - его голос был спокойным, солнечным, казалось, само отсутствие Твари придает ему теплоту. -- Нет, - я помотала головой и прижалась щекой к его щеке. - Что ты читаешь? -- Я просматриваю. Нынешние книги читать нельзя, их можно только просматривать, и то, если позволяют нервы. Он положил книгу на стол, и перед глазами глянцево засияла обложка одного из многочисленных дешевых боевиков, что-то вроде "Хищного зверя" или "Кровавой мести". -- Ты же говорил, что любишь Булгакова и Достоевского. -- И сейчас говорю, - усмехнувшись, кивнул он. - Но это то, что требует вот этого и этого, - он указал на сердце и на голову. - А я после работы уже не могу управлять такими вещами, они истощены. И потому - "Хищный зверь". Он засмеялся, и я вздрогнула, потому что это был его смех, смех Короля из прошлого. Боже, может быть, еще не все потеряно?! -- Папа... -- Да, дорогая? -- Папа, я немного убрала на твоем столе... - я почувствовала, как медленная теплая волна скользит по воздуху и наплывает пламенем на лицо мое. - Ты заметил? -- Пропажу писем? Конечно. Облако дыма скрыло от меня лицо его, и я почувствовала, как маленький уютный мир с позолоченными узорами книг, статуэтками полированного дерева и соломенным абажуром медленно отступает от меня, а я повисаю в темном, душном пространстве, меня тошнит и почему-то очень хочется плакать. -- Малыш?! - откуда-то из далекой дали раздался удивленный и испуганный крик Короля. -- Все хорошо, - губы мои пересохли, и я с трудом разлепила их, чтобы улыбнуться. Руки Короля держали меня, не пуская в бездну, в которую я только заглянула, а значит, Король по-прежнему любил меня. Спустя несколько мгновений я сидела с ногами в кресле, едва ощущая слабость от пережитого полуобморока, а Король заваривал мне кофе. -- Сегодня утром я вел себя отвратительно, - проговорил он, смущенно взглянув на меня. - Я забыл, что ты, в сущности, еще ребенок, что дети всегда остаются детьми, сколько бы они ни росли, даже так красиво и необычно, как ты - под метр восемьдесят, - он тревожно улыбался, смотря на меня, и в лице его была нежность. - Помнишь, как ты плакала, когда ваша учительница по танцам, ты еще звала ее "Соломинка", пришла к нам (тут он поперхнулся, будто что-то попало ему в горло), пришла и... сказала, что ты слишком высокая и неуклюжая, чтобы стать балериной. Помнишь? А теперь у нас в городе открыто модельное агентство, там работает менеджером мой друг. Представляешь себя моделью, малыш? Это... -- К черту модели! - я опрокинула чашку. - Да, я взяла эти письма, да, я читала их, и уже не отдам тебе! Хоть так я буду знать, как тебе было плохо после того, как ты предал нас, и что ты все-таки любил меня и маму. -- Тебя, малыш, - негромко отозвался он, смотря в окно, за которым не было ничего, кроме ночи и снега. - Тебя, дорогая. Женщины уходят из жизни навсегда, а дети остаются. Навеки. Когда-нибудь ты поймешь меня. Когда-нибудь, когда у тебя будет свой ребенок, ты поймешь, как много я пропустил. Я пропустил твой первый поцелуй и первую любовь, твой выпускной бал и первую боль. Я имею в виду настоящую боль, малыш... -- Да что ты говоришь! - я засмеялась зло, вызывающе. - Первую настоящую боль причинил мне ты, ты забыл об этом? Тогда, когда бросил нас ради... -- Малыш, не надо! - он строго, предупреждающе смотрел на меня. - Вот этого не надо! Мы опять поссоримся. -- ...Ради Твари, - с удовольствием закончила я и увидела, как потемнело и изменилось друг лицо его, будто само имя нелюди способно было изменить человеческий облик. -- Папа, - сказала я, следя за тенью на лице того, кто стал для меня всем на свете, - она - не человек. Я не сумасшедшая, я говорю правду. Рассмотри ее однажды среди ночи, когда она думает, что ты спишь. Рассмотри, и увидишь. Она пожирает чужое счастье, чужое детство, чужую любовь. Все эти годы возле тебя она питалась твоей любовью, она убила мое детство, чтобы насытиться им, и сейчас охотится за детством ребенка. Я не знаю, из какой бездны она пришла, я ничего о ней не знаю, кроме того, что она - нелюдь. Поверь, мне, пожалуйста, - и тут я разревелась. Отец молчал. Ссутулясь, он стоял у окна, и желтоватое лицо его с крупным, заостренным носом не выражало ничего. Он был похож на большую беспомощную птицу. -- Папа, она убьет тебя. Выпьет твою любовь до конца, и убьет, - глаза мои невыносимо щипало от слез (проклятая ленинградская тушь давала о себе знать), мысли путались. - Я не знаю, чем опоила она тебя и чем привязала к себе, но оная что-то сделала с душой твоей, такое, что для тебя наступила зима в июне. Ей не место среди нас... Папа, ты меня слышишь? Отец обернулся. Состарившийся Кай вновь воскрес, Снежный Король заступил на трон, и в серых провалах глаз, в восковых выпуклостях лица его был холод. Он сказал мне голосом тысячи вьюг: -- Ты устала, малыш. Ты много занимаешься в последнее время. -- Выйди в коридор! - закричала я вне себя. - Ты увидишь там землю, подвальную землю, которую она принесла на своих когтях! Она прячется в подвале, выслеживая ребенка, и от нее пахнет подвалом. Она прибежала за полчаса до твоего прихода и приняла человеческий облик. Я говорила с ней в подъезде и напугала ее. Я не сумасшедшая! -- Нет, ты просто очень сильно ее ненавидишь. Во внезапно повиснувшей тишине я расслышала то, что не мог расслышать Король, ослепленный Тварью, - легкие шаги, бегущие от двери, плеск воды и шелестенье тряпки. Тварь уничтожала следы. -- Ты ненавидишь ее, малыш, - тем же вьюжным голосом повторил Король. - Твоя ненависть перерастает в безумие. Я ничего не могу изменить в своей жизни, да ничего и не хочу менять. Я люблю А. И., А. И. и тебя. А сейчас я устал и хочу побыть один. Спокойной ночи. Он ссутулился еще больше, будто непомерная, невидимая тяжесть прижимала его к земле, и острый желтоватый профиль его светлел на фоне ночи. Он разделил свою любовь между мной и Тварью, и я должная была жить с этим. "Зима в июне, - прошептала я, и на подсохшие грязные следы слез на моем лице натекли новые слезы. - Она все еще продолжается для тебя..." Я закрыла дверь кабинета Короля и прислонилась к стене. Времени не стало для меня, осталось лишь бьющееся сердце да Тварь впереди. Светясь розовым, атласным, она торопливо затирала следы свои, расплескивая воду. Отныне, открыв ее страшный секрет, я должна была жить возле нее, и, смотря в глаза нелюди, называть ее человеком. -- Никогда, - сказала я самой себе и Твари, наблюдая за ее судорожными движениями. - Никогда и нигде я не признаю тебя равной нам, людям. Ты слышишь меня? Тварь подняла голову. Хитрость и превосходство были в глазах ее. -- Ты что-то сказала? -- Убирайся! - я наступала на Тварь, задыхаясь от запаха подвала. - Возвращайся к тем, кто послал тебя, оставь ребенка, оставь моего отца! Если не можешь жить, не пожирая чужого счастья, иди к другим! Я знаю, кто ты. Ты приходишь в сны, в комнате по имени Вечность, ты вытаскиваешь Книги Судеб людских и забираешь оттуда самое дорогое. Ты воруешь детство у детей, чтобы насытиться, крадешь чужих мужей и отцов и питаешься их любовью. Убирайся! -- Дорогая моя, еще одно слово, и я посажу тебя в сумасшедший дом. - Тварь говорила спокойно, почти весело, взгляд ее светился умом. - Ты видишь, как это невыгодно для тебя. Тебе никто не поверит, - и она рассмеялась, выжимая тряпку. - Не попадись тебе это бедное создание, которому совсем не нужно его чудесное детство, ты так бы ничего и не узнала. Мы бы дружили с тобой, ты называла бы меня А. И., и нам совсем было бы не тесно на земле вдвоем. Что касается твоего отца, то я и вправду люблю его. Не питаюсь его любовью, а сама люблю. Я виновата перед тобой, я украла твое детство, и его хватило мне на долгие-долгие годы, чтобы жить, но ведь я не убила тебя! И ребенку я не причиню вреда, он просто рано повзрослеет, вот и все!.. Ну, ты согласна? -- На что? - где-то в ванной с прозрачным звоном капала вода, а я с ужасом думала, что вступаю в сговор с нелюдью. -- На то, чтобы забыть все это. Не так уж много ты и потеряла. -- Детство... - я задыхалась от запаха плесени и гнили. - Ты теперь в долгу передо мной, нелюдь... -- Не хочешь ли ты убить меня?! - со смехом поинтересовалась Тварь. - Это будет сложно по той простой причине, что ты не знаешь, как это сделать. Есть и еще одна причина, которую я не буду называть . Так что лучше все оставить, как есть. Кстати, я не потерплю в своем доме это животное, которое ты подобрала на лестнице. -- Которое, мадам? - я смотрела прямо в глаза Твари. - На лестнице сегодня было два животных, одно укрылось от холода, а второе напало на ребенка. -- Не умничай. Завтра же убери эту мерзость, не то это сделаю я, - и Тварь, скользя по мокрому полу, направилась в кухню. - Ребенка я не уступлю. "Комната по имени Вечность, - подумала я, смотря ей вслед. - Там я встречусь с тобой. Мое детство съедено, и силы покидают твое странное, нечеловеческое сердце, тебе необходимо сейчас детство ребенка, и за него ты готова отдать все. Боже, только бы снова приснился тот сон..." В спальне я долго, отрешенно смотрела на ночник, припоминая все подробности сна десятилетней давности. Я снова пряталась за ветошью, испуганно рассматривая свечу в тонкой розовой руке Твари, вдыхала книжную пыль, слышала печальный неведомый голос, повествующий мне о тайной подоплеке сна, когда мягк

Дааа... На ПиКе есть свой раздел МЫ СДЕЛАЛИ ЭТО и есть свои ПиКовские знаменитости... Когда, казалось бы - всё ужасно, шансов НОЛЬ, животное еле живо и всё-таки.. всё-таки девочки пытаются. И вытаскивают безнадежных. И спасают отчаявшихся, уже ни на что не рассчитывающих зверей, сидящих и тихо ждущих смерти, ни на что не реагирующих.. Сколько раз читала такие истории.. И ревела... А Персик.. Ему и его приемной его семье только счастья..

Волчья охота Лёгкая... высокая... изящная... В простеньком - капкан для дураков, Кто бы знал, что это настоящая Девочка из племени волков? Смотрит - улыбается, курносая, А в глазищах ночь не по годам... Не играй со мной, рыжеволосая - Старый волк тебе не по зубам! Цокот каблучков свернёт на улочку, Оглянулась - взят ли мною след? Сколько их, попавшихся на удочку, В списке твоих мстительных побед? Снова город тонет в полнолунии, Чем сильней любовь - сильнее крик, Да в весенне - приторном безумии Я и сам охотиться привык. Будет близким тёплое дыхание, Запах губ опять сведёт с ума... Но любви заветное признание В этот раз прошепчешь ты сама. Будет взгляд внимательно-растерянный - Что случилось? Где в охоте сбой? Просто я, не раз любовью стрелянный, Сам давно охочусь за тобой. По привычке целишься в венозную, Чтобы боль и кровь по капле пить, Но тебя, послушно-не-стервозную, Я смогу чуть раньше приручить. Ты не знала, как это случается? - Сердце из холодного стекла Как цветок в ладонях раскрывается, В тех, что и подумать не могла! Падаешь в объятия бездонности, К суженому - бабочкой на свет... Где-то есть лекарство от влюблённости, А вот от любви лекарства нет. Может быть, другой и не поверится, (Впрочем, мне другая ни к чему) Но тебе захочется довериться Только мне, и больше никому. Просто кровь у нас с тобой звериная, Волчий взгляд, и, в общем, волчья суть, Вот и получается, любимая, Что судьбу тебе не обмануть. Всё ещё желание царапаться? Отпускаю - хочешь, убегай... А в ответ: "- Дай в сердце твоём спрятаться. Никому меня не отдавай". Юрий Егоров

Этой ночью опустится снег на траву, Станут хрупкими звёзды, и чётким твой след, И когда я тебя в тишине позову, Ты царапнешь мне сердце по-волчьи в ответ. И такой же царапиной будет луна - Тоньше рыжего волоса в шкуре небес Ты пришла, потому что опять голодна - Без любви для тебя пуст и воздух, и лес. А я знал о тебе из легенд - полуснов, Из разорванных когтем истлевших страниц, Из гравюр, потемневших от гари костров На которых сжигали колдуний-волчиц. И я верил - осталась на свете одна, Не попавшая в яму, в капкан и в прицел, Та, которой я нужен, чтоб выпить до дна, Та, которую я бы любовью согрел. И проснулся твой лес от надежды моей, Налетели дожди, и обрушился град - Кто-то дал мне уйти в зеркала от людей, Чтоб почувствовать кожей твой пристальный взгляд. И сегодня, когда упадёт первый снег, И затихнет травы захрусталенный звон, Ты узнаешь, как любит тебя человек, Тот, который тобою уже обречён. А под утро слетится сюда вороньё, Закричат: он влюблён, и поэтому глуп! Но как сладко рисует: "Ты счастье моё!" На прокушенном горле тепло твоих губ Юрий Егоров

ЧТО С НИМ?

slava07_2007, спасибо Вам за помощь бездомным...