Окна у нас в доме были большие, трехсекционные. С приближением холодов отчим ставил вторые рамы, а между рамами укладывал пухлый слой ваты, накрывал его бумагой и украшал всякими штучками. К декабрю внутренние рамы покрывались необычайной красоты морозными узорами. Они давали простор моей буйной фантазии. И всю жизнь я корю себя за то, что, живя в России, не нафотографировал этих узоров…

Маленьким чудом «Нового Света» были наши соседи, жившие в шестиметровой комнатке. Еду они готовили в общем коридоре на керосинке. К сожалению, я запутался с именами жильцов этой комнатки, так как они три или четыре раза менялись. В 1949 году это были, кажется, дядя Вася и тетя Лида. Дядя Вася недавно демобилизовался из флота. Иногда он надевал морскую форму. И у него была такая забава: макет куска моря с маяком и штурвалом. В маяке была настоящая электрическая лампочка, и луч бегал по поверхности моря.

Но самое восхитительное: у них был патефон с богатым набором пластинок! Из музыкальных вещей, оказавших на меня сильное впечатление, были старинные русские вальсы и пластинки с песнями Лидии Руслановой и Леонида Утесова. А вот писклявое исполнение песни «Самара-городок» меня как-то не трогало. Вся эта музыка была в моей жизни по существу первой, и приди она ко мне лет через пять, я, скорее всего, напрочь потерял бы свой почти идеальный музыкальный слух.

Радио в доме, как я уже писал, было, но из послевоенной информации остались только долгие утренние позывные, гимн Советского Союза и… физзарядка. Последняя и сейчас колом стоит в моей памяти… (Через десять лет физзарядка попытается поломать мне судьбу…)

Описывать мое пушкинское детство лет до двенадцати – это в значительной степени описывать организацию жизни моего нелюбимого отчима, ибо, несмотря на нелюбовь, несметное число доведенных им до совершенства трудовых операций в самых разных профессиях исподволь вползали в мое сознание. И как когда-то примеры дедушки по плетению веревок и корзин, так теперь и примеры отчима навсегда откладывались в сознании, чтобы в одно прекрасное время встрепенуться, воскреснуть и сделать мастером на все руки и меня …

Петр Денисович безукоризненно подшивал валенки, причем не только для семьи, но и всем соседям. Брал он за это какую-то символическую плату – рубля три (два стакана сахарного песку). К работе он готовился капитально. Сначала сучил суровые нитки, привязав их к гвоздю, на котором висели две ногайки – теперь уже для моего «воспитания» (хорошо дрессированную немецкую овчарку Дика у него забрали в начале войны служить «на фронт»). Потом скрученные и переплетенные нитки для предотвращения гниения смолились куском гудрона, а затем еще и куском пчелиного воска – чтобы они легче шили…

Вообще, у отчима был богатейший набор самых различных инструментов – по существу, полные комплекты для каждой работы. Были у него и все инструменты по сапожному делу: две ноги (для подбивки кожаной обуви), две-три деревянные колодки (формы для шитья и проверки формы обуви), множество сапожных ножей и самодельных игл (с большими ушками), скрученных из тонкой стальной проволоки, несметное количество брусков – для точки как ножей и рубанков, так и двух опасных бритв. Чинил он и часы – как себе, так и соседям. И многое другое.

Выглядел отчим всегда браво и молодцевато. Его длинные усы были лихо закручены вверх. Брился он тщательно и ежедневно. Вот только сейчас, впервые за полвека, вспомнился его низкий бронзовый стакан для мыльной пены с двумя пушистыми помазками. Время от времени он чистил стакан до сверкающего блеска, для чего у него был кусок зеленой полировальной пасты…

И вот, подготовив дратву, иголки, два специальных гнутых шила, пару ножей, голенища от полностью изношенных валенок или кусок войлока, Петр Денисович садился непременно на табурет (табуреты он тоже мастерил сам, хотя в доме были шесть дубовых канцелярских стульев) и располагался у стола. Начиналась церемония подшивки валенок. Это была именно величественная церемония, а не давящая мастера вынужденная работа.

Теперь-то я понимаю, что мой нелюбимый отчим был гением-экономистом: при трате любых материалов для каких бы то ни было работ у него почти не оставалось отходов! В частности, перещеголять его по количеству подошв, выкроенных из заданного куска войлока, не смог бы, пожалуй, и я сегодняшний, со специальной математической подготовкой для решения подобных задач. Но тогда, в восьмилетнем возрасте, на способности отчима я не обращал никакого внимания – вся жизнь катилась как бы мимо меня. У меня не было никаких игр и игрушек – все мое богатство состояло всего лишь из меня самого, плагодяря чему я научился прекрасно жить без всего и без всех.

3 января родился младший брат Коля. Но вся зима 1949/50 годов в памяти отсутствует. Как я жил при отсутствующей маме, которая рожала в Москве, ума не приложу. Помню, причем весьма смутно, как она вошла в дом с огромным свертком – укутанным в зимнее одеяльце (с моим новорожденным покрывальцем) Колей и сказала, что у меня родился еще один брат. Не пойму, где и с кем в это время находился почти трехлетний брат Алексей. Однако кое-что в памяти всплывает…

Из-за отсутствия витаминов и плохого питания Алеша рос хилым. Денег на мясо не было. Раз в неделю удавалось выкраивать деньги на литр молока – только для Алеши. Коля питался грудным молоком. У мамы была большая крестьянская грудь, и Коля не в силах был отсосать все молоко. Поэтому остаток молока мама сцеживала. Какая-то его часть перепадала и мне…

Наш семейный пищевой продовольственный рацион был до предела скуден: капуста, овсянка, перловка, горох, ливерная колбаса (позже в народе ее окрестят «ухо-горло-нос») да по кусочку сахара к чаю. Практически полное отсутствие витаминов. При таком питании я, естественно, стал постоянно простуживаться: почти ежегодно по бронхиту и воспалению легких. Спасал меня опять же отчим – скипидарной мазью, винными компрессами, горчичниками, банками. Антибиотиков еще не было – их заменяли стрептоцид и аспирин…

Какое-то участие в поддержании здоровья детей осуществлялось государством через школу. Помню одну из двух кампаний по борьбе со вшами. Детей по очереди осматривал врач, и вшивых тут же, в классе, подвергали стрижке наголо. Не помню, прошел ли тест я и что делали со вшивыми девочками. Кажется, ежегодно проводился тест на туберкулез. Помимо этого, делались еще какие-то прививки с уколами под лопатку…

Но лично для меня сущим праздником была раздача (с принудительным потреблением) столь ненавистного большинству людей рыбьего жира – как эффективного средства против рахита. Как регулярно поили нас рыбьим жиром, не помню, а знать было бы интересно: если всего раза два в год, то это «как мертвому припарки»… (Впрочем, и французские врачи прописывают витамин D раз два в год.)

***

Весна 1950 года оставила в памяти мягкое впечатление. Земля вокруг дач еще не была разделена заборами на клетки. Да и сама дорога Пушкино – Новая Деревня была больше похожа на неезженую лесную просеку без каких-либо сточных канав по обочинам. А поскольку наш дом стоял на самом высоком и довольно плоском месте между Серебрянкой и Старо-Ярославским шоссе, то талая вода с трудом находила себе путь сначала к дороге, а потом к речке.

Из заболоченных Новодеревенских озер вытекал ручей. Летом он обрывался в полукилометре от озер, в небольшом пруду на краю деревни, но весной бежал дальше: сначала нырял под Ярославским шоссе, потом поворачивал на юг, впадал в еще один небольшой пруд, и далее по низине, постепенно переходящей в лощину, и уже после пересечения с дорогой Пушкино – Новая Деревня шел по дну просторного оврага с крутым левым склоном, огибающего полукругом наш поселок Дзержинец. Ручей пересекал дорогу по верху, а потому во время снеготаяния перебраться через него без высоких сапог было невозможно. Кажется, по этой причине я раза два пропустил школьные занятия.

Колумбовы матросы, завидев после долгого плавания острова, закричали, как известно, «Земля!». Точно такие же эмоции были и у нас, когда вдоль заборов с солнечной стороны появлялись первые проталины. В первые дня два земля на проталинках хлипкая, а потом она подсыхает, и вот, наконец, можно пройти по оттаявшей полоске, не запачкав ноги! И так будет каждую весну, пока после женитьбы это не превратится в наш семейных праздник – праздник Первой проталины! И непременно с небольшим костром на берегу Скалбы или Вори…

Второй, а может быть, еще и третий классы я прожил без электричества. У отчима были две керосиновые лампы еще «гороховских» времен: с высоким граненным стеклянным остовом (у всех соседей были только низкие жестяные лампы). Так что, когда такая лампа стояла в центре стола, читать могли все сидящие за столом. Поскольку занятия в школе проходили в три смены, делать уроки мне приходилось иногда именно при свете такой лампы.

Лето 1950 года особыми событиями не запомнилось, не считая одного – игры в жмурки в лестничном проходе на второй этаж. Это было впечатляюще! Не понятно только, как нам удавалось не ломать руки и ноги?..

====================

На фото: Наша дача. 1959 г.