Вторая жизнь в Малыни.

От шести до восьми. Счастливое детство.

Осень 1948

Школа

Числа 25-го августа моя одиннадцатилетняя двоюродная сестра Тася повела меня записываться в школу, которая располагалась в полуразрушенной малынской церкви, у колокольни которой отсутствовала верхняя часть. Вместо нее по краям стены этой, уже отдельной части здания, росла веничная (равнинная) полынь, окаймляющая дыру в небо. И я мысленно был там, рядом с нею, откуда открывалась бесконечная даль на все четыре стороны.

Меня вообще охватывало чувство восторга, когда я видел растения где-нибудь на недоступном каменистом месте. Мною овладела неописуемая радость, когда в январе 1981 года в темном и суровом прогулочном дворике Бутырской тюрьмы в неровностях шершавой (чтобы не писали!) стены я увидел... кусочек темнозеленого мха! В глубоком колодце, накрытом сверху мелкой стальной решеткой и охраняемого вертухаями с автоматами, это растение прекрасно приспособилось к бесчеловечным уловиям жизни! А чем я хуже? Так что хоть я и жесткий атеист, но будь у меня средства, я восстановил бы колокольню малынской церкви, сохранив жизнь невзрачной веничной полыни...

Пройдя двор, мы вошли в здание. В сумрачной широкой коридороподобной зале стояли два стола, на каждом из которых было по чернильнице-непроливалке с перьевыми ручками. Оставив меня одного, Тася пошла искать дежурного учителя. В воздухе стоял насыщенный запах химических фиолетовых чернил, оставшийся в памяти на всю жизнь. Вскоре Тася вернулась с учительницей, и после заполнения формуляра мы пошли обратно домой.

(Интересно, что когда в моих событиях был поводырь, то эти события запоминались почему-то обычно поверхностно.)

Первый урок помнится смутно – ничего особенного. Как звали мою первую учительницу, не помню. Но лет сорок спустя ее имя, кажется, произнесла моя тетя Настя, о чем я неуверенно вспомнил еще лет через двадцать. Учительницу звали Елизавета Константиновна Пряничникова. Ее образ начисто стерся из памяти. Но одно запомнилось прочно: за весь год учебы она ни разу ни на кого не повысила голос. И вообще, не осталось ничего мрачного, а потому мой первый класс запечатлелся в памяти истинным раем. Интересно, что в двух деревенских школах – и в Малыни, и в Новой Деревне в Пушкине – не было ни одного драчуна (что для меня, принципиально не любившего драки, было настоящим подарком)!

Школа стояла на самом краю крутого склона к реке Плаве, впадающей в семи километрах ниже, в районе Крапивны, в Упу, которая в свою очередь впадает в Оку. Я сидел на предпоследней парте, стоящей у окна с видом на восток, на широкую долину Плавы в направлении Плавска. (Приятный факт: моя парта стояла на том самом месте, где ныне находится место учителя в кабинете математики!) Неведомым велением души я часто глядел в окно, за которым моему взору открывалась целая половина небесного купола! Осень за окном постепенно сменялась зимой, которая, в конце концов, уступала место полноводной и крикливой скворцовой весне…

В магазине «Сельпо» взрослые купили мне самое необходимое: чернильный порошок и тетрадь в косые и прямые клетки. Разведенные чернила налили в стопятидесяти-, если не двухсотграммовый пузырек. Пробку за неимением ничего лучшего бабушка сделала из куска газеты, свернув его в рулончик. Такая пробка была крайне ненадежная, и чернила в тряпичной сумке часто проливались, пачкая книги и тетради. Опускать ручку в пузырек, не запачкав ее, тоже было не простым делом. Но… приходилось учиться аккуратности.

Не помню, говорила ли учительница, в какой руке надо держать ручку. Но от рожденья я был левшой. И вот помню момент, когда Елизавета Константиновна несколько удивленно посмотрела (а может мне только показалось, что посмотрела), в какой руке у меня ручка. И я незаметно переложил ее в правую руку. С тех пор, как бы это ни было неудобно, я стал писать правой рукой, хотя другие работы продолжал делать левой. (Подозреваю, что за полтора года до того дедушка шлепнул меня по лбу ложкой именно за то, что я стал есть левой рукой...)

И еще помню, что учительница велела принести альбомы для рисования. Но их то ли из в магазине не было, то ли они стоили дорого, и потому бабушка сделала мне альбом из… желтой оберточной бумаги, которую она выпросила в магазине. И ничего, рисунки получались на пятерку!

Из полученных в школе знаний самыми запомнившимися оказались два: первое – из «Букваря», второе – из «Родной речи».

Первое – это немудреные орнаменты с петухами на национальных русских полотенцах, что-то наподобие вышивки крестиком. Почему-то, глядя на них, я чувствовал, что вместе с ними переношусь в какой-нибудь двенадцатый век. И в том веке перед моими глазами как бы наяву проносились картины древнего деревенского и почему-то очень миролюбивого быта. То есть всё было, как и вокруг меня, только много-много веков назад.

Второй эпизод – картинка лунной поляны в сопровождении стихов Пушкина: «Сквозь волнистые туманы пробивается луна, на печальную поляну льет печально свет она». Простенькая картинка, простенькое четверостишие, а вот врезалась на всю жизнь!.. Как я уже писал, читать я научился сам, еще до школы, за один день…

Никаких четких признаков, позволяющих отличать осень и зиму 1947/48 годов от 1948/49 годов, у меня нет. Скорее всего, все уличные события происходили во вторую зиму, ибо валенки купили мне, должно быть, к школе.

Где-то к школе бабушка сшила мне из разного тряпья и ватную жилетку. Причем по бокам она пришила два кармана. А карманы для пацана в наше время это что сегодня какой-нибудь супермотоцикл! Ведь в него можно было класть разные СВОИ штучки и носить с собой! Карманы – это первый атрибут свободы личности…

Осенью я впервые услышал слова «туфли», «жених» и «замуж». Две моих тети – Настя и Шура – выходили замуж. Оба жениха были из одной деревни Чероково, в четырех километрах от Малыни. (Через семь лет я буду в этой заброшенной деревне с двумя оставшимися остовами домов. Зрелище жуткое…) Вскоре тетя Шура ушла жить к своему Жоржику. Возможно, ушла к своему залихватскому красавцу Николаю и тетя Настя. (Однако ее счастье было недолгим, и через три года после моего отъезда в Пушкино он погиб от удара лошади подкованным копытом в висок…)

Население дома уменьшилось, но я как-то не почувствовал это – я был занят школой и одноклассниками. Помимо Малыни, одноклассники были также из соседних деревень Лапино и Даниловка и кто-то даже из Чириково – за три-четыре километра. Но как позже в Пушкине, так и здесь я запомнил лишь тех детей, с кем играл в свободное время (они жили в ближайших домах). Ближайшим из них, из левой (если смотреть из окна на дорогу) половины нашего дома, был Толик Мухин. В следующем доме в одной половине жила Лида Соколова, а в другой – Ваня Холин с прозвищами Золотой (так завала его мама) и Шестик (так как на одной руке у него было шесть пальцев; к следующему моему приезду в деревню он был уже без лишнего пальца). Полы в доме и у Лиды, и у Вани были земляные. (Оказывается, мы-то были буржуями – у нас-то были дубовые!)

А в третьем доме с добротной террасой (единственной в деревне) жил одноклассник по имени, кажется, Гена. По стилю поведения он заметно отличался от всех остальных: мягкий, вежливый и умный (отличник). Однажды во время игры в чижа (в городки) Гена пригласил меня и еще кого-то из ребят к себе домой. Для бедной деревни его комната была шокирующе необычной – в ней была мебель! В серванте стояла стеклянная посуда. Но более всего впечатлил один деликатес, которым Гена нас угостил по полчайной ложке! Это был порошок какао с сахаром. Ничего подобного в других домах не было! Несколько лет спустя я узнал, что Генин папа работал в колхозе агрономом...

Продолжение следует.

=============

На фото: Малынская школа 60 лет спустя. Но всё, не считая кустов, осталось как прежде.