_wildwind_

Импозантные Тосы не друзья помпезных ВилдВиндов! хех) помню-помню эт фразочку) зачот))

косячек Беломоро-балтийского канала на карте нет между ладогой и онегой - действительно есть река - это факт если не путаю называется - Сепрь

это связано с названиями? или чисто с географическими позициями? просто Волга- чтобы называлась Волга тогда?

вот еще странная фигня... город Барселона расположен южнее, чем соответствующая территория. и наверное она должна была называться Каталония, наверное но это не уверен

ЕСЛИ ЭТО НА ЗНАНИЕ ГЕОГРАФИИ (ТО НЕ БУДУ БРАТЬ ИСТОРИЮ В РАСЧЕТ), то проехали 1 - Грузии 2 - Хорватия они тогда разве так существовали в том виде?

1. Канал интересней чем большинство остальных. Чаще смотрю только Спорт

тоже интересное стихотворение. на любителя Муза Прежде она прилетала чаще. Как я легко приходил в готовность! Стоило ей заиграть на лире, Стоило ей забряцать на цитре, Пальцами нежно перебирая - Струны, порочный читатель, струны. После безумных и неумелых (Привкус запретности!) торопливых Совокуплений она шептала: "О, как ты делаешь это! Знаешь, Н. (фамилия конкурента) Так не умеет, хоть постоянно Изобретает новые позы И называет это верлибром, Фантасмагорией и гротеском. О, синхронные окончанья Строк, приходящих одновременно К рифме как высшей точке блаженства, Перекрестившись (прости нас, Боже! Как не любить перекрестной рифмы?) О, сладострастные стоны гласных, Сжатые губы согласных, зубы Взрывных, задыхание фрикативных, Жар и томленье заднеязычных! Как, разметавшись, мы засыпали В нашем Эдеме (мокрые листья, Нежные рассвет после бурной ночи, Робкое теньканье первой птахи, Непреднамеренно воплотившей Жалкую прелесть стихосложенья!) И, залетев, она залетала. Через какое-то время (месяц, Два или три, иногда полгода) Мне в подоле она приносила Несколько наших произведений. Если же вдруг случались двойняшки - "Ты повторяешься", - улыбалась, И, не найдя в близнецах различья, Я обещал, что больше не буду. Если я изменял с другими, Счастья, понятно, не получалось. Все выходило довольно грубо. После того как (конец известен) Снова меня посылали к Музе (Ибо такая формулировка Мне подходила более прочих) - Я не слыхал ни слова упрека От воротившейся милой гостьи. Я полагаю, сама измена Ей вообще была безразлична - Лишь бы глагольные окончанья Не рифмовались чаще, чем нужно. Тут уж она всерьез обижалась И говорила, что Н., пожалуй, Кажется ей, не лишен потенций. Однако все искупали ночи. Утром, когда я дремал, уткнувшись В клавиши бедной машинки, гостья, Письменный стол приведя в порядок, Прежде чем выпорхнуть, оставляла Рядом записку: "Пока! Целую!". Это звучало: пока целую - Все, вероятно, не так печально. Нынче она прилетает редко. Прежде хохочущая девчонка - Ныне тиха, холодна, покорна. Прежде со мной игравшая в прятки - Нынче она говорит мне "ладно", Как обреченному на закланье. Тонкие пальцы ее, печально Гладя измученный мой затылок, Ведают что-то, чего не знаю. Что она видит, устало глядя Поверх моей головы повинной, Ткнувшейся в складки ее туники? Близкую смерть? Бесполезность жизни? Или пейзаж былого Эдема? Там, где когда-то пруд с лебедями, Домик для уток, старик на лавке, Вечер, сирень, горящие окна, - Нынче пустое пространство мира. Метафизические обломки Сваленной в кучу утвари, рухлядь Звуков, которым уже неважно, Где тут согласный, где несогласный. Строчки уже не стремятся к рифме. Метры расшатаны, как заборы Сада, распертого запустеньем. Мысль продолжается за оградой Усиком вьющегося растенья, Но, не найдя никакой опоры, Ставши из вьющегося - ползучим Ветер гоняет клочки бумаги. Мальчик насвистывает из Джойса. Да вдалеке, на пыльном газоне, Н., извиваясь и корчась в муке, Тщится придумать новую позу.

и дальше абалденные его стихи. Тос - читай, может хоть голова включится по поводу своего "таланта")) Остальным релаксировать и наслаждаться. Песнь песней Денису Горелову Он любил красногубых, насмешливых хеттеянок... желтокожих египтянок, неутомимых в любви и безумных в ревности... дев Бактрии... расточительных мавританок... гладкокожих аммонитянок... женщин с Севера, язык которых был непонятен... Кроме того, любил царь многих дочерей Иудеи и Израиля. А.И.Куприн, "Суламифь" 1. Что было после? Был калейдоскоп, Иллюзион, растянутый на годы, Когда по сотне троп, прости за троп, Он убегал от собственной свободы - Так, чтоб ее не слишком ущемить. А впрочем, поплывешь в любые сети, Чтоб только в одиночку не дымить, С похмелья просыпаясь на рассвете. Здесь следует печальный ряд химер, Томительных и беглых зарисовок. Пунктир. Любил он женщин, например, Из околотусовочных тусовок, Всегда готовых их сопровождать, Хотя и выдыхавшихся на старте; Умевших монотонно рассуждать О Борхесе, о Бергмане, о Сартре, Вокзал писавших через "ща" и "ю", Податливых, пьяневших с полбокала Шампанского, или глотка "Камю"; Одна из них всю ночь под ним икала. Другая не сходила со стези Порока, но играла в недотроги И сочиняла мрачные стихи Об искусе, об истине, о Боге, Пускала непременную слезу В касавшейся высокого беседе И так визжала в койке, что внизу Предполагали худшее соседи. Любил он бритых наголо хиппоз, В недавнем пршлом - образцовых дочек, Которые из всех возможных поз Предпочитают позу одиночек, Отвергнувших семейственный уют, Поднявшихся над быдлом и над бытом... По счастью, иногда они дают, Тому, кто кормит, а не только бритым. Они покорно, вяло шли в кровать, Нестиранные стаскивая платья, Не брезгуя порою воровать - Без комплексов, затем что люди братья; Угрюмость, мат, кочевья по стране, Куренье "плана", осознанье клана, Худой рюкзак на сгорбленной спине, А в рюкзаке - кирпич Валье-Инклана. Любил провинциалок. О распад! Как страшно подвергаться их атаке, Когда они, однажды переспав, Заводят речи о фиктивном браке, О подлости московской и мужской, О женском невезении фатальном - И говорят о Родине с тоской, Хотя их рвет на Родину фонтаном! Он также привечал в своем дому Простушек, распираемых любовью Безвыходной, ко всем и ко всему, Зажатых, робких, склонных к многословью, Кивавших страстно на любую чушь, Не знающих, когда смеяться к месту... (Впоследствии из этих бедных душ Он думал приискать себе невесту, Но спохватился, комплексом вины Измаявшись в ближайшие полгода: Вина виной, с другой же стороны, При этом ущемилась бы свобода). Любил красоток, чья тупая спесь Немедля затмевала обаянье, И женщин-вамп - комическую смесь Из наглости и самолюбованья, Цветаевок - вся речь через тире, Ахматовок - как бы внутри с аршином... Но страшно просыпаться на заре, Когда наполнен привкусом паршивым Хлебнувший лишка пересохший рот (Как просится сюда "Хлебнувший лиха!") Любой надежде вышел окорот. Все пряталки, все утешенья - липа. Как в этот миг мучительно ясна Отдельность наша вечная от мира, Как бухает не знающая сна, С рождения заложенная мина! Как мы одни, когда вполне трезвы! Грызешь подушку с самого рассвета, Пока истошным голосом Москвы Не заорет приемник у соседа И подтвердит, что мир еще не пуст. Не всех еще осталось звуков в доме, Что раскладушки скрип и пальцев хруст. Куда и убегать отсюда, кроме Как в бедную иллюзию родства! Неважно, та она или другая: Дыхание другого существа, Сопение его и содроганья, Та лживая, расчетливая дрожь, И болтовня, и будущие дети - Спасение от мысли, что умрешь, Что слаб и жалок, что один на свете... Глядишь, возможно слиться с кем-нибудь! Из тела, как из ношеной рубахи, Прорваться разом, собственную суть - Надежды и затравленные страхи - На скомканную вылить простыню, Всей жалкой человеческой природой Прижавшись к задохнувшемуся ню. Пусь меж тобою и твоей свободой Лежит она, тоски твоей алтарь, Болтунья, дура, девочка, -censored-ина, Ничтожество, мучительница, тварь, Хотя на миг, а все же плоть едина! Сбеги в нее, пока ползет рассвет По комнате и городу пустому. По совести, любви тут близко нет. Любовь тут ни при чем, но это к слову. 2. ...Что было после? Был калейдоскоп, Иллюзион. Паноптикум скорее. Сначала - лирик, полупяный сноб Из странной касты "русские евреи", Всегда жилец чужих квартир и дач, Где он неблагодарно пробавлялся. Был программист - угрюмый бородач, Знаток алгола, рыцарь преферанса, Компьютер заменял ему людей. Задроченным нудистом был четвертый. Пришел умелец жизни - чудодей, Творивший чудеса одной отверткой, И дело пело у него в руках, За что бы он ене брался. Что до тела, Он действовал на совесть и на страх - Напористо и просто, но умело. Он клеил кафель, полки водружал, Ее жилище стало чище, суше... Он был бы всем хорош, но обожал Чинить не только краны, но и души. Она была достаточно мудра, Чтоб вскоре пренебречь его сноровкой Желать другим активного добра И лезть в чужие жизни с монтировкой. Потом - прыщавый тип из КСП, Воспитанный "Атлантами" и "Снегом". Она привыкла было, но в Москве Случался он, как правило, пробегом В Малаховку с каких-нибудь Курил. Обычно он, набычившись сутуло, Всю ночь о смысле жизни говорил, При этом часто падая со стула. Когда же залетела - был таков: Она не выбирала сердобольных. Мелькнула пара робких дураков - По имиджу художников подпольных, По сути же бездельников. Потом Явился тощий мальчик с видом строгим - Он думал о себе как о крутом, При этом был достаточно пологим И торговал ликерами в ларьке. Подвальный гений, пьяница и нытик, Неделю с нею был накоротке; Его сменил запущенный политик, Борец и проч., в начале славных дел Часами тусовавшийся на Пушке. Он мало знал и многого хотел, Но звездный час нашел в недавнем путче: Воздвиг на Краснопресненской завал - Решетки, прутья, каменная глыба... Потом митинговал, голосовал, В постели же воздерживался, ибо Весь пар ушел в гудок. Одной ногой Он вечно был на площади, как главный Меж равными. Потом пришел другой - Он был до изумленья православный. Со смаком говоривший "грех" и "срам", - Всех православных странная примета, - Он часто посещал ближайший храм И сильно уважал себя за это. Умея "контра" отличать от "про" Во времена всеобщего распада, Он даже делал изредка добро, Поскольку понимал, что это надо, А нам не все равно ли - от ума, Прельщенного загробною приманкой, От страха ли, от сердца ли... Сама Она была не меньшей христианкой, Поскольку всех ей было жаль равно: Политика, который был неистов, Крутого, продававшего говно, Артистов, программистов, онанистов, И кришнаита, евшего прасад, И западника, и славянофила, И всех, кому другие не простят Уродств и блажи, - всех она простила. (Любви желает даже кришнаит, Зане, согласно старой шутке сальной, Вопрос о смысле жизни не стоит, Когда стоит ответ универсальный). Полковника (восторженный оскал), Лимитчика (назойливое "Слухай!"), - И мальчика, который переспал С ней первой - и назвал за это шлюхой, Да кто бы возражал ему, щенку! Он сам поймет, когда уйдет оттуда, Что мы, мерзавцы, прячем нищету И примем жалость лишь под маской блуда - Не то бы нас унизила она. Мы нищие, но не чужды азарта. Жалей меня, но так, чтобы сполна Себе я победителем казался! Любой пересекал ее порог И, отогревшись, шел к другому дому. Через нее как будто шел поток Горячей, жадной жалости к любому: Стремленье греть, стремленье утешать, Жалеть, желать, ни в чем не прекословить, Прощать, за нерешительный - решать, Решительных - терпеть и всем - готовить. Беречь, кормить, крепиться, укреплять, Ночами наклоняться к изголовью, Выхаживать... Но это все опять Имеет мало общего с любовью. 3. Что было после? Был иллюзион, Калейдоскоп, паноптикум, постфактум. Все кончилось, когда она и он Расстались, пораженные. И как там Не рыпайся - все призраки, все тень. Все прежнее забудется из мести. Все главное случилось перед тем - Когда еще герои были вместе. И темный страх остаться одному, И прятки с одиночеством, и -censored-ки, И эта жажда привечать в дому Любого, у кого не все в порядке, - Совсем другая опера. Не то. Под плоть замаскированные кости. Меж тем любовь у них случилась до, А наш рассказ открылся словом "после". Теперь остался беглый пересказ, Хоть пафоса и он не исключает. Мир без любви похож на мир без нас - С той разницей, что меньше докучает. В нем нет системы, смысла. Он разбит, Разомкнут. И глотаешь, задыхаясь, Распавшийся, разъехавшийся быт, Ничем не упорядоченный хаос. Соблазн истолкований! Бедный стих Сбивается с положенного круга. Что толковать историю двоих, Кому никто не заменил друг друга! Но время учит говорить ясней, Отчетливей. Учитывая это, Иной читатель волен видеть в ней Метафору России и поэта. Замкнем поэму этаким кольцом, В его окружность бережно упрятав Портрет эпохи, список суррогатов, Протянутый между двумя "потом". 4. Я научился плавать и свистеть, Смотреть на небо и молиться Богу, И ничего на свете не хотеть, Как только продвигаться понемногу По этому кольцу, в одном ряду С героями, не названными внятно, Запоминая все, что на виду, И что во мне - и в каждом, вероятно: Машинку, стол, ментоловый "Ковбой", Чужих имен глухую прекличку И главное, что унесу с собой: К пространству безвоздушному привычку.

Все эти мальчики, подпольщики и снобы, Эстеты, умники, пижончики, щенки, Их клубы тайные, трущобы и хрущобы, Ночные сборища, подвалы, чердаки, Все эти девочки, намазанные густо, Авангардисточки, курящие взасос, Все эти рыцари искусства для искусства, Как бы в полете всю дорогу под откос, Все эти рокеры, фанаты Кастанеды, Жрецы Кортасара, курящие "Житан", Все эти буки, что почитывали Веды, И "Вехи" ветхие, и "Чайку Джонатан", Все доморощенные Моррисоны эти, Самосжигатели, богема, колдуны, Томимы грезами об Индии, Тибете И консультациями с фазами Луны, Все эти вызовы устоям, пусть и шатким, Все смертолюбие и к ближнему вражда, Все их соития по лестничным площадкам, Все их бездомие и лживая нужда, Все эти мальчики, все девочки, все детство, Бродяги, бездари, немытики, врали, Что свинство крайнее и крайнее эстетство Одной косичкою законно заплели, Все эти скептики, бомжи-релятивисты, Стилисты рубища, гурманчики гнилья, С кем рядом правильны, бледны и неказисты Казались прочие - такие, как хоть я, - И где теперь они? В какой теперь богине Искать пытаются изъянов и прорех? Иные замужем, иные на чужбине, Иные вымерли - они честнее всех. Одни состарились, вотще перебродили, Минуя молодость, шагнув в убогий быт, Другие - пленники семейственных идиллий, Где Гессе выброшен и Борхес позабыт. Их соблазнители, о коих здесь не пишем, В элиту вылезли под хруст чужих костей И моду делают, диктуя нуворишам, Как нужно выглядеть и чем кормить гостей. Где эти мальчики и девочки? Не слышно. Их ночь волшебная сменилась скукой дня, И ничегошеньки, о Господи, не вышло Из них, презрительно глядевших на меня. Се участь всякого поклонника распада, Кто верит сумраку, кому противен свет, Кому ни прочности, ни ясности не надо, - И что, ты рад, скажи? Ты рад, скажи? О нет, Да нет же, Господи! Хотя с какою злобой На них я пялился, подспудно к ним влеком, - И то, в чем виделся когда-то путь особый, Сегодня кончилось банальным тупиком! Ну что же, радуйся! Ты прав с твоею честной, Серьезной службою, - со всем, на чем стоял. А все же верилось, что некий неизвестный Им выход виделся, какой-то смысл сиял! Ан нету выхода. Ни в той судьбе, ни в этой. Накрылась истина, в провал уводит нить. Грешно завидовать бездомной и отпетой Их доле сумрачной, грешней над ней трунить. Где эти мальчики, где девочки? Ни рядом Ни в отдалении. А все же и сейчас Они, мне кажется, меня буравят взглядом, Теперь с надеждою: хоть ты скажи за нас! С них спроса нет уже. В холодном мире новом Царит безвременье, молчит осенний свет, А ты, измученный, лицом к лицу со словом Один останешься за всех держать ответ.

НОЧНЫЕ ЭЛЕКТРИЧКИ Рассказ в стихах Алексею Дидурову Мария, где ты, что ты, что со мной?! В.Соколов О Русь моя, жена моя... А.Блок ...Стоял июнь. Тогда отдел культуры нас взял в команду штатную свою. Мы с другом начинали сбор фактуры, готовя театральную статью. Мы были на прослушиваньи в "Щуке". В моей груди уже пылал костер, когда Она, заламывая руки, читала монолог из "Трех сестер". Она ушла, мы выскочили следом. Мой сбивчивый, счастливый град похвал ей, вероятно показался бредом, но я ей слово вставить не давал. Учтиво познакомив- шись с подругой, делившей с ней московское жилье, не брезгуя банальною услугой (верней - довольно жалобной потугой), мы вызвались сопровож- дать ее. Мы бегло познакомились дорогой, сказавши, что весьма увлечены. Она казалась сдержанной и строгой. Она происходила из Читы. Ее глаза большой величины (глаза неповторимого оттенка - густая синь и вместе с тем свинец)... Но нет. Чего хотите вы от текста? Я по уши влюбился, наконец. Я стал ходить за нею. Вузы, туры... Дух занялся на новом вираже. Мне нравился подбор литературы - Щергин, Волошин, Чехов, Беранже... Я кое-что узнал о ней. Мамаша ее одна растила, без отца. От папы унасле- довала Маша спокойный юмор и черты лица. Ее отец, живущий в Ленингра- де, был литератор. Он владел пером (когда-то я прочел, диплома ради его рассказ по имени "Паром"). Мать в юности была театроведом, в Чите кружок создать пыталась свой... Ее отец, что приходился дедом моей лю- бимой, умер под Москвой. Он там и похоронен был, за Клином. Туда ее просила съездить мать: его машина значилась за сыном, но надо было что-то оформлять... Остались также некие бумаги: какие-то наброски, чертежи... Короче, мать моей прекрасной Маши в дорогу ей возьми и на- кажи: коль это ей окажется под силу (прослушиванья - раза три на дню), в один из дней поехать на могилу, взять документы, повидать родню... Я повстречал отнюдь не ангелочка, чья жизнь - избыток радостей и льгот. У девочки в Чите осталась дочка, которой скоро должен минуть год. Отец ребенка вырос в детском доме и нравственности не был образ- цом. Она склонилась к этой тяжкой доле - и вследствие того он стал от- цом. Он выглядел измученным и сирым, но был хорош, коль Маша не лгала. К тому же у него с преступным миром давно имелись общие дела. Его ло- вили то менты, то урки, он еле ускользал из западни, - однажды Машу даже в Петербурге пытались взять в заложницы они! Он говорил, что без нее не может, что для него единственная связь с людьми - она. Так год был ими прожит, и в результате Аська родилась. Он требовал, он уповал на жалость, то горько плакал, то орал со зла, - и Маша с ним однажды разбежалась (расписана, по счастью, не была). Преследовал, надеялся на чудо и говорил ей всякие слова. Потом он сел. Он ей писал оттуда. Она не отвечала. Какова?! Короче, опыт был весьма суровый. Хоть повесть сочинять, хоть фильм снимать. Она была уборщицей в столовой; по сути дела, содержала мать, к тому ж ребенок... Доставалось круто. Но и в лоскутьях этой ни- щеты квартира их была подобьем клуба в убогом захолустии Читы. Да! пе- ред тем, на месяце девятом, - ну, может, чуть пораньше - на восьмом - она случайно встретилась с Маратом (она взмахнула в воздухе письмом). Он был студент, учился в Универе, приехал перед армией домой и полюбил ее. По крайней мере, обоим так казалось. Боже мой! Представить этот месяц до призыва: Марату нынче-завтра уходить, а ей, едва оправясь от разрыва, сказать ему "Счастливо" - и родить! В последний вечер он си- дел не дома, а у нее. Молчали. Рассвело... Мне это так мучительно зна- комо, что говорить не стану: тяжело. Она готовно протянула фото, хранившееся в книжке записной. Он был запечатлен вполоборота, перед призывом, прошлою весной. О, этот маль- чик с кроткими глазами! Я глянул и ни слова не сказал. Он менее всего мечтал о заме, да и какой я, в самом деле, зам!.. Я нежелаю участи бесславной разлучника. Порвешь ли эту связь?.. Я сам пришел из армии недавно, - моя мечта меня не дождалась... По совести, я толком не за- метил - любовь тут или дружба. Видит Бог, я сам влюбился. И поделать с этим, казалось мне, я ничего не мог. ...Добавлю здесь же, что она рожала болезненно и трудно: шесть часов, уже родивши, на столе лежала, не различая лиц и голосов. Все зашивали, все терпеть просили... Держалась, говорили, хоть куда. На стол ей даже кашу приносили (чуть-чуть), - да уж какая там еда!.. Была в ней эта трещинка надлома, какая-то мучительная стать - вне жалости, вне пристани, вне дома... И рядом, кажется, и не достать. И некая трагическая сила, сознанье, что все предрешено, - особенно когда произносила строку "Тоска по Родине. Давно...". И лик - прозрачный, тонкий, синеокий, - и этот взгляд (то море, то зима), и голос то дев- чачий, то глубокий, надломленный, как и она сама... Ухаживал я, в общем, ретроградно, традиционно. Мелочь, баловство. Таскал ее на вечер авангарда, где сам читал (сказала: "Ничего"...). Потом водил на свадьбу к полудругу, где поздравлял подобием стиха бе- ременную нежную супругу и юного счастливца-жениха. Она сказала: "Жалко их, несчастных!". "Ты что?!" - спросил я тоном дурака. "Ты погляди на них: Тоска, мещанство!". Я восхитился: как она тонка ! ...Притом, в ней вовсе нет снобизма: то было просто острое чутье. Довесть могла бы до самоубийства такая жизнь - но только не ее. Ис- кусство, книги иль друзья спасали? Скорее не спасало ничего: воистину, спасаемся мы сами непостижимым чувством своего. Но с этой вечной сдер- жанностью клятой, с ее угрюмым опытом житья не знал я, кем казался: спицей пятой или своим, как мне она - своя? Любови не бывают невзаим- ны, как с давних пор я про себя решил, но говорил я с робкостью заики, хотя обычно этим не грешил. Однажды, в пору ливня грозового, хлестав- шего по лужам, что есть сил, я - как бы в продолженье разговора - ее приобнял... тут же опустил... Мы прятались под жестяным навесом, в подъезд музея так и не зайдя, и, в подрожанье молодежным пьесам, у нас с собою не было зонта. Она смеялась и слегка дрожала. Я отдал ей, как водится, пиджак, - все это относительно сближало, но как-то неумело и не так. Она была стройна и тонкорука, полупрозрачна, и узка в кости... Была такая бе- режность и мука - почти не прикасаться (но-почти!..). Однажды как-то в транспортной беседе, как и обычно, глядя сквозь меня, она сказала, что назавтра едет в поселок, где живет ее родня. Я вызвался, - не слишком представляя, что это будет, - проводить и проч. - Да я сама-то там почти чужая - еще вдобавок гостя приволочь! А я усердно убеждал в обратном: мол, провожу, да и не ближний свет. Но чтобы это странствие приятным мне представлялось, - однознач- но нет. Тащится с ней, играя в джентльмена, куда-то в дом неведомых родных, - сомнительная, в сущности, замена нормально проведенных вы- ходных. Но чтоб двоим преодолеть отдельность, почувствовать родство, сломить печать, - необходимо вместе что-то делать, куда-то ехать, что-то получать. На это я надеялся. Короче, в зеленой глубине ее дво- ра, у "Запорожца" цвета белой ночи я дожидался десяти утра. В Чите ей мать, конечно, рассказала, как добираться, - но весьма темно. Сперва от Ленинградского вокзала до станции - ну, скажем, Чух- лино. От станции - автобусом в поселок, а там до кладбища подать ру- кой, где рода их затерянный осколок нашел приют и, может быть, покой. Цветы мы покупали на вокзале. Опять же выбор требовал чутья. Одна старушка с хитрыми глазами нам говорила, радостно частя: "На кладбище? На кладбище? А ну-ка, - и улыбалась, и меня трясло, - возьмите вот пи- оны. Рубыль штука. Вот только надо четное число". Ну что же! Не устраивая торга, четыре штуки взяли по рублю... Я нес букет, признаться, без восторга. С рожденья четных чисел не люблю. - А на вокзале есть буфет? - Да вроде... Но там еда... - Какая ни еда. Весь день с утра живу на бутерброде. Причем с по- видлом. - Ну, пошли тогда! Мне очень неприятен мир вокзала. Зал ожиданья, сон с открытым ртом, на плавящихся бутербродах - сало... Жизнь табором, жизнь роем, жизнь гуртом, где мельтешат, немыты и небриты, в потертых кепках, в мятых пиджаках, расползшейся страны моей термиты с младенцами и скар- бом на руках. Вокзал, густое царство неуюта, бездомности - такой, что хоть кричи, вокзал, где самый воздух почему-то всегда пропитан запахом мочи, где кажется - уже никто на свете не ждет тебя на дальнем берегу; где все крадут, где пропадают дети, где крик цыганский... хватит, не могу. Ты невиновен, бедный недоумок, вокзальный обязательный дурак; невиноваты ручки старых сумок, чиненные шпагатом кое-как; заросшие ще- тиной полулица, разморенные потные тела - не вы виной, что вас зовет столица, и не ее вина что позвала. Но как страшусь я вашего напора, всем собственным словам наперекор! Мне тяжело любого разговора вок- зальный и вагонный разговор. Я человек домашний от начала и, видимо, до самого конца... Мы шли к буфету. Маша все молчала, не поднимая бледного лица. Мы отыскали вход в буфет желанный: салат (какой-то зелени клочки); таре- лочки с застывшей кашей манной; сыр, в трубочку свернувшийся почти; в стаканах - полужидкая сметана; селедочка (все порции - с хвостом). Бу- фет у них стояч, но, как ни странно, в углу стояли стулья: детский стол. Я усмехнулся: Маша ела кашу... Мой идеал слегка кивнул в ответ. Напротив изводил свою мамашу ребенок четырех неполных лет. Он головой вертел с лицом натужным. "Ты будешь жрать?!" - в бессилии тоски крича- ла мать ему с акцентом южным и отпускала сочные шлепки. "Жри, гадина, гадючина, хвороба!" - и, кажется, мы удивились оба, жалея об отшлепан- ном мальце, что не любовь, а все тоска и злоба читались на большом ее лице. Попробовав сметану, Маша встала (я этого отчасти ожидал): - Вся скисла. Называется сметана! Пойду сейчас устрою им скандал. Она пошла к кассирше : "Что такое? - вы скажете, нам это есть ве- лят? В ответ кассирша пухлою рукою спокойно показала на халат: - Одна бабуся мне уже плеснула: мол, горькая, мол, подавись ты ей! Не нравится!.. А я при ней лизнула - нормальная сметана, все о'кей! - Ну, это сильно. Спорить я не стану, - покорно произнес мой иде- ал и вдруг - "Друзья! Не стоит брать сметану!" - на весь буфет призыв- но заорал. И мне: (а я, на все уже готовый, шел рядом с ней, не попа- дая в шаг): - Я говорила? - я сама в столовой работала. Я знаю, что и как! "Да, похлебала!" - думал я в печали. - Мне нравился ее скандаль- ный жест. Нас всех в единой школе обучали. А как иначе жить? Иначе съест! Мы втиснулись в горячий, душный тамбур, где воздух измеряется в глотках. В вагоне гомонил цыганский табор в рубахах красных, в распис- ных платках. Я видел их едва не ежедневно: они по всем вокзалам гомо- нят - то приторно-просительно, то гневно, - и держат за плечами цыга- нят. И кто виновен в том, что им обычно претит само понятие "приют"? Я отношусь к ним очень симпатично, когда они ко мне не пристают. Все липло к телу. В дребезге и тряске мы пробрались из тамбура в вагон. Она разговорилась - все об Аське. Тут все-таки она меняла тон, смеялась, даже в бок меня толкая: "Есть карточки. Посмотришь? Вот и вот. Не толстая, а ... сбитая такая. И шесть зубов. И колоссально жрет." Я сумку взял - она дала без спора: вдруг нам стоять до самого конца? Народ начнет сходить еще не скоро... Она рассказывала про отца, про жизнь в Чите, где всякого хватало, про всякие другие города, - поскольку по стране ее мотало, как я успел заметить, хоть куда: "Ну вот, к вопросу о житейской прозе. Чита - угрюмый город, захо- лу...у... Беременную, стало быть, увозят, и старший мальчик плачет на полу. На стуле муж, упившийся в сосиску, да главное - сама она в соп- лю. Хотят везти в роддом, а он неблизко. Она орет: "Н-не трогай! По- терплю!" И дальше - алкогольный бред кретинки. Собрали вещи, отвезли в роддом - орала, билась: "Где мои ботинки?!" Ну, отыскали их с большим трудом. Она их подхватила и сбежала - буквально чуть уже не со стола. Представь себе, так дома и рожала. И знаешь, все нормально - родила!". И, радуясь, что поезд проезжает хоть пять минут, а под горой, в тени, - да, думал я, они легко рожают, - еще не уточняя, кто они. Они вокруг сидели и стояли - разморены, крикливы, тяжелы. Из су- мок и пакетов доставали хлеб с колбасою, липкой от жары, черешню, лук, бутылки с газировкой... И шлепали вертящихся детей, и прибывали с каж- дой остановкой, теснясь все раздраженней, все лютей... Обругивали - кстати ли, некстати ль, - друг друга в спорах, громких испокон... Лис- тали замусоленный "Искатель" - возможно, "Человека и закон"... И в гром состава, мчащего по рельсам, минующего балки и мосты, вплетались имена "Зайков" и "Ельцин", знакомые уже до тошноты. Стоп! Разве в этих, в старых или малых, - родных не вижу? Я ли не как все? Я сам-то, что ли, вырос на омарах? Да никогда! На той же кол- басе. И то резон - считать ее за благо... Не ваш ли я звереныш и пте- нец? Какого я не в силах сделать шага еще, чтоб с вами слиться нако- нец? Да сам я, что ли, склонен жить красиво?! Я сам - из той же злобы и тщеты, того чтива и того же пива (и слава Богу, что не из Читы!). И разве я не бился, не метался, не шел за вами пристально - след в след? И разве я любить вас не пытался, и разве не ломал себе хребет?! Ужель мне хода нет и в эту стаю? Чем разнится от века наша суть? Не тот же ли "Искатель" я листаю, не в тех ли электричках я трясусь? Но, помнит- ся, от этого расклада мне никуда не деться с ранних лет... И нам под вас подлаживаться надо. А вам под нас подлаживаться - нет. ...С рожденья мне не обрести привычки к родной, набитой, тесной, сволочной, обычно подмосковной электричке. К обычной, а особенно к ночной. К тем пассажирам - грязным и усталым, глотающим винцо, ходящим в масть... К безлюдным непроглядным полустанкам, где не фиг делать - без вести пропасть... Под насыпью, под осыпью в кювете, без имени, без памяти, в снегу... Я многого боюсь на белом свете, но этого... и ду- мать не могу. ... И все-таки, как беженец из рая, опять уйдешь, опять оставишь дом, насильно в эту жизнь себя внедряя, чтобы не так удариться потом. Ведь сколько эта пропасть ни безмерна, сколь яростно о ней ни голосим, - но как тонка, как страшно эфемерна граница меж мирами - тем и сим... То ль действовала долгая дорога, дух пота и дешевого вина, - но внутренняя тошная тревога по мере приближенья Чухлина росла, вороча- лась... Не скрою (хотел бы, да не выйдет все равно), - соприкасаться с жизнию чужою мне до сих пор непросто... Чухлино. Нет, станция была обыкновенна, - трава, настил дощатый, тишина, домишко с кассой... Словом не Равенна, но очень хорошо для Чухлина. "Да полно, - думал я, ломая спички и отряхнув рассыпанный табак, - вдруг и в Равенне - те же электрички? А как без них? - наверно, ни- как". В автобусе, идущем до поселка, с намереньем приобрести билет я вынул кошелек, застежкой щелкнул и обнаружил: денег больше нет. Хотя на счет любимой ехать тяжко, я произнес, толкнув ее плечом: - Пожалуйста, купи билеты, Машка! Потом верну, с процентами при- чем. Я повернулся в давке правым боком (я так и шел - все с сумкой на боку): - Я, знаешь, нынче в кризисе глубоком... Достанешь деньги-то? Мерси боку... Кругом входили. Маша в сумке рылась и бормотала под нос: - Ну, дела! Да где ж она лежит, скажи на милость? Не может быть, ведь только что была! Я видел нечто вроде косметички - так, сумочка, потертая весьма... Она ее достала в электричке, чтоб показать мне фото из письма. - Выходим! Сумки нет! Проехав мимо, автобус нам прощально поморгал. Она достала все: коробку грима, две наших куртки, зонтик и журнал, обшарила у сумки все карманы... - Там паспорт! Документы! Аттестат! Все фотографии! Письмо от ма- мы! И деньги там - четыре пятьдесят! Я чуть стоял: все было как в тумане, как бред - не может быть, но так и есть... Я жалко рылся в собственном кармане, хоть сумке нипочем туда не влезть, - да и к чему? Ведь я запомнил внятно: конверт откры- ла, фото убрала, и косметичку сунула обратно... Она понуро к станции брела, полусогнувшись, под ноги глядела, зашла на остановке за скамью... И ужас, без просвета и предела, напол- нил душу робкую мою. Воистину, бывают же пролеты! Узнают (кто узнает?!) - не простят. А там - характеристика с работы, билеты, деньги, паспорт, аттестат... А завтра ей прослушиваться. Боже! Ко всем волненьям - на тебе, душа... И это ты подстроил! Я? А кто же?! Без паспорта. И денег ни гроша... Но как же это вышло, в самом деле? Ведь только-только, возле Чухлина, мы эти фотографии глядели,и эту сумку прятала она... А может быть, и выронили в давке, - все может быть. На выходе... А вдруг? Она сидела на горячей лавке, коленями зажавши кисти рук, глядела вниз, на доски под ногами, не думая ни биться, ни рыдать... Я подошел. "А может быть, цыгане?" - мелькнула мысль. - "Да что теперь гадать!". Все думая сбежать от этой жути, не признавая за собой греха, я все еще надеялся, что шутит: сейчас достанет сумку и - "ха-ха!". Пусть хоть кричит, хоть плачет, - нет, нимало! Глаза пустые, и запекся рот. Она сама еще не понимала. И это означало, что не врет. И в мыслях - вялых, мусорных, проклятых - все возникало: "Вызвал- ся, дурак! Ну ладно бы - случилось в Штатах... А ведь у нас без пас- порта - никак!...". ...И все-таки - есть некая защита. Стремительный наркоз. Всегда готов. Спасение от мелких пыток быта, потерь любимых или паспортов. Глухой удар свершившегося факта, спасительность напрасной суеты... Все носишься, все не доходит как-то. Потом дойдет - и уж тогда кранты!.. Всего не сознавали до сих пор мы. Пока она, уставив в точку взгляд, еще сидела на краю платформы, - я повернулся и пошел назад, заглядывая под ноги, под лавки, - распаренный, испуганный и злой... Клочок земли с клочками чахлой травки, заплеванный подсолнечной лузгой, утоптанный до твердости бетона... Собака, задремавшая в те- ни... Она сказала, не меняя тона: - Ну ладно, ехать надо. Ждут они... Я поразился: держится! Куда там! Не рвет волос, не требует воды, меня не обвиняет виноватым. Есть женщины: угрюмы и тверды. На чем сто- ят - уж в том не прекословь им: Недаром и в глазах ее - металл... - Билеты - к черту! Паспорт восстановим, другое вышлют, - я про- лепетал. - А денег дам - осталось от степухи, и гонорар через четыре дня... Ее глаза, как прежде, были сухи и, как всегда, смотрели сквозь меня. - Кто вышлет-то?- она спросила тихо. - Мать с Аськой на Байкале. Не в Чите. Друзья вот разве - Леха. Или Тимка. Они могли бы выслать. Да и те... И Леха, ко всему, без телефона, а Тимка на работе допозд- на... И Аська потерялась. В смысле фото. А я их в Ленинград отцу вез- ла... Потом мы ждали больше получаса. Асфальт, окурки, пыль, песок, за- бор. Молчали - разговор не получался, да и какой тут, к черту, разго- вор! Чужой поселок, где, по сути дела, ни близких, ни знакомых, - ни- кого. Безлюдье. Пыль. Распаренное тело... Мне страшно тут, а ей-то ка- ково?.. ...Автобус подошел, как бы хромая, - клонясь направо, фыркая, гу- дя, - и скоро улицею Первомая мы с Машей шли - не знаю уж, куда. По матерью указанным приметам она с трудом искала нужный дом. - Нет, погоди, - не в этом и не в этом... Должно быть, в том. А может быть, и в том... Какой-то вялый пес, с ленцой полаяв, привстал и вновь улегся под забор. Дом отыскался, - не было хозяев, и это был совсем уже минор. Моя любовь сидела у забора, в густой траве. Ей было все равно. Приз- наться, безысходнее укора я не видал достаточно давно. Вот тут я наконец и докумекал, - а прежде понимал едва не треть! - что ужас не в потери документов, не в том, чтоб в институте проле- теть, не в том, чтобы в толпе других счастливцев не пересечь заветную черту, не в том, чтобы с оравой их не слиться, - а в том, чтобы лететь назад, в Читу, чтобы опять работать, где попало, считать копейки, доч- ку поднимать, повсюду слышать: "Ты не поступила!". Всем объяснять: "Попробую опять"... В пустой Чите, в безденежье проклятом, - ах, кони, кони, больно берег крут... Вот что пропало вместе с аттестатом. И если в институте не поймут... Но тут, по стекла пылью запорошен, по улице, по правой стороне, проехал темно-красный "Запорожец", принадлежащий Машиной родне. Они ее узнали, чуть не плача. - А это муж твой, что ли? Что же прячешь? - Да нет, не муж, какое... Друг он мне. Хотя она тут не бывала сроду, но вся родня, собравшись на крыль- це, признала материнскую породу в ее речах, фигуре и лице. До кладбища нас довезли в машине. Путь - километров около пяти. Она взяла пионы. Мы решили, что мне к могиле незачем идти. ...Кладбищенский покой традиционный, тишь, марево июньского теп- ла. Березы над оградою зеленой слегка шумели - Троица была. На двух березах с двух сторон дороги висели две таблички жестяных, и обрыва- лись на последнем слоге, не умещаясь, надписи на них, расползшимися буквами по жести: "Вас просит поселковый исполком класть старые венки не в этом месте, а в отведенном. Просьба это пом...". Ребенок, - самый дальний Машин родич, одна из тех белесых милых рожиц, которые особенно люблю, - с собою взятый в тот же "Запорожец", в отсутствии отца пополз к рулю. Он жал гудок, жужжал, крутил баранку и, радостным оборотясь лицом, мне пальцем показал на обезьянку, приве- шенную к зеркальцу отцом. ...На кладбище народу было много, и странный мужичок еще бродил - внезапно, безо всякого предлога, он останавливался у могил, склонялся к ним, - читая, что ли имя? - причем склонялся низко, до земли... Но тут вернулась Маша со своими. Уселись в "Запорожец", завели... - Кто это? - я спросил, не понимая. - Да их тут много. Троица сейчас, - кто ходит, оставляем в поми- нанье стопашечьку, как водится у нас. Ну, всяко - самогоночка бывает, а этих после ходит без числа, опохмеляться ж надо, - допивают, - мать мальчика в ответ произнесла. - А то, бывает, просит, как собака: "Дай на похмел!" - "На, отвяжись ты, на!...". И Маша улыбнулась, но, однако, уж лучше бы заплакала она. Она как будто тяготилась мною, и это бы почувствовал любой. Моей - вполне достаточной - виною, своей - вполне достаточной - бедой. Не знаю, где и как, - по крайней мере, в России этого не превозмочь: лю- бовь не возникает при потере всех документов, паспорта и проч. Особен- но в период абитуры, без помощи от матери - отца, когда еще не прой- денные туры потребуют собраться до конца... Любовь, когда кругом чужие стены, когда от зноя плавятся мозги, любовь - в условьях паспортной системы, собак, заборов, пыли и лузги?.. Да и во мне самом преобража- лось то, что меня за нею повело. Какая тут любовь? - скорее, жа- лость... Вина. Тоска. И очень тяжело! ...А Машин дед в поселке жил у некой сердечной, одинокой и прос- той заведующей местною аптекой (другие называли медсестрой). Не знаю точно, да и все едино. Нас подвезли и в дом позвали: "Ждут". Все, что осталось, - записи, машина и документы, - находилось тут. Был стол накрыт, и, как обыкновенно, за ним заранее собралась родня. Им Маша пошептала и мгновенно ушла, не оглянувшись на меня. Две женщины закрылись с нею в ванной... Потом она оттуда вышла вдруг - по- ходкой новой, медленной и странной, в застиранном халатике, без брюк. "Кровотеченье... Экая морока! - подумал я, помимо воли злясь. - Ведь знала все! Не рассчитала срока и по жаре куда-то собралась! Да тут еще, эти ее, потеря всех документов... Если бы найти! Доехать до Москвы, по крайней мере! А вдруг ей худо станет по пути?". Но нет, пока держалась. Сели рядом. Хозяева разлили самогон. Она, конечно, отказалась (взглядом). Я думал отказаться ей вдогон, но после передумал: в самом деле, в такой тоске не выпить стопку - грех. Кру- гом, как полагается, галдели. Хозяйка говорила громче всех: - Недавно мы с племянницей на пару, - ох, выбрались-то в кои веке раз! - поехали в Москву смотреть Ротару и видели ее - ну прям как вас! Ходила по рядам и пела, пела - сначала брат с сестрой, потом она, - а платье-то открыто, ясно дело, - гляжу, спина - вся потная спина!.. И я подумал с тайною досадой на собственную мелочность и спесь - ведь вон как уминаю хлеб и сало, которые мне предложили здесь, - что стоило доехать аж до центра и за билет переплатить сполна за то, чтоб ей из этого концерта запомнилась лишь потная спина!.. Мне было стыдно перед этим домом. Кто я такой, что так со всеми строг? Здесь так милы, со мною, с незнакомым, как мне и со знакомым - дай-то Бог!.. ... Здесь устоялся дух жилья чужого - все запахи, все звуки, весь уклад. Здесь все стояло прочно и толково, как на деревне и дома сто- ят.Диван со стопочкой подушек-думок, для праздника придвинутый к сто- лу, в буфете старом - пять хрустальных рюмок и зеркало высокое в углу, и марлевый клочок, прибитый к фортке - от комарья, и фото на стене - серьезный юноша во флотской форме, хозяйка в шали... Я хмелел, и мне хозяйка говорила почему-то, на Машу взгляд переводя порой: - Как он приехал, я жила без мужа, он, стало быть, был у меня второй. Но мы не расписались, - мне ж не двадцать, как он пришел, мне было сорок пять... Да мы и не хотели расписаться, нам только б вместе старость скоротать... Под шестьдесят ему уже, не шутка. Ко мне пересе- лился, в этот дом. Врачи сперва сказали - рак желудка, нет, легких, - обнаружилось потом. Да что теперь... Его у нас любили. Я тут поговори- ла - к сентябрю и памятник поставят на могиле, - его любили я же гово- рю. А мне теперь, одной... она всплакнула, взяла стакан наливки со стола, немного отпила, передохнула... - Насчет машины - сразу отдала. Что мне с машины? Отдаю не глядя. Тут, Маша, скоро твой приедет дядя, - он сам тогда оформит все дела. Ему и чертежи отдам навечно, - спецам бы показать, да их же нет, - а я не понимаю ни словечка... Ну, он-то разберется: инженер!.. Выходит, Маша попусту крушилась, мы попусту мотались в Чухлино, - поскольку все без нас уже решилось и, видимо, достаточно давно?! ...Уже по пятой рюмке выпивали, и все же не предвиделось конца. Уже с каким-то гостем - дядей Валей - мы "Приму" закурили у крыльца... Двухдневною щетиной темнея, он говорил: - Да ладно, не темни! Ты этого... того... серьезно с нею? Смотри, чтоб строго! Чтоб она - ни-ни! Я со своей-то все молчу, не пикну, при- ду из рейса (раньше шоферил), - молчу, молчу, а после как прикрикну: "Замолкни, куррва! Что я говорил!". Держи ее, чтоб поперек ни слова! Нет хуже, чем мужик под каблуком! Но знаешь, раз ударил бестолково, - не представляешь, как жалел потом! Слегка совсем, - кулак-то был уве- сист, - да так, не столь ударил, сколь прижал, - так после месяц, слы- шишь, парень, месяц - буквально на горшок ее сажал!.. И, про себя жалея эту бабу, супругу надерзившую со зла, я думал, что досталось ей неслабо, раз месяц встать бедняга не могла! И в тот же миг, противу всяких правил, я подавил прорвавшийся смешок, посколь- ку с редкой ясностью представил, как я сажаю Машу на горшок. Ну, дальше началась уже банальность, - я сталкивался с этим много раз: - Сынок, а как твоя национальность? - промолвил дядя через пару фраз. Направо, к клубу, улочкою узкой протарахтел усталый пыльный РАФ... - Да русский, - я ответил громко, - русский. Насчет жены ты, дядя Валя, прав... ...Спустилась Маша, и довольно скоро нас к остановке отвела род- ня. Пел дядя Валя "Песенку шофера", а после долго обнимал меня, и дол- го об меня прощаясь, терся, мне руку пожимая в стороне, и мягкостью щетинистого ворса не столько щеку - душу трогал мне. ...Направо, в полуметре от дороги, по склону горки, в сторону ре- ки, медлительно тянулись огороды - картошка, помидоры, кабачки, там рос укроп зеленой паутиной, - ухоженный, весьма, поскольку свой... Я чувствовал себя такой скотиной, от Маши веяло такой тоской, что я искал опасенья в разговоре и выдавил сквозь гомон и жару: - Сейчас приедем! И добавил вскоре: - Тебя считали за мою жену! А классная родня, на самом деле. Вот этот дядя Валя - просто клад! Ее глаза совсем оледенели. Их синеве я был уже не рад. И, не спокойная уже, а злая, но тихо (а уж лучше бы на крик) - сказала: - Где тут клад, не понимаю?! Несчастный, старый, спившийся мужик! Напьется, так чудит - гостям потеха. Он нам родня. И жаль его, и злость. Тебе-то что - приехал и уехал! - И отвернулась, добавляя: - - Гость!.. ...И в электричке стоя и от зноя томясь, я думал: "Так! Она пра- ва. Так можно ненавидеть лишь родное. Есть право ненавистного родс- тва". Темнеет, и тяжелый, самогонный хмель голову туманит, - чуть стою, - и в тряске изнуряющей вагонной я вдруг увидел спутницу свою. Да, в первый раз! Уставясь синим взглядом куда-то в зелень мутно- го окна, ты ехала в тот миг со мною рядом, моя кровоточащая страна, и вырисовывалась, вырастая из темноты, из трав, из тополей, истомная, истошная, пустая истерика истории твоей. Вагон дрожал. Мелькали балки, стрелки, летели птицы, рушились дома... Раздоры, перепалки, перестрел- ки... Я встрепенулся. Я сходил с ума. Я посмотрел вокруг. Вагон качал- ся, сквозь вату доходили голоса. Мы не проехали еще и часа, а ехать предстояло три часа... ...О, вечная отрава и потеха - отрава нам, потеха для гостей, - страна моя, где паспорта потеря есть повод для шекспировских страстей! Какой бы выбор там назвать жестоким, - нет выбора жесточе твоего: быть одинаким или одиноким! Страна, где мой удел - боязнь всего! О, равенс- тва прокрустова лежанка! Казарма! Паспорт! Стройные ряды! Тебе меня не жалко! Жарко!.. Жарко!.. Что, близко? - полдороги впереди... ...Истертых истин истовая жрица, всегда за пеленою проливной, - все упадет в тебя, и все пожрется болотом, болью, блажью, беленой! О, гром на стыках - вспышки, стачки, стычки, прозренья запоздалого стыда! Ты скоро всех загонишь в электрички, летящие неведомо куда! Отечество погудок и побудок! Но в тамбуре, качаясь у стекла, я оборвал себя: "Заткнись, ублюдок! Чего она тебе не додала?!". Вот то-то и оно - родство по крови! Там города - звон рельсов? - зов земли? - но я уже нигде не смог бы, кроме! Люблю? привык? - как хочешь назови! Но что мне клясться, пополняя стадо клянущихся, моей любовью тяготишься ты! Разбойник, ненадежный твой любовник, единственный любимый до конца, вчера ушкуйник, нынче уголовник, - твоих детей оставил без отца!.. И сколько бы я от тебя ни бегал, - я пойман от рожденья. Не лови! Ведь от твоих нерегулярных регул мы все уже по горлышко в крови! И боль твоя, что вечно неизбывна, - она одна в тебе еще жива! Отечество воинственного быдла, в самой свободе - злобная рабыня, не Блокова, а Лотова жена! О Русь моя! Вдова моя! До боли! до пьяных слез! до рвоты кровяной! Да сколько ж там? Приехали мы, что ли? Нет, полчаса оста- лось... Что со мной?! Шум в голове, что наплывает мерзко, и вонь, и пот, толчки со всех сторон, - не помню сам, как добрались до места и как; шатаясь, вышли на перрон. Мы пробирались, стиснутые давкой, в вокзальный куб, сиявший впереди. Я вел ее в милицию, за справкой. - Где отделенье? - Спросим, погоди. Носильщик долго объяснял коряво, - мол, выйти там-то, обогнуть вокзал, - и наконец рукой куда-то вправо от площади вокзальной указал. Я чувствовал, что Маша на пределе. Она молчала, сдерживая боль. Мы долго шли и надпись разглядели на здании "Таможенный контроль". Кругом царило запустенье свалки. Я слышал, как пульсируют виски. Валялись стержни от электросварки и проволоки ржавые куски. Мы обошли неведомое зданье - "Да что такое? Заблудились, что ль?!" - но на тор- це, прохожим в назиданье, читалось вновь: "Таможенный контроль". Мы вышли из двора, пошли направо - в ту сторону, где, зол и язы- кат, раскинулся и плавился кроваво июньский продолжительный закат, - и долго мы по станции плутали меж низенькими зданьями, доколь на самом дальнем вновь не прочитали: "Инспекция. Таможенный контроль". И в это время почва потерялась. Мы выпустили ниточку из рук, и стала очевидна ирреальность всего происходящего вокруг. Вокзал шумел невнятно и тревожно.Все на вокзале были заодно. Я понимал, что это не- возможно, но был в себе не властен все равно. Стоял многоголосый гам эпохи - злой? возбужденный? - кто их разберет?! - и посредине этой су- матохи носильщик ехал задом наперед. ...Был некий дом, стоявший в отдаленье. Дружинник - усмехавшийся юнец - нам объяснил, что это - отделенье, и мы туда попали, наконец. Перегородкою из плексиглаза был отделен дежуривший майор. Он говорил, не повышая гласа. По виду судя - уроженец гор. В дежурке также поме- щался столик, что оживляло скудный интерьер. За столиком скандалил ал- коголик, родившийся в Казахской ССР. Майор читал ему его анкету, а тот кивал, губами шевеля, и вдруг вскричал: "А кошеля-то нету! Куда же я пойду без кошеля?! Кошель отдайте! Ваши ведь забрали! Зачем? Никто вам права не давал!". Он изрыгнул поток цветистой брани и снова обреченно закивал. Мы постучали в плексиглаз. "Потише!" - сказал майор и спичку по- гасил. Сержант к нам вышел - толстый, симпатичный, - и обо всем под- робно расспросил. Сейчас дежурный разберется с этим,а после - с вами. Подождите тут". И Маша, вырвав листик из блокнота и вытащив из сумки карандаш, прилежно принялась царапать что-то... - Ты что?! - Письмо Марату. Ручку дашь? Пока она, на вид невозмутимо, писала, позабывши обо мне, - я изу- чал "Не проходите мимо" и серию плакатов на стене. Чтобы развеять Машу хоть немного, я усмехнулся: "Классный выходной! Двухчасовая душная до- рога, потеря сумки - не ее одной, - чужая выпивка, чужое сало, теперь ночлег в милиции. Отпад!" - Тебя никто не звал, - она сказала. Я замолчал и стал читать плакат. ...Дежурный между тем без снисхожденья выпытывал у жертвы с неких пор: "Сергеев! Назовите год рожденья! И побыстрее!" - произнес майор. Тот отвечал: "Я все сказал, отстаньте! Был у меня с сержантом разго- вор!" - "Не надо тут. Я слышал о сержанте. Ваш год рожденья", - повто- рил майор. Тот отвечал: "Я все сказал, отстаньте! Был у меня с сержантом разговор!" "Не надо тут. Я слышал о сержанте. Ваш год рожденья", - повторил майор. Тот отвечал: "Я все сказал, отстаньте!" Однако, глядя на него в упор, - "Не надо тут. Я слышал о сержанте. Ваш год рож- денья", - повторил майор. "Да что он, видит в этом наслажденье?! - по- думал я в тоске, грызя кулак. - Дался им, на фиг, этот год рожденья, ведь все равно сейчас отпустит так!". Майор, однако, был калачик тер- тый. Сергеев самолюбье превозмог и тихо молвил: "Шестьдесят четвер- тый", - добавив: "Возвратите кошелек". Майор ответил: "Мы по меньшей мере вас оштрафуем в следующий раз". Он кнопкой дал сигнал. Открылись двери. Сергеев вышел, громко матерясь. - Так. Что у вас? - спросил майор устало. Он обращался в основном ко мне. Я рассказал, а Маша уточняла. - Где это все случилось? В Чухлине? - Да, в Чухлине. Такое уж несчастье. Вы дайте справку... - Не разрешено. Вам там и надо было обращаться. - Так что ж нам, снова ехать в Чухлино?! - Я понимаю. Что уж там. Неблизко. В Москве вам новый паспорт не дадут. Где ваша постоянная прописка? Вам там и восстановят. Но не тут. Здесь только справку. Выдано такой-то. Потеря документов. Дать готов. Вы отнеситесь, девушка, спокойно. У нас тут куча этих паспортов. В бю- ро находок позвоню. Минута. Звонил в Калинин, после - на вокзал и там подробно объяснял ко- му-то все, что ему я бегло рассказал. Мы терпеливо ждали: или-или.

...Жить с этой женщиной нельзя! Помилуй Боже, - Чего ей хочется - не ведает сама, Поглощена собой, если нами тоже, - То лишь как слугами, сошедшими с ума. Как отраженьями. Тенями. Как декором Для собственной судьбы, - иного не проси, - Чтоб было на кого глядеть с немым укором, И мучить ревностью, и разъезжать в такси. О, пальцы тонкие, и беззащитность шеи, И ложь безмерная, когда нельзя честней Глядит в глаза тебе! И что всего страшнее - Она несчастна впрямь, и всяк несчастен с ней. "Жизнь прожита, конец!" Какой нездешней муки Печать в изломе рта и в жилке голубой, Когда в отчаянье она роняет руки - И даже в этот миг любуется собой! О, мелочный расчет, всечасный и подспудный, Чередование расчисленных затей - Задора шалого, печали безрассудной, Покорности немой - что хочешь делай с ней! Что хочешь делай с ней! Бери ее такую - Прикрытые глаза, полуоткрытый рот, - Когда, умолкнув вдруг, сдается поцелую, Закинет голову - и даже этим врет! И вытряхнуть за дверь, и проклинать безбожно, И все равно всем злом, всей низостью любя - Жить с этой женщиной нельзя. Погибнуть - можно; Не с ней, а за нее. Как разлюбить тебя? Как разлюбить тебя, о жизнь? Каких обманов, Бессмысленных надежд, растоптанных сердец, Бесплодных вымыслов, безвыходных романов, - Каких твоих финтов нам хватит наконец?! Когда нас вынесет к последнему убытку, Чем нам отплатится за каждый твой отказ, За пытку всякую, за всякую попытку? Признайся наконец: ты не любила нас. Как разлюбить тебя, о жизнь? Какого слова Мы ждем волшебного, не веря всем простым? Нам оттепель соврет, Борей надует снова, И ты изменишь нам, и мы тебя простим. Да ведь и то сказать - что вспомнишь, умирая? Что нам останется? - дешевое кино: Скандал, пощечина, мольба, - другого рая И страсти подлинней нам не было дано, Когда, низведены ничтожеством до свиты, Надеясь ни на что, в томлении пустом, Пьяны, унижены, растоптаны, разбиты, Мы были так собой, как никогда потом. На снежной улице, в автобусном кагале, Кусая кулаки, поднявши воротник, - Какие, гадине, мы ей стихи слагали! А что хорошего на свете, кроме них?

от смеха))))))))))) просто 10 минут чистого позитива)))) с Тос-ом мне уже давно все было понятно и ясно. На столько очевидный в своем поведении, насколько и уверенный в своей правоте) хотя он прав - Львы - они почти все такие)) Стихи писать ему не дано, это то понятно, меня забавляет, как теперь все его укольнуть посильнее пытаются, ей Богу, жалко мальчишку))) по сравнению с тем что он писал раньше, это действительно шаг вперед глядишь лет к 40- он сможет что-нибудь стоящее (или, по крайней мере, обращающее на себя внимание) написать, строчек, так из 20)))) Хотя с Блоком и Есениным парень отжог!!!!!!)))))))) есть такая формулировка "абсолютная глупость" - это типичный пример)) Ладно, специально для Тос-а сейчас тему создам, с автором, которого пусть и не изучают в школах - но он один из самых таланливых поэтов современности...

B@D----- чувак, я с тобой дружу можешь мне либо сам дисочек, либо нарезанную болванку предоставить? на неделе когда свободен? в Москве появляешься?

B@zzy - 2007 гафно полное... плююсь ™K@$PER™ - ну посмотри

куево(((((( хотелось версию пораньше.... 2004 - как тебе?

выиграет тот, кто в финальном матче забьет на один, засчитанный арбитрами, мяч больше... меня больше интересуют пункты 17 и 18 в опросе))))

ДАНИИЛА да. с разных... моя гораздо бесстраснее... я не буду спорить какая из них верна. В своих словах я уверен - в принципе, не был бы уверен - не писал бы... Просто я все анализурую через призму десятка лет увлечения поэзией... причем очень серьезного... если бы я так не любил поэзию - то так же и продолжал бы строчить свои нелепицы... в стихотворное буриме я и сейчас смогу почти всех на форуме уделать - это строчки с рифмой - это не стихотворение - поверь! просто поверь без лишних слов...

ДАНИИЛА "Зе Чушь" При чем тут сравнение с Маугли???? Ты бы еще сравнение со Шреком сделала Есенин - человек из деревни... А как он писал!!! сравнение с Маугли, не то что неумесно - оно бессмысленно!!! талант - он либо есть, либо нет... Призвание либо есть, либо нет... ЧТО ТУТ СПОРИТЬ??? только не говори что ты этого не понимаешь?

ДАНИИЛА Тань, стихи - это стихи... Человек может быть вообще замечательный, но если у него не получается проявить эмоциональное состояние в рифмованной форме слов, то просто это ТУПО значит, что это не его! Кесарю кесарево! (с) а позиция кормящей мамаши в этом деле (ИМХО) весьма не умесна...

Шурк@ - во-первых, действительно, создавайте ОТДЕЛЬНУЮ тему для своего бреда; во-вторых, сщаз, ага. разбежался... если каждая нелепость будет просить чтобы его стихи коментировали - то у меня времени, не то что на еду и сон - на ЖИЗНЬ вообще не будет) Tos - естестна мне не дано судить чужие стихи... зато я люблю темное пиво и классный любовник...)) поверь, мне более приятно заниматься этими вещами, чем читать твои нелепицы... Собак - согласен)

ээээээээээ не ну по сравнению с Тосовскими "творениями" - это говно шедеврально... но по сути - говно...

Андрей, я приезжаю завтра в Москву, если никуда не уеду до 16-го постораясь там быть... Как там качество музыки? место то как вообще? Контенгент? Лакский повстанец будет?

"...И Егор Титов забьет, и коняк 3.14здец придет..." (с) Мы в финале)) Защита конечно жжот, но это неважно, финал мы выиграем!

ага Шарфистов или Кузьмичей только карланы толпой пресануть могут... а серьезные фирмы дерутся только с такими же... 16 лет болею за Спартак) и буду болеть пока не сдохну

Андрей... Я щас в Питере, вернусь токмо в феврале... Времени нет на сеть вообще. Форум ваш тоже не грузится... Когда приеду с Эльфом свяжусь... Квартирники - это прикольно, я уже здесь на нескольких был, ибо знакомых музыкантов из Питера много