Перейти к содержанию
Авторизация  
Негодяй

Рей Брэдбери.

Рекомендуемые сообщения

Вот не знал куда засунуть и решил сюда. Всё таки зарубежная литература. Очень я люблю этот рассказ.

 

Рей Брэдбери.

Марсианин.

Устремленные вверх голубые пики терялись в завесе дождя, дождь поливал длинные каналы, и старик Лафарж вышел с женой из дома посмотреть.

- Первый дождь сезона, - заметил Лафарж.

- Чудесно... - вздохнула жена.

- Благодать!

Они затворили дверь. Вернувшись в комнаты, стали греть руки над углями в камине. Они зябко дрожали. Сквозь окно они видели вдали влажный блеск дождя на корпусе ракеты, которая доставила их сюда с Земли.

- Вот одно только... - произнес Лафарж, глядя на свои руки.

- Ты о чем? - спросила жена.

- Если бы мы могли взять с собой Тома...

- Лаф, ты опять!

- Нет, нет, прости меня, я не буду.

- Мы прилетели сюда, чтобы тихо, без тревог прожить свою старость, а не думать о Томе. Сколько лет прошло, как он умер, надо постараться забыть его и все, что было на Земле.

- Верно, верно, - сказал он и снова потянулся к теплу. Его глаза смотрели на огонь - Я больше не заговорю об этом Просто, ну... очень уж недостает мне наших поездок в Грин-Лон-Парк по воскресеньям, когда мы клали цветы на его могилу. Ведь мы больше никуда не выезжали...

Голубой дождь ласковыми струями поливал дом. В девять часов они легли спать; молча, рука в руке, лежали они, ему - пятьдесят пять, ей - шестьдесят, во мраке, наполненном шумом дождя.

- Энн, - тихо позвал он.

- Да? - откликнулась она.

- Ты ничего не слышала?

Они вместе прислушались к шуму ветра и дождя

- Ничего, - сказала она.

- Кто-то свистел, - объяснил он.

- Нет, я не слышала.

- Пойду посмотрю на всякий случай.

Он надел халат и прошел через весь дом к наружной двери. Помедлив в нерешительности, толчком отворил ее, и холодные капли дождя ударили по его лицу. Дул ветер.

У крыльца стояла маленькая фигура.

Молния распорола небо, и мазок белого света выхватил из мрака лицо. Оно глядело на стоящего в дверях Лафаржа.

- Кто там? - крикнул старик, дрожа.

Молчание.

- Кто это? Что вам надо?

По-прежнему ни слова.

Он почувствовал страшную усталость, слабость, изнеможение.

- Кто ты такой? - крикнул Лафарж снова.

Жена подошла к нему сзади и взяла его за руку.

- Чего ты так кричишь?

- Какой-то мальчик стоит у крыльца и не хочет мне отвечать, - сказал старик, дрожа. - Он похож на Тома!

- Пойдем спать, тебе почудилось.

- Он и сейчас стоит, взгляни сама.

Лафарж отворил дверь шире, чтобы жене было видно. Холодный ветер, редкий дождь - и фигурка, глядящая на них задумчивыми глазами. Старая женщина прислонилась к притолоке.

- Уходи! - сказала она, отмахиваясь рукой. - Уходи!

- Скажешь, не похож на Тома? - спросил старик.

Фигурка не двигалась.

- Мне страшно, - произнесла женщина. - Запри дверь и пойдем спать. Не хочу, не хочу!..

И она ушла в спальню, причитая себе под нос. Старик стоял на ветру, и руки его стыли от студеной влаги.

- Том, - тихо сказал он - Том, на тот случай, если это ты, если это каким-то чудом ты, - я не стану запирать дверь. Если ты озяб и захочешь войти погреться, входи и ложись подле камина, там есть меховой коврик.

И он прикрыл дверь, не заперев ее.

Жена услышала, как он ложится, и зябко поежилась.

- Ужасная ночь. Я чувствую себя такой старой. - Она всхлипнула.

- Ладно, ладно, - ласково успокаивал он ее, обнимая. - Спи.

Наконец она уснула.

И тут его настороженный слух тотчас уловил: наружная дверь медленно-медленно отворилась, впуская дождь и ветер, потом затворилась. Лафарж услышал легкие шаги возле камина и слабое дыхание. "Том", - сказал он сам себе.

Молния полыхнула в небе и расколола мрак на части.

Утром светило жаркое-жаркое солнце.

Лафарж распахнул дверь в гостиную и обвел ее быстрым взглядом.

На коврике никого не было.

Лафарж вздохнул.

- Стар становлюсь, - сказал он.

И он пошел к двери, чтобы спуститься к каналу за ведром прозрачной воды для умывания. На пороге он чуть не сбил с ног юного Тома, который шел уже с полным до краев ведром.

- Доброе утро, отец!

- Доброе утро, Том.

Старик посторонился. Подросток пробежал босиком через комнату, поставил ведро и обернулся, улыбаясь.

- Чудесный день сегодня!

- Да, хороший, - настороженно отозвался старик.

Мальчик держался как ни в чем не бывало. Он стал умываться принесенной водой. Старик шагнул вперед.

- Том, как ты сюда попал? Ты жив?

- А почему мне не быть живым? - Мальчик поднял глаза на отца.

- Но, Том... Грин-Лон-Парк, каждое воскресенье... цветы... и... - Лафарж вынужден был сесть. Сын подошел к нему, остановился и взял его руку. Старик ощутил пальцы - крепкие, теплые.

- Ты в самом деле здесь, это не сон?

- Разве вы не хотите, чтобы я был здесь? - Мальчик встревожился.

- Что ты. Том, конечно, хотим!

- Тогда зачем спрашивать? Пришел, и все тут.

- Но твоя мать, такая неожиданность...

- Не беспокойся, все будет хорошо. Ночью я пел вам обоим, это поможет вам принять меня, особенно ей. И знаю, как действует неожиданность. Погоди, она войдет, и убедишься сам.

И он рассмеялся, тряхнув шапкой кудрявых медно-рыжих волос. У него были очень голубые и ясные глаза.

- Доброе утро, Лаф и Том. - Мать вышла из дверей спальни, собирая волосы в пучок. - Правда, чудесный день?

Том повернулся к отцу, улыбаясь:

- Что я говорил?

Вместе, втроем, они замечательно позавтракали в тени за домом. Миссис Лафарж достала припрятанную впрок старую бутылку подсолнухового вина, и все немножко выпили. Никогда еще Лафарж не видел свою жену такой веселой. Если у нее и было какое-то сомнение насчет Тома, то вслух она его не высказывала. Для нее все было в порядке вещей. И чем дальше, тем больше сам Лафарж проникался этим чувством.

Пока мать мыла посуду, он наклонился к сыну и тихонько спросил:

- Сколько же тебе лет теперь, сынок?

- Разве ты не знаешь, папа? Четырнадцать, конечно.

- А кто ты такой на самом деле? Ты не можешь быть Томом, но кем-то ты должен быть! Кто ты?

- Не надо. - Парнишка испуганно прикрыл лицо руками.

- Мне ты можешь сказать, - настаивал старик, - я пойму. Ты марсианин, наверно? Я тут слыхал разные басни про марсиан, правда, толком никто ничего не знает. Вроде бы их совсем мало осталось, а когда они появляются среди нас, то в облике землян. Вот и ты, если приглядеться: будто бы и Том, и не Том...

- Зачем, зачем это?! Чем я вам не хорош? - закричал мальчик, спрятав лицо в ладонях. - Пожалуйста ну пожалуйста, не надо сомневаться во мне!

Он вскочил на ноги и ринулся прочь от стола.

- Том, вернись!

Но мальчик продолжал бежать вдоль канала к городу.

- Куда это он? - спросила Энн; она пришла за остальными тарелками.

Она посмотрела в лицо мужу.

- Ты что-нибудь сказал, напугал его?

- Энн, - заговорил он, беря ее за руку, - Энн, ты помнишь Грин-Лон-Парк, помнишь ярмарку и как Том заболел воспалением легких?

- Что ты такое говоришь? - Она рассмеялась.

- Так, ничего, - тихо ответил он.

Вдали, у канала, медленно оседала пыль, поднятая ногами бегущего Тома.

В пять часов вечера, на закате. Том возвратился. Он настороженно поглядел на отца.

- Ты опять начнешь меня расспрашивать?

- Никаких вопросов, - сказал Лафарж.

Блеснула белозубая улыбка.

- Вот это здорово.

- Где ты был?

- Возле города. Чуть не остался там. Меня чуть... - Он замялся, подбирая нужное слово. - Я чуть не попал в западню.

- Что ты хочешь этим сказать - "в западню"?

- Там, возле канала есть маленький железный дом, и когда я шел мимо него, то меня чуть было не заставили... после этого я не смог бы вернуться сюда, к вам. Не знаю, как вам объяснить, нет таких слов, я не умею рассказать, я и сам не понимаю, это так странно, мне не хочется об этом говорить.

- И не надо. Иди-ка лучше умойся. Ужинать пора. Мальчик побежал умываться.

А минут через десять на безмятежной глади канала показалась лодка, подгоняемая плавными толчками длинного шеста, который держал в руках долговязый худой человек с черными волосами.

- Добрый вечер, брат Лафарж, - сказал он, придерживая лодку.

- Добрый вечер, Саул, что слышно?

- Всякое. Ты ведь знаешь Номленда - того, что живет в жестяном сарайчике на канале?

Лафарж оцепенел.

- Знаю, ну и что?

- А какой он негодяй был, тоже знаешь?

- Говорили, будто он потому Землю покинул, что человека убил.

Саул оперся о влажный шест, внимательно глядя на Лафаржа.

- А помнишь фамилию человека, которого он убил?

- Гиллингс, кажется?

- Точно, Гиллингс. Ну так вот, часа этак два тому назад этот Номленд прибежал в город с криком, что видел Гиллингса - живьем, здесь, на Марсе, сегодня, только что! Просился в тюрьму, чтобы его спрятали туда от Гиллингса. Но в тюрьму его не пустили. Тогда Номленд пошел домой и двадцать минут назад - люди мне рассказали - пустил себе пулю в лоб. Я как раз оттуда.

- Ну и ну, - сказал Лафарж.

- Вот какие дела-то бывают! - подхватил Саул. - Ладно, Лафарж, пока, спокойной ночи.

- Спокойной ночи.

Лодка заскользила дальше по тихой глади канала.

- Ужин на столе, - крикнула миссис Лафарж.

Мистер Лафарж сел на свое место и, взяв нож, поглядел через стол на Тома.

- Том, - сказал он, - ты что делал сегодня вечером?

- Ничего, - ответил Том с полным ртом. - А что?

- Да нет, я так просто. - Старик засунул уголок салфетки за ворот сорочки.

В семь часов вечера миссис Лафарж собралась в город.

- Уж который месяц не была там, - сказала она.

Том отказался идти.

- Я боюсь города, - объявил он. - Боюсь людей. Мне не хочется.

- Большой парень - и такие разговоры! - настаивала Энн. - Слушать не хочу. Пойдешь с нами. Я так решила.

- Но, Энн, если мальчику не хочется... - вступился старик.

Однако миссис Лафарж была неумолима. Она чуть не силой втащила их в лодку, и все вместе отправились в путь по каналу под вечерними звездами. Том лежал на спине, закрыв глаза, и никто не сказал бы, спит он или нет. Старик пристально глядел на него, размышляя. "Кто же это, - думал он, - что за создание, жаждущее любви не меньше нас? Кто он и что он - пришел, спасаясь от одиночества, в круг чуждых ему существ, приняв голос и облик людей, которые жили только в нашей памяти, чтобы остаться среди нас и обрести наконец свое счастье в нашем признании? С какой он горы, из какой пещеры, отпрыск какого народа, еще населявшего этот мир, когда прилетели ракеты с Земли?" Лафарж покачал головой. Этого не узнать. А так, с какой стороны ни посмотри - он Том, и все тут.

Старик перевел взгляд на приближающийся город и почувствовал неприязнь к нему. Но затем он опять стал думать о Томе и Энн и сказал себе: "Может быть, и неправильно это - оставить у себя Тома, хоть ненадолго, если все равно не выйдет ничего, кроме беды и горя... Но как отказаться от того, о чем мы так мечтали, пусть это всего на один день, и он потом исчезнет, и пустота станет еще невыносимей, темные ночи - еще темней, дождливые ночи - еще сырей... Лишать нас этого - все равно что попытаться вырвать у нас кусок изо рта..."

И он поглядел на парнишку, который так безмятежно дремал на дне лодки. Тот всхлипнул; верно, что-то приснилось.

- Люди, - бормотал Том во сне. - Меняюсь и меняюсь... Капкан...

- Полно, полно, парень. - Лафарж погладил его мягкие кудри, и Том успокоился.

Лафарж помог жене и сыну выйти из лодки на берег.

- Ну, вот и приехали! - Энн улыбнулась ярким огням, слушая музыку из таверн, звуки пианино и патефонов, любуясь парочками, которые гуляли под руку по оживленным улицам.

- Лучше бы я остался дома, - сказал Том.

- Прежде ты так не говорил, - возразила мать. - Тебе всегда нравилось в субботу вечером поехать в город.

- Держитесь ко мне поближе, - прошептал Том. - Я не хочу, чтоб меня поймали

Энн услышала эти слова.

- Что ты там болтаешь, пошли!

Лафарж заметил, что пальцы мальчика льнут к его ладони, и крепко стиснул их.

- Я с тобой, Томми. - Он поглядел на снующую мимо толпу, и ему тоже стало не по себе. - Мы не будем задерживаться долго.

- Вздор, - вмешалась Энн. - Мы на весь вечер приехали.

Переходя улицу, они наткнулись на тройку пьяных. Их затолкали, закрутили, оторвали друг от друга; оглядевшись, Лафарж окаменел.

Тома не было.

- Где он? - сердито спросила Энн. - Что за манера - чуть что, куда-то удирать от родителей! Том!!

Мистер Лафарж бегал кругом, расталкивая прохожих, но Тома нигде не было.

- Вернется, вот увидишь, будет ждать возле лодки, когда мы поедем домой, - уверенно произнесла Энн, увлекая мужа по направлению к кинотеатру.

Вдруг в толпе произошло какое-то замешательство, и мимо Лафаржа пробежали двое - мужчина и женщина. Он узнал их: Джо Сполдинг с женой. Они исчезли прежде, чем Лафарж успел заговорить с ними.

Встревоженно озираясь, он купил билеты и безропотно потащился за женой в постылую темноту кинозала.

В одиннадцать часов Тома у причала не было.

- Ничего, мать, - сказал Лафарж, - ты только не волнуйся. Я найду его. Подожди здесь.

- Поскорее возвращайтесь.

Ее голос утонул в плеске воды.

Он шел по ночным улицам, сунув руки в карманы. Один за другим гасли огни. Кое- где из окон еще высовывались люди - ночь была теплая, хотя в небе все еще плыли среди звезд обрывки грозовых туч. Лафарж вспомнил, как мальчик постоянно твердил что-то насчет западни, как он боялся толпы, городов. "Что за нелепость, - устало подумал старик. - Наверно, парень ушел навсегда. А может, его и вовсе не было..." Лафарж свернул в переулок, скользя взглядом по номерам домов.

- Это ты, Лафарж?

На крыльце, куря трубку, сидел мужчина.

- Привет, Майк.

- Что, повздорил с хозяйкой? Вышел проветриться, нервы успокоить?

- Да нет, просто гуляю.

- У тебя такой вид, словно ты что-то ищешь. Да, к слову о находках. Ведь сегодня вечером кое-кто нашелся. Джо Спеллинга знаешь? Помнишь его дочь, Лавинию?

- Помню, - Лафарж похолодел. Это было как сон, который снится во второй раз. Он в точности знал, что будет сказано дальше.

- Лавиния вернулась домой сегодня вечером, - сказал Майк, выпуская дым. - Помнишь, она с месяц назад заблудилась на дне мертвого моря? Потом нашли тело, вроде бы ее, да очень уж изуродовано было... С тех пор Спеллинги были словно не в себе. Джо ходил и все твердил, что она жива, не ее это тело. И вот выходит, он был прав. Сегодня Лавиния объявилась.

- Где? - Лафаржу стало трудно дышать, сердце отчаянно заколотилось.

- На Главной улице. Спеллинги как раз покупали билеты в кино. Вдруг видят в толпе Лавинию. Вот сцена была, воображаю! Сперва-то она их не узнала. Они квартала три шли за ней, все говорили, говорили. Наконец она вспомнила.

- И ты ее видел?

- Нет, но я слышал ее голос. Помнишь, она любила петь "Чудный брег Ломондского озера"? Ну так вот, я только что слышал, как она эту песню отцу пела, вон их дом. Так она пела - заслушаешься! Славная девочка. Я как узнал, что она погибла, - вот ведь беда, подумал, вот несчастье. А теперь вернулась, и так на душе хорошо. Э, да тебе вроде нездоровится. Зайди-ка, глотни виски!

- Спасибо, Майк, не хочу. - Старик побрел прочь.

Он слышал, как Майк пожелал ему доброй ночи, но не ответил, а устремил взгляд на двухэтажный дом, высокую хрустальную крышу которого устилали пышные кисти алых марсианских цветов. Над садом навис балкон с витой железной решеткой, в окнах второго этажа горел свет. Было очень поздно, но он все-таки подумал:

"Что будет с Энн, если я не приведу Тома? Новый удар - снова смерть, - как она это перенесет? Вспомнит первую смерть?.. И весь этот сон наяву? И это внезапное исчезновение? Господи, я должен найти Тома, ради Энн! Бедняжка Энн, она ждет его на пристани..."

Он поднял голову. Где-то наверху голоса желали доброй ночи другим ласковым голосам, хлопали двери, гас свет, и все время слышалась негромкая песня. Мгновение спустя на балкон вышла прехорошенькая девушка лет восемнадцати.

Лафарж окликнул ее, преодолевая голосом сильный ветер.

Девушка обернулась, глянула вниз.

- Кто там? - крикнула она.

- Это я, - сказал старик и, сообразив, как странно, нелепо ответил ей, осекся, только губы продолжали беззвучно шевелиться.

Крикнуть: "Том, сынок, это твой отец"? Как заговорить с ней? Она ведь примет его за сумасшедшего и позовет родителей.

Девушка перегнулась через перила в холодном, неверном свете.

- Я вас знаю, - мягко ответила она. - Пожалуйста, уходите, вы тут ничего не можете поделать.

- Ты должен вернуться! - Слова сами вырвались у Лафаржа, прежде чем он смог их удержать.

Освещенная луной фигурка наверху отступила в тень и пропала, только голос остался.

- Теперь я больше не твой сын, - сказал голос. - Зачем только мы поехали в город...

- Энн ждет на пристани!

- Простите меня, - ответил тихий голос. - Но что я могу поделать? Я счастлива здесь, меня любят - как любили вы. Я то, что я есть, беру то, что дается. Поздно: они взяли меня в плен.

- Но подумай об Энн, какой это будет удар для нее...

- Мысли в этом доме чересчур сильны, я словно в заточении. Я не могу перемениться сама.

- Но ведь ты же Том, это ты была Томом, верно? Или ты издеваешься над стариком - может быть, на самом деле ты Лавиния Сполдинг?

- Я ни то, ни другое, я только я. Но везде, куда я попадаю, я еще и нечто другое, и сейчас вы не в силах изменить этого нечто

- Тебе опасно оставаться в городе. У нас на канале лучше, там никто тебя не обидит, - умолял старик.

- Верно... - Голос звучал нерешительно. - Но теперь я обязана считаться с этими людьми Что будет с ними, если утром окажется, что я снова исчезла - уже навсегда? Правда, мама-то знает, кто я, - догадалась, как и вы. Мне кажется, они все догадались, только не хотят спрашивать. Провидению не задают вопросов. Если действительность недоступна, чем плоха тогда мечта? Пусть я не та, которую они потеряли, для них я даже нечто лучшее - идеал, созданный их мечтой. Передо мной теперь стоит выбор: либо причинить боль им, либо вашей жене.

- У них большая семья, их пятеро. Им легче перенести утрату!

- Прошу вас, - голос дрогнул, - я устала.

Голос старика стал тверже

- Ты должен пойти со мной. Я не могу снова подвергать Энн такому испытанию. Ты наш сын. Ты мой сын, ты принадлежишь нам

- Не надо, пожалуйста! - Тень на балконе трепетала.

- Тебя ничто не связывает с этим домом и его обитателями!

- О, что вы делаете со мной!

- Том, Том, сынок, послушай меня. Вернись к нам скорей, ну, спустись по этим лианам. Пошли, Энн ждет, у тебя будет настоящий дом, все, чего ты захочешь.

Лафарж не отрывал пристального взгляда от балкона, желая, желая, чтобы свершилось...

Тени колыхались, шелестели лианы.

Наконец тихий голос произнес:

- Хорошо, отец.

- Том!

В свете луны вниз по лианам скользнула юркая мальчишеская фигурка. Лафарж поднял руки - принять ее. В окнах вверху вспыхнуло электричество. Чей-то голос вырвался из-за узорной решетки.

- Кто там?

- Живей, парень!

Еще свет, еще голоса.

- Стой, я буду стрелять! Винни, ты цела?

Топот спешащих ног...

Старик и мальчик пустились бежать через сад. Раздался выстрел. Пуля ударила в стену возле самой калитки.

- Том, ты - в ту сторону! Я побегу сюда, запутаю их. Беги к каналу, через десять минут встретимся там! Давай!

Они побежали в разные стороны.

Луна скрылась за тучей. Старик бежал в полной темноте.

- Энн, я здесь!

Она, дрожа, помогла ему спуститься в лодку.

- Где Том?

- Сейчас прибежит.

Они смотрели на тесные улочки и спящий город. Еще появлялись запоздалые прохожие: полицейский, ночной сторож, пилот ракеты, одинокие мужчины, идущие домой после ночного свидания, четверо мужчин и женщин, которые, смеясь, вышли из бара... Где-то приглушенно звучала музыка.

- Почему его нет? - спросила мать.

- Сейчас, сейчас.

Но Лафарж уже не был уверен. Что, если парнишку опять перехватили - где-то, каким-то образом - пока он спешил к пристани, бежал полуночными улицами между темных домов? Конечно, бежать было далеко, даже для мальчика, но все-таки Том должен был поспеть раньше его...

Вдруг вдали, на залитой лунным светом улице, показалась бегущая фигурка.

Лафарж вскрикнул, но тотчас заставил себя замолчать: оттуда же, издали, доносились другие голоса, топот других ног. В окнах, словно по цепочке, вспыхнули огни. Одинокая фигурка вырвалась на широкую площадь перед причалом. Это был не Том, а просто бегущее существо с серебристым лицом, которое блестело, переливалось, освещенное многочисленными шарами фонарей. Но чем ближе подбегало оно, тем все более знакомым становилось, и когда фигурка достигла причала, это был уже Том! Энн всплеснула руками, Лафарж поспешно отчалил. Но было уже поздно.

Потому что из улицы на безмолвную площадь выбежал мужчина... еще один... женщина, еще двое мужчин, мистер Спеллинг. Они остановились в замешательстве. Они озирались по сторонам, и им хотелось вернуться домой: ведь это... это был явный кошмар, безумие какое-то, ну конечно! И, однако же, они продолжали погоню, поминутно останавливаясь в нерешительности и вновь припускаясь бежать.

Да, было уже поздно. Пришел конец этому необычайному вечеру, необычайному событию. Лафарж крутил в руках чалку. Ему было очень холодно и одиноко. В лунном свете было видно, как бежали, спешили люди, выпучив глаза, торопливо вскидывая ноги, и вот уже все они, вся десятка, стоят у причала. Они яростно уставились на лодку. Они кричали.

- Ни с места. Лафарж! - Спеллинг держал в руке пистолет.

Теперь было ясно, что произошло... Том один, обгоняя прохожих, мчится по освещенным луной улицам. Полицейский замечает промелькнувшую фигуру. Круто обернувшись, всматривается в лицо, кричит какое-то имя, бросается вдогонку. "Эй, стой!" Он увидел известного преступника. И так всю дорогу, кто бы ни встретился. Мужчина ли, женщина, ночной сторож или пилот ракеты - для каждого бегущая фигура была кем угодно. В ней воплощались для них любой знакомый, любой образ, любое имя... Сколько разных имен было произнесено за последние пять минут!.. Сколько лиц угадано в лице Тома - и все ложно!

Вдоль всего пути - преследуемый и преследователи, мечта и мечтатели, дичь и - псы. Вдоль всего пути: нежданное открытие, блеск знакомых глаз, выкрик полузабытого имени, воспоминания о давних временах - и растет, растет толпа, бегущая по его следам. Каждый срывался с места и спешил вдогонку, едва проносилось мимо - словно лик, отраженный десятком тысяч зеркал, десятком тысяч глаз, - бегущее видение, лицо, одно для тех, кто впереди, иное для тех, кто позади, и другое, новое, для тех, кто еще попадется ему на пути, кто еще не видел.

И вот они все здесь, у лодки, и каждый хочет один завладеть мечтой, - как мы хотим, чтобы это был только Том, ни Лавиния, ни Роджер, ни кто-либо еще, подумал Лафарж. Но теперь этому не бывать. Слишком далеко все зашло.

- Выходите из лодки, ну! - скомандовал Сполдинг.

Том поднялся на пристань. Сполдинг схватил его за руку.

- Ты пойдешь к нам домой. Я все знаю.

- Стой, - вмешался полицейский, - он арестован!

Его фамилия Декстер, разыскивается за убийство.

- Нет, нет! - всхлипнула женщина. - Это мой муж! Что уж, я своего мужа не знаю?!

Другие голоса твердили свое. Толпа напирала. Миссис Лафарж заслонила собой Тома.

- Это мой сын, у вас нет никакого права обвинять его в чем-либо! Нам надо ехать домой!

А Тома безостановочно била дрожь. Он выглядел тяжелобольным. Толпа все напирала, протягивая нетерпеливые руки, ловя его, хватая.

Том закричал.

Он менялся на глазах у всех. Это был Том, и Джеймс, и человек по фамилии Свичмен, и другой, по фамилии Баттерфилд; это был мэр города, и девушка по имени Юдифь, и муж Уильям, и жена Кларисса. Он был словно мягкий воск, послушный их воображению. Они орали, наступали, взывали к нему. Он тоже кричал, простирая к ним руки, и каждый призыв заставлял его лицо преображаться.

- Том! - звал Лафарж.

- Алиса! - звучал новый зов.

- Уильям!

Они хватали его за руки, тянули к себе, пока он не упал, испустив последний крик ужаса.

Он лежал на камнях - застывал расплавленный воск, и его лицо было как все лица, один глаз голубой, другой золотистый, волосы каштановые, рыжие, русые, черные, одна бровь косматая, другая тонкая, одна рука большая, другая маленькая.

Они стояли над ним, прижав палец к губам. Они наклонились.

- Он умер, - сказал кто-то наконец.

Пошел дождь.

Капли падали на людей, и люди посмотрели на небо.

Они отвернулись и сперва медленно, потом все быстрее пошли прочь, а потом бросились бежать в разные стороны. Только мистер и миссис Лафарж, объятые ужасом, стояли на месте, держась за руки, и глядели на него.

Дождь поливал обращенное вверх лицо, в котором не осталось ни одной знакомой черты. Энн молча начала плакать.

- Поехали домой, Энн, тут уж ничего не поделаешь, - сказал старик.

Они спустились в лодку и заскользили в мраке по каналу. Они вошли в свой дом, и развели огонь в камине, и согрели над ним руки. Они пошли спать и лежали вместе, продрогшие, изможденные, слушая, как снова стучит по крыше дождь.

- Тсс, - вдруг произнес Лафарж среди ночи. - Ты ничего не слышала?

- Нет, ничего...

- Я все-таки погляжу.

Он пересек на ощупь темную комнату и долго стоял возле наружной двери, прежде чем отворить.

Наконец распахнул ее настежь и выглянул наружу.

Дождь с черного неба поливал пустой двор, поливал канал, поливал склоны синих гор.

Он подождал минут пять, потом мокрыми руками медленно затворил дверь и задвинул засов.


Все 3,14дарасы, а я Д`Артаньян!

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение

Марсианин конечно хорош, но данный рассказик тоже на уровне.

 

---------------

– Готовы?

– Да!

– Уже?

– Скоро!

– А ученые верно знают? Это правда будет сегодня?

– Смотри, смотри, сам видишь!

Теснясь, точно цветы и сорные травы в саду, все вперемешку, дети старались выглянуть наружу – где там запрятано солнце? Лил дождь. Он лил не переставая семь лет подряд; тысячи и тысячи дней, с утра до ночи, без передышки дождь лил, шумел, барабанил, звенел хрустальными брызгами, низвергался сплошными потоками, так что кругом ходили волны, заливая островки суши. Ливнями повалило тысячи лесов, и тысячи раз они вырастали вновь и снова падали под тяжестью вод. Так навеки повелось здесь, на Венере, а в классе было полно детей, чьи отцы и матери прилетели застраивать и обживать эту дикую дождливую планету.

– Перестает! Перестает!

– Да, да!

Марго стояла в стороне от них, от всех этих ребят, которые только и знали, что вечный дождь, дождь, дождь. Им всем было по девять лет, и если выдался семь лет назад такой день, когда солнце все-таки выглянуло, показалось на час изумленному миру, они этого не помнили. Иногда по ночам Марго слышала, как они ворочаются, вспоминая, и знала: во сне они видят и вспоминают золото, яркий желтый карандаш, монету – такую большую, что можно купить целый мир. Она знала, им чудится, будто они помнят тепло, когда вспыхивает лицо и все тело – руки, ноги, дрожащие пальцы. А потом они просыпаются – и опять барабанит дождь, без конца сыплются звонкие прозрачные бусы на крышу, на дорожку, на сад и лес, и сны разлетаются как дым.

Накануне они весь день читали в классе про солнце. Какое оно желтое, совсем как лимон, и какое жаркое. И писали про него маленькие рассказы и стихи.

Мне кажется, солнце – это цветок,

Цветет оно только один часок.

Такие стихи сочинила Марго и негромко прочитала их перед притихшим классом. А за окнами лил дождь.

– Ну, ты это не сама сочинила! – крикнул один мальчик.

– Нет, сама, – сказала Марго, – Сама.

– Уильям! – остановила мальчика учительница.

Но то было вчера. А сейчас дождь утихал, и дети теснились к большим окнам с толстыми стеклами.

– Где же учительница?

– Сейчас придет.

– Скорей бы, а то мы все пропустим!

Они вертелись на одном месте, точно пестрая беспокойная карусель. Марго одна стояла поодаль. Она была слабенькая, и казалось, когда-то давно она заблудилась и долго-долго бродила под дождем, и дождь смыл с нее все краски: голубые глаза, розовые губы, рыжие волосы – все вылиняло. Она была точно старая поблекшая фотография, которую вынули из забытого альбома, и все молчала, а если и случалось ей заговорить, голос ее шелестел еле слышно. Сейчас она одиноко стояла в сторонке и смотрела на дождь, на шумный мокрый мир за толстым стеклом.

– Ты-то чего смотришь? – сказал Уильям. Марго молчала.

– Отвечай, когда тебя спрашивают!

Уильям толкнул ее. Но она не пошевелилась; покачнулась – и только. Все ее сторонятся, даже и не смотрят на нее. Вот и сейчас бросили ее одну. Потому что она не хочет играть с ними в гулких туннелях того города-подвала. Если кто-нибудь осалит ее и кинется бежать, она только с недоумением поглядит вслед, но догонять не станет. И когда они всем классом поют песни о том, как хорошо жить на свете и как весело играть в разные игры, она еле шевелит губами. Только когда поют про солнце, про лето, она тоже тихонько подпевает, глядя в заплаканные окна.

Ну а самое большое ее преступление, конечно, в том, что она прилетела сюда с Земли всего лишь пять лет назад, и она помнит солнце, помнит, какое оно, солнце, и какое небо она видела в Огайо, когда ей было четыре года. А они – они всю жизнь живут на Венере; когда здесь в последний раз светило солнце, им было только по два года, и они давно уже забыли, какое оно, и какого цвета, и как жарко греет. А Марго помнит.

– Оно большое, как медяк, – сказала она однажды и зажмурилась.

– Неправда! – закричали ребята.

– Оно – как огонь в очаге, – сказала Марго.

– Врешь, врешь, ты не помнишь! – кричали ей.

Но она помнила и, тихо отойдя в сторону, стала смотреть в окно, по которому сбегали струи дождя. А один раз, месяц назад, когда всех повели в душевую, она ни за что не хотела стать под душ и, прикрывая макушку, зажимая уши ладонями, кричала – пускай вода не льется на голову! И после того у нее появилось странное, смутное чувство: она не такая, как все. И другие дети тоже это чувствовали и сторонились ее.

Говорили, что на будущий год отец с матерью отвезут ее назад на Землю – это обойдется им во много тысяч долларов, но иначе она, видимо, зачахнет. И вот за все эти грехи, большие и малые, в классе ее невзлюбили. Противная эта Марго, противно, что она такая бледная немочь, и такая худющая, и вечно молчит и ждет чего-то, и, наверно, улетит на Землю…

– Убирайся! – Уильям опять ее толкнул. – Чего ты еще ждешь?

Тут она впервые обернулась и посмотрела на него. И по глазам было видно, чего она ждет. Мальчишка взбеленился.

– Нечего тебе здесь торчать! – закричал он. – Не дождешься, ничего не будет! Марго беззвучно пошевелила губами.

– Ничего не будет! – кричал Уильям. – Это просто для смеха, мы тебя разыграли. Он обернулся к остальным. – Ведь сегодня ничего не будет, верно?

Все поглядели на него с недоумением, а потом поняли, и засмеялись, и покачали головами: верно, ничего не будет!

– Но ведь… – Марго смотрела беспомощно. – Ведь сегодня тот самый день, – прошептала она. – Ученые предсказывали, они говорят, они ведь знают… Солнце…

– Разыграли, разыграли! – сказал Уильям и вдруг схватил ее.

– Эй, ребята, давайте запрем ее в чулан, пока учительницы нет!

– Не надо, – сказала Марго и попятилась.

Все кинулись к ней, схватили и поволокли, – она отбивалась, потом просила, потом заплакала, но ее притащили по туннелю в дальнюю комнату, втолкнули в чулан и заперли дверь на засов. Дверь тряслась: Марго колотила в нее кулаками и кидалась на нее всем телом. Приглушенно доносились крики. Ребята постояли, послушали, а потом улыбнулись и пошли прочь – и как раз вовремя: в конце туннеля показалась учительница.

– Готовы, дети? – она поглядела на часы.

– Да! – отозвались ребята.

– Все здесь?

– Да!

Дождь стихал. Они столпились у огромной массивной двери. Дождь перестал. Как будто посреди кинофильма про лавины, ураганы, смерчи, извержения вулканов что-то случилось со звуком, аппарат испортился, – шум стал глуше, а потом и вовсе оборвался, смолкли удары, грохот, раскаты грома… А потом кто-то выдернул пленку и на место ее вставил спокойный диапозитив – мирную тропическую картинку. Все замерло – не вздохнет, не шелохнется. Такая настала огромная, неправдоподобная тишина, будто вам заткнули уши или вы совсем оглохли. Дети недоверчиво подносили руки к ушам. Толпа распалась, каждый стоял сам по себе. Дверь отошла в сторону, и на них пахнуло свежестью мира, замершего в ожидании.

И солнце явилось. Оно пламенело, яркое, как бронза, и оно было очень большое. А небо вокруг сверкало, точно ярко-голубая черепица. И джунгли так и пылали в солнечных лучах, и дети, очнувшись, с криком выбежали в весну.

– Только не убегайте далеко! – крикнула вдогонку учительница. – Помните, у вас всего два часа. Не то вы не успеете укрыться!

Но они уже не слышали, они бегали и запрокидывали голову, и солнце гладило их по щекам, точно теплым утюгом; они скинули куртки, и солнце жгло их голые руки.

– Это получше наших искусственных солнц, верно?

– Ясно, лучше!

Они уже не бегали, а стояли посреди джунглей, что сплошь покрывали Венеру и росли, росли бурно, непрестанно, прямо на глазах. Джунгли были точно стая осьминогов, к небу пучками тянулись гигантские щупальца мясистых ветвей, раскачивались, мгновенно покрывались цветами – ведь весна здесь такая короткая. Они были серые, как пепел, как резина, эти заросли, оттого что долгие годы они не видели солнца. Они были цвета камней, и цвета сыра, и цвета чернил, и были здесь растения цвета луны.

Ребята со смехом кидались на сплошную поросль, точно на живой упругий матрац, который вздыхал под ними, и скрипел, и пружинил. Они носились меж деревьев, скользили и падали, толкались, играли в прятки и в салки, но главное – опять и опять, жмурясь, глядели на солнце, пока не потекут слезы, и тянули руки к золотому сиянию и к невиданной синеве, и вдыхали эту удивительную свежесть, и слушали, слушали тишину, что обнимала их словно море, блаженно спокойное, беззвучное и недвижное. Они на все смотрели и всем наслаждались. А потом, будто зверьки, вырвавшиеся из глубоких нор, снова неистово бегали кругом, бегали и кричали. Целый час бегали и никак не могли угомониться. И вдруг… Посреди веселой беготни одна девочка громко, жалобно закричала. Все остановились. Девочка протянула руку ладонью кверху.

– Смотрите, сказала она и вздрогнула. – Ой, смотрите!

Все медленно подошли поближе. На раскрытой ладони, по самой середке, лежала большая круглая дождевая капля. Девочка посмотрела на нее и заплакала. Дети молча посмотрели на небо.

– О-о…

Редкие холодные капли упали на нос, на щеки, на губы. Солнце затянула туманная дымка. Подул холодный ветер. Ребята повернулись и пошли к своему дому-подвалу, руки их вяло повисли, они больше не улыбались.

Загремел гром, и дети в испуге, толкая друг дружку, бросились бежать, словно листья, гонимые ураганом. Блеснула молния – за десять миль от них, потом за пять, в миле, в полумиле. И небо почернело, будто разом настала непроглядная ночь. Минуту они постояли на пороге глубинного убежища, а потом дождь полил вовсю. Тогда дверь закрыли, и все стояли и слушали, как с оглушительным шумом рушатся с неба тонны, потоки воды – без просвета, без конца.

– И так опять будет целых семь лет?

– Да. Семь лет. И вдруг кто-то вскрикнул:

– А Марго?

– Что?

– Мы ведь ее заперли, она так и сидит в чулане.

– Марго…

Они застыли, будто ноги у них примерзли к полу. Переглянулись и отвели взгляды. Посмотрели за окно – там лил дождь, лил упрямо, неустанно. Они не смели посмотреть друг другу в глаза. Лица у всех стали серьезные, бледные. Все потупились, кто разглядывал свои руки, кто уставился в пол.

– Марго…

Наконец одна девочка сказала:

– Ну что же мы?…

Никто не шелохнулся.

– Пойдем… – прошептала девочка.

Под холодный шум дождя они медленно прошли по коридору. Под рев бури и раскаты грома перешагнули порог и вошли в ту дальнюю комнату, яростные синие молнии озаряли их лица. Медленно подошли они к чулану и стали у двери.

За дверью было тихо. Медленно, медленно они отодвинули засов и выпустили Марго.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Гость Lilian

Август 2026

БУДЕТ ЛАСКОВЫЙ ДОЖДЬ

 

В гостиной говорящие часы настойчиво пели: тик-гак, семь часов, семь утра, вставать пора! - словно боясь, что их никто не послушает. Объятый утренней тишиной дом был пуст. Часы продолжали тикать и твердили, твердили свое в пустоту: девять минут восьмого, к завтраку все готово, девять минут восьмого!

На кухне печь сипло вздохнула и исторгла из своего жаркого чрева восемь безупречно поджаренных тостов, четыре глазуньи, шестнадцать ломтиков бекона, две чашки кофе и два стакана холодного молока.

- Сегодня в городе Эллендейле, штат Калифорния, четвертое августа две тысячи двадцать шестого года, - произнес другой голос, с потолка кухни. Он повторил число трижды, чтобы получше запомнили. - Сегодня день рождения мистера Фезерстоуна. Годовщина свадьбы Тилиты. Подошел срок страхового взноса, пора платить за воду, газ, свет.

Где-то в стенах щелкали реле, перед электрическими глазами скользили ленты-памятки.

Восемь одна, тик-так, восемь одна, в школу пора, на работу пора, живо, живо, восемь одна! Но не хлопали двери, и не слышалось мягкой поступи резиновых каблуков по коврам.

На улице шел дождь. Метеокоробка на наружной двери тихо пела: "Дождик, дождик целый день, плащ, галоши ты надень..." Дождь гулко барабанил по крыше пустого дома.

Во дворе зазвонил гараж, поднимая дверь, за которой стояла готовая к выезду автомашина... Минута, другая - дверь опустилась на место.

В восемь тридцать яичница сморщилась, а тосты стали каменными. Алюминиевая лопаточка сбросила их в раковину, оттуда струя горячей воды увлекла их в металлическую горловину, которая все растворяла и отправляла через канализацию в далекое море. Грязные тарелки нырнули в горячую мойку и вынырнули из нее, сверкая сухим блеском.

Девять пятнадцать, - пропели часы, - пора уборкой заняться.

Из нор в стене высыпали крохотные роботы-мыши. Во всех помещениях кишели маленькие суетливые уборщики из металла и резины. Они стукались о кресла, вертели своими щетинистыми роликами, ерошили ковровый ворс, тихо высасывая скрытые пылинки. Затем исчезли, словно неведомые пришельцы, юркнули в свои убежища. Их розовые электрические глазки потухли. Дом был чист.

Десять часов. Выглянуло солнце, тесня завесу дождя. Дом стоял одиноко среди развалин и пепла. Во всем городе он один уцелел. Ночами разрушенный город излучал радиоактивное сияние, видное на много миль вокруг. Десять пятнадцать. Распылители в саду извергли золотистые фонтаны, наполнив ласковый утренний воздух волнами сверкающих водяных бусинок. Вода струилась по оконным стеклам, стекала по обугленной западной стене, на которой белая краска начисто выгорела. Вся западная стена была черной, кроме пяти небольших клочков. Вот краска обозначила фигуру мужчины, катящего травяную косилку. А вот, точно на фотографии, женщина нагнулась за цветком. Дальше - еще силуэты, выжженные на дереве в одно титаническое мгновение... Мальчишка вскинул вверх руки, над ним застыл контур подброшенного мяча; напротив мальчишки - девочка, ее руки подняты, ловят мяч, который так и не опустился.

Только пять пятен краски - мужчина, женщина, дети, мяч. Все остальное - тонкий слой древесного угля.

Тихий дождь из распылителя наполнил сад падающими искрами света...

Как надежно оберегал дом свой покой вплоть до этого дня! Как бдительно он спрашивал: "Кто там? Пароль?" И, не получая нужного ответа от одиноких лис и жалобно мяукающих котов, затворял окна и опускал шторы с одержимостью старой девы. Самосохранение, граничащее с психозом, - если у механизмов может быть паранойя.

Этот дом вздрагивал от каждого звука. Стоило воробью задеть окно крылом, как тотчас громко щелкала штора и перепуганная птица летела прочь. Никто - даже воробей - не смел прикасаться к дому!

Дом был алтарем с десятью тысячами священнослужителей и прислужников, больших и маленьких, они служили и прислуживали, и хором пели славу. Но боги исчезли, и ритуал продолжался без смысла и без толку.

Двенадцать.

У парадного крыльца заскулил продрогнувший пес.

Дверь сразу узнала собачий голос и отворилась. Пес, некогда здоровенный, сытый, а теперь кожа да кости, весь в парше, вбежал в дом, печатая грязные следы. За ним суетились сердитые мыши - сердитые, что их потревожили, что надо снова убирать!

Ведь стоило малейшей пылинке проникнуть внутрь сквозь щель под дверью, как стенные панели мигом приподнимались, и оттуда выскакивали металлические уборщики. Дерзновенный клочок бумаги, пылинка или волосок исчезали в стенах, пойманные крохотными стальными челюстями. Оттуда по трубам мусор спускался в подвал, в гудящее чрево мусоросжигателя, который злобным Ваалом притаился в темном углу.

Пес побежал наверх, истерически лая перед каждой дверью, пока не понял - как это уже давно понял дом, - что никого нет, есть только мертвая тишина.

Он принюхался и поскреб кухонную дверь, потом лег возле нее, продолжая нюхать. Там, за дверью, плита пекла блины, от которых по всему дому шел сытный дух и заманчивый запах кленовой патоки.

Собачья пасть наполнилась пеной, в глазах вспыхнуло пламя. Пес вскочил, заметался, кусая себя за хвост, бешено завертелся и сдох. Почти час пролежал он в гостиной.

Два часа, - пропел голос.

Учуяв наконец едва приметный запах разложения, из нор с жужжанием выпорхнули полчища мышей, легко и стремительно, словно сухие листья, гонимые электрическим веером.

Два пятнадцать.

Пес исчез.

Мусорная печь в подвале внезапно засветилась пламенем, и через дымоход вихрем промчался сноп искр.

Два тридцать пять.

Из стен внутреннего дворика выскочили карточные столы. Игральные карты, мелькая очками, разлетелись по местам. На дубовом прилавке появились коктейли и сэндвичи с яйцом. Заиграла музыка.

Но столы хранили молчание, и никто не брал карт.

В четыре часа столы сложились, словно огромные бабочки, и вновь ушли в стены.

 

***

 

Половина пятого.

Стены детской комнаты засветились. На них возникли животные: желтые жирафы, голубые львы, розовые антилопы, лиловые пантеры прыгали в хрустальной толще. Стены были стеклянные, восприимчивые к краскам и игре воображения. Скрытые киноленты заскользили по зубцам с бобины на бобину, и стены ожили. Пол детской колыхался, напоминая волнуемое ветром поле, и по нему бегали алюминиевые тараканы и железные сверчки, а в жарком неподвижном воздухе, в остром запахе звериных следов, порхали бабочки из тончайшей розовой ткани! Слышался звук, как от огромного, копошащегося в черной пустоте кузнечных мехов роя пчел: ленивое урчание сытого льва. Слышался цокот копыт окапи и шум освежающего лесного дождя, шуршащего по хрупким стеблям жухлой травы. Вот стены растаяли, растворились в необозримых просторах опаленных солнцем лугов и бездонного жаркого неба. Животные рассеялись по колючим зарослям и водоемам.

Время детской передачи.

Пять часов. Ванна наполнилась прозрачной горячей водой.

Шесть, семь, восемь часов. Блюда с обедом проделали удивительные фокусы, потом что-то щелкнуло в кабинете, и на металлическом штативе возле камина, в котором разгорелось уютное пламя, вдруг возникла курящаяся сигара с шапочкой мягкого серого пепла.

Девять часов. Невидимые провода согрели простыни - здесь было холодно по ночам.

Девять ноль пять. В кабинете с потолка донесся голос:

- Миссис Маклеллан, какое стихотворение хотели бы вы услышать сегодня? Дом молчал. Наконец голос сказал:

- Поскольку вы не выразили никакого желания, я выберу что-нибудь наудачу.

Зазвучал тихий музыкальный аккомпанемент.

- Сара Тисдейл. Ваше любимое, если не ошибаюсь...

 

Будет ласковый дождь, будет запах земли,

Щебет юрких стрижей от зари до зари,

 

И ночные рулады лягушек в прудах.

И цветете слив в белопенных садах;

 

Огнегрудый комочек слетит на забор,

И малиновки трель выткет звонкий узор,

 

И никто, и никто не вспомянет войну:

Пережито-забыто, ворошить ни к чему.

 

И ни птица, ни ива слезы не прольет,

Если сгинет с Земли человеческий род.

 

И весна.., и Весна встретит новый рассвет,

Не заметив, что нас уже нет.

 

В камине трепетало, угасая, пламя, сигара осыпалась кучкой немого пепла. Между безмолвных стен стояли одно против другого пустые кресла, играла музыка.

 

***

 

В десять часов наступила агония.

Подул ветер. Сломанный сук, падая с дерева, высадил кухонное окно. Бутылка пятновыводителя разбилась вдребезги о плиту. Миг - и вся кухня охвачена огнем!

- Пожар! - послышался крик. Лампы замигали, с потолков, нагнетаемые насосами, хлынули струи воды. Но горючая жидкость растекалась по линолеуму, она просочилась, нырнула под дверь и уже целый хор подхватил:

- Пожар! Пожар! Пожар!

Дом старался выстоять. Двери плотно затворились, но оконные стекла полопались от жара, и ветер раздувал огонь.

Под натиском огня, десятков миллиардов сердитых искр, которые с яростной бесцеремонностью летели из комнаты в комнату и неслись вверх по лестнице, дом начал отступать.

Еще из стен, семеня, выбегали суетливые водяные крысы, выпаливали струи воды и возвращались за новым запасом. И стенные распылители извергали каскады механического дождя. Поздно. Где-то с тяжелым вздохом, передернув плечами, замер насос. Прекратился дождь-огнеборец. Иссякла вода в запасном баке, который много-много дней питал ванны и посудомойки.

Огонь потрескивал, пожирая ступеньку за ступенькой. В верхних комнатах он, словно гурман, смаковал картины Пикассо и Матисса, слизывая маслянистую корочку и бережно скручивая холсты черной стружкой.

Он добрался до кроватей, вот уже скачет по подоконникам, перекрашивает портьеры!

Но тут появилось подкрепление.

Из чердачных люков вниз уставились незрячие лица роботов, изрыгая ртами-форсунками зеленые химикалии.

Огонь попятился: даже слон пятится при виде мертвой змеи. А тут по полу хлестало двадцать змей, умерщвляя огонь холодным чистым ядом зеленой пены.

Но огонь был хитер, он послал языки пламени по наружной стене вверх, на чердак, где стояли насосы. Взрыв! Электронный мозг, управлявший насосами, бронзовой шрапнелью вонзился в балки.

Потом огонь метнулся назад и обошел все чуланы, щупая висящую там одежду.

Дом содрогнулся, стуча дубовыми костями, его оголенный скелет корчился от жара, сеть проводов - его нервы - обнажилась, словно некий хирург содрал с него кожу, чтобы красные вены и капилляры трепетали в раскаленном воздухе. Караул, караул! Пожар! Бегите, спасайтесь! Огонь крошил зеркала, как хрупкий зимний лед. А голоса причитали: "Пожар, пожар, бегите, спасайтесь!" Словно печальная детская песенка, которую в двенадцать голосов, кто громче, кто тише, пели умирающие дети, брошенные в глухом лесу. Но голоса умолкали один за другим по мере того, как лопалась, подобно жареным каштанам, изоляция на проводах. Два, три, четыре, пять голосов заглохли.

В детской комнате пламя объяло джунгли. Рычали голубые львы, скакали пурпурные жирафы. Пантеры метались по кругу, поминутно меняя окраску; десять миллионов животных, спасаясь от огня, бежали к кипящей реке вдали...

Еще десять голосов умерли. В последний миг сквозь гул огневой лавины можно было различить хор других, сбитых с толку голосов, еще объявлялось время, играла музыка, метались по газону телеуправляемые косилки, обезумевший зонт прыгал взад-вперед через порог наружной двери, которая непрерывно то затворялась, то отворялась, - одновременно происходила тысяча вещей, как в часовой мастерской, когда множество часов вразнобой лихорадочно отбивают время: то был безумный хаос, спаянный в некое единство; песни, крики, и последние мыши-мусорщики храбро выскакивали из нор - расчистить, убрать этот ужасный, отвратительный пепел! А один голос с полнейшим пренебрежением к происходящему декламировал стихи в пылающем кабинете, пока не сгорели все пленки, не расплавились провода, не рассыпались все схемы.

И наконец, пламя взорвало дом, и он рухнул пластом, разметав каскады дыма и искр.

На кухне, за мгновение до того, как посыпались головни и горящие балки, плита с сумасшедшей скоростью готовила завтраки: десять десятков яиц, шесть батонов тостов, двести ломтей бекона - и все, все пожирал огонь, понуждая задыхающуюся печь истерически стряпать еще и еще!

Грохот. Чердак провалился в кухню и в гостиную, гостиная - в цокольный этаж, цокольный этаж - в подвал. Холодильники, кресла, ролики с фильмами, кровати, электрические приборы - все рухнуло вниз обугленными скелетами.

Дым и тишина. Огромные клубы дыма.

На востоке медленно занимался рассвет. Только одна стена осталась стоять среди развалин. Из этой стены говорил последний, одинокий голос, солнце уже осветило дымящиеся обломки, а он все твердил:

- Сегодня 5 августа 2026 года, сегодня 5 августа 2026 года, сегодня...

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Гость Lilian

The Playground

1963

 

Еще при жизни жены, спеша утром на пригородный поезд или возвращаясь вечером домой, мистер Чарльз Андерхилл проходил мимо детской площадки, но никогда не обращал на нее внимания. Она не вызывала в нем ни любопытства, ни неприязни, ибо он вообще не подозревал о ее существовании.

 

Но сегодня за завтраком его сестра Кэрол, вот уже полгода как занявшая место покойной жены за семейным столом, вдруг осторожно заметила:

 

— Джимми скоро три года. Завтра я отведу его на детскую площадку.

 

— На детскую площадку? — переспросил мистер Андерхилл.

 

А у себя в конторе на листке блокнота записал и, чтобы не забыть, жирно подчеркнул черными чернилами: “Посмотреть детскую площадку”.

 

В тот же вечер, едва грохот поезда замер в ушах, мистер Андерхилл обычным путем, через город, зашагал домой, сунув под мышку свежую газету, чтобы не зачитаться по дороге и не позабыть взглянуть на детскую площадку. Таким образом, ровно в пять часов десять минут пополудни он уже стоял перед голой чугунной оградой детской площадки с распахнутыми настежь воротами — стоял, остолбенев, едва веря тому, что открылось его глазам...

 

Казалось, вначале и глядеть было не на что. Но едва он прервал свою обычную безмолвную беседу с самим собой и вернулся к действительности, все постепенно, словно на экране включенного телевизора, стало обретать определенные очертания.

 

Вначале были лишь голоса — приглушенные, словно из-под воды доносившиеся крики и возгласы. Они исходили от каких-то расплывчатых пятен, ломаных линий и теней. Потом будто кто-то дал пинка машине, и она заработала — крики с силой обрушились на него, а глаза явственно увидели то, что прежде скрывалось за пеленой тумана. Он увидел детей! Они носились по лужайке, они дрались, отчаянно колотили друг друга кулаками, царапались, падали, поднимались и снова куда-то мчались — все в кровоточащих или уже подживших ссадинах и царапинах. Дюжина кошек, брошенных в собачью конуру, не могла бы вопить пронзительней! С неправдоподобной отчетливостью мистер Андерхилл видел каждую болячку и царапину на их лицах и коленях.

 

Ошеломленный, он выдержал первый шквал звуков. Когда же глаза и уши отказались более воспринимать что-либо, на помощь им пришло обоняние. В нос ударил едкий запах ртутной мази, липкого пластыря, камфары и свинцовых примочек. Запах был настолько сильный, что он почувствовал горечь во рту. Сквозь прутья решетки, тускло поблескивавшие в сумерках угасающего дня, потянуло запахом йодистой настойки. Дети, словно фигурки в игральном автомате, послушные нажатию рычага, налетали друг на друга, сшибались, оступались, падали — столько-то попадании, столько-то промахов, пока наконец не будет подведен окончательный и неожиданный итог этой жестокой игры.

 

Да и свет на площадке был какой-то странный, слепяще-резкий — или, может быть, мистеру Андерхиллу так показалось? А фигурки детей отбрасывали сразу четыре тени: одну темную, почти черную, и три слабые серые полутени. Поэтому почти невозможно было сказать, куда они стремглав несутся, пока в конце концов не врежутся в цель. Да, этот косо падающий, слепящий глаза свет резко обозначал контуры предметов и странно отдалял их — от этого площадка казалась далекой, почти недосягаемой. Может быть, виной всему была железная решетка, напоминающая ограду вольера в зоопарке, за которой всякое может случиться.

 

“Вот так площадка, — подумал мистер Андерхилл. — Что за страсть превращать игры в сущий ад? А это вечное стремление истязать друг друга?” Вздох облегчения вырвался из его груди. Слава Богу, его детство давно и безвозвратно ушло. Нет больше ни щипков, ни колотушек, ни бессмысленных страстей, ни обманутых надежд.

 

Вдруг порыв ветра вырвал из рук газету. Мистер Андерхилл бросился за нею в открытые ворота детской площадки. Поймав газету, он тут же отступил назад, ибо почувствовал, как пальто вдруг тяжело давит плечи, шляпа непомерно велика, ремень, поддерживавший брюки, ослабел, а ботинки сваливаются с ног. Ему показалось, что он маленький мальчик, нарядившийся в одежду отца, чтобы поиграть в почтенного бизнесмена. За его спиной грозно возвышались ворота площадки, серое небо давило свинцовой тяжестью, в лицо дул ветер, отдающий запахом йода, напоминающий дыхание хищного зверя. Мистер Андерхилл споткнулся и чуть не упал.

 

Выскочив за ограду, он остановился и облегченно перевел дух, словно человек, вырвавшийся из леденящих объятий океана.

 

— Здравствуй, Чарли! — Мистер Андерхилл резко обернулся. На самой верхушке металлической спусковой горки сидел мальчуган лет девяти и приветственно махал ему рукой: — Здравствуй, Чарли!

 

Мистер Чарльз Андерхилл машинально махнул в ответ. “Однако я совсем не знаю его, — тут же подумал он. — Почему он зовет меня Чарли?”

 

В серых сумерках незнакомый малыш продолжал улыбаться ему, пока вдруг вопящая орава детей не столкнула его вниз и с визгом и гиканьем не увлекла с собой. Пораженный Андерхилл стоял и смотрел. Площадка казалась огромной фабрикой боли и страданий. Можно простоять у ее ограды хоть целых полчаса, но все равно не увидишь здесь ни одного детского лица, которое не исказила бы гримаса крика, которое не побагровело бы от злобы и не побелело от страха. Да, именно так! В конце концов, кто сказал, что детство — самая счастливая пора жизни? О нет, это самое страшное и жестокое время, пора варварства, когда нет даже полиции, чтобы защитить тебя, есть только родители, но они слишком заняты собой, а их мир чужд и непонятен. Будь в его власти — мистер Андерхилл коснулся рукой холодных прутьев ограды, — он повесил бы здесь только одну надпись: “Площадка Торквемады” [Торквемада — испанский инквизитор, прославившийся своей изощренной жестокостью.]

 

Но кто этот мальчик, который окликнул его? Отдаленно он кого-то ему напоминал, возможно старого друга или знакомого. Должно быть, сын еще одного бизнесмена, благополучно нажившего на склоне лет язву желудка.

 

“Вот, значит, где будет играть мой Джимми, — подумал мистер Андерхилл. — Вот какова она, эта детская площадка”.

 

 

В передней, повесив шляпу и рассеянно взглянув в мутное зеркало на свое худое, вытянутое лицо, мистер Андерхилл вдруг почувствовал озноб и усталость, и, когда навстречу ему вышла сестра, а за нею бесшумно, словно мышонок, выбежал Джимми, мистер Андерхилл был менее ласков с ними, чем обычно. Сынишка тут же взобрался к нему на плечи и начал свою любимую игру в “короля гор”. А мистер Андерхилл, сосредоточенно глядя на кончик сигары, которую не торопился раскурить, откашлялся и сказал:

 

— Я думал о детской площадке, Кэрол.

 

— Завтра я отведу туда Джима.

 

— Отведешь Джима?! На эту площадку? Все в нем восстало. Воспоминания о площадке были слишком еще живы в памяти. Царапины, ссадины, разбитые носы... Там, как в кабинете зубного врача, даже воздух напоен болью и страхом. А эти ужасные “классики”, “крестики и нолики”, нарисованные в пыли! Ведь он всего лишь секунду видел их у себя под ногами, когда погнался за унесенной ветром газетой, но как напугали они его!

 

— Чем же тебе не нравится эта площадка?

 

— Да видела ли ты ее? — И мистер Андерхилл вдруг растерянно умолк. — Черт возьми, Кэрол, я хотел сказать, видела ли ты детей, которые там играют? Ведь это же живодеры!

 

— Это все дети из хороших семей.

 

— Да, но они бесчинствуют, как настоящие гестаповцы! — промолвил Андерхилл. — Это все равно что отвести Джима на мельницу и сунуть головой в жернова. При одной мысли, что Джим должен играть на этой живодерне, у меня кровь стынет в жилах!

 

— Ты прекрасно знаешь, что это самая приличная детская площадка поблизости.

 

— Мне безразлично, даже если это так. Я только знаю, что никаких других игрушек, кроме палок, бит и духовых ружей, я там не видел. К концу первого же дня от Джима останутся рожки да ножки. Он будет изжарен живьем, как новогодний поросенок!

 

Кэрол рассмеялась.

 

— Ты преувеличиваешь.

 

— Нисколько. Я говорю совершенно серьезно.

 

— Но не можешь же ты лишить Джимми детства. Он должен пройти через это. Ну и что, если его немножко поколотят или он сам поколотит других. Это же мальчишки! Они все таковы.

 

— Мне не нравятся такие мальчишки.

 

— Но ведь это самая счастливая пора их детства!

 

— Чепуха. Когда-то я с тоской и сожалением вспоминал о детстве. Но теперь я понимаю, что был просто-напросто сентиментальным дураком. Этот сумасшедший визг и беготня, напоминающие кошмарный сон! А возвращение домой, когда ты весь пропитан страхом! О, если бы я только мог уберечь Джима от этого!

 

— Это неразумно и, слава Богу, невозможно.

 

— Говорю тебе, что я и близко не подпущу его к этой площадке! Пусть лучше растет отшельником.

 

— Чарли!

 

— Да, да! Посмотрела бы ты на этих зверенышей! Джим — мой сын! Он мой, а не твой, запомни это! — Мистер Андерхилл чувствовал, как хрупкие ножки сына обхватили его шею, а нежные пальчики копошатся в его волосах. — Я не отдам его на эту живодерню.

 

— В таком случае ему придется пройти через все это в школе. Уж лучше пусть привыкнет сейчас, пока ему всего три года.

 

— Я уже думал об этом. — Мистер Андерхилл Крепко сжал ножки сына, свисающие с его плеч, как две теплые колбаски. — Я, возможно, даже пойду на то, чтобы нанять Джиму воспитателя...

 

— Чарльз!

 

Обед прошел в полном молчании. А когда сестра ушла на кухню мыть посуду, мистер Андерхилл взял сына и отправился на прогулку.

 

Путь их лежал мимо детской площадки. Теперь ее освещал лишь слабый свет уличных фонарей. Был прохладный сентябрьский вечер, и в воздухе уже чувствовался сухой пряный аромат осени. Еще неделя — и детей соберут в школы, словно сухую листву, чтобы она запылала новым, ярким огнем. Их шумную энергию постараются теперь направить на более разумные цели. Но после школы они снова придут на площадку и снова будут носиться по ней, напоминая метательные снаряды, будут врезаться друг в друга и взрываться, как ракеты, и каждое такое миниатюрное сражение оставит после себя след боли и страданий.

 

— Хочу туда, — вдруг промолвил маленький Джимми, уткнувшись лицом в ограду парка, глядя на то, как не успевшие еще разойтись по домам дети то налетают друг на друга в драке, то разбегаются прочь.

 

— Нет, Джим, нет, тебе не хочется туда!

 

— Хочу играть, — упрямо повторил Джим, и глазенки его засверкали, когда он увидел, как большой мальчик ударил мальчика поменьше, а тот дал пинка совсем крошечному мальчугану.

 

— Папа, хочу играть!..

 

— Идем, Джим, ты там не будешь, пока я еще в силах помешать этому! — И мистер Андерхилл потянул сына за руку.

 

— Хочу играть! — уже захныкал Джим. Глаза его превратились в мутные кляксы, личико сморщилось, и он заплакал.

 

Дети за оградой остановились, они обернулись и посмотрели на незнакомого мужчину и мальчика. Странное чувство охватило мистера Андерхилла. Ему показалось, что он у решетки вольера, а за ней настороженные лисьи морды, на секунду оторвавшиеся от растерзанного тельца зайчонка. Злобный блеск желтых глаз, острые подбородки, хищные зубы, жесткие вихры волос, испачканные майки и грязные руки в царапинах, следах недавних драк. Он чувствовал запах лакричных и мятных леденцов и еще чего-то тошнотворно сладкого. А над всем этим висел тяжелый запах горчичных компрессов, словно кто-то страдающий простудой удрал сюда, не захотев вылежать положенный срок в постели, и еще густой залах камфарной мази, смешанный с запахом пота. Все эти липкие, гнетущие запахи грифеля, мела и мокрой губки, которой вытирают школьную доску, реальные или воображаемые, воскресили в памяти далекие воспоминания. Рты у детей были набиты леденцами, из сопящих носов текла омерзительная зелено-желтая жидкость. Боже милосердный, помоги мне!

 

Дети увидели Джима. Новичок! Они молча разглядывали его, а когда он захныкал громче и мистер Андерхилл наконец оторвал его от решетки и, упирающегося, ставшего тяжелым, как куль с песком, потащил за собой, дети молча проводили их сверкающими взглядами. Андерхиллу вдруг захотелось обернуться, пригрозить им кулаком, закричать: “Я не отдам вам моего Джима, нет, ни за что!”

 

И тут как нельзя более некстати снова послышался голос незнакомого мальчишки. Он опять сидел на горке, так высоко, что в сумерках был едва различим, и снова Андерхиллу показалось, что он кого-то ему напоминает.

 

— Здравствуй, Чарли!.. — Мальчик приветственно махнул рукой.

 

Андерхилл остановился, притих и маленький Джим.

 

— До скорого свидания, Чарли!

 

И тут Андерхиллу показалось, что мальчик похож на Томаса Маршалла, его бывшего сослуживца. Он жил всего в квартале от Андерхилла, но они не виделись вот уже несколько лет.

 

— До скорого свидания, Чарли! “До скорого свидания? Почему до скорого? Что за чушь говорит этот мальчишка!”

 

— А я тебя знаю, Чарли! — снова крикнул мальчик. — Пока!

 

— Что?! — Мистер Андерхилл даже поперхнулся от негодования.

 

— До завтрашнего вечера, Чарли. И-э-эй! — Мальчик ринулся вниз, вот он уже на земле, у подножия горки, с лицом белым как мел, а через него, падая и кувыркаясь, летят другие.

 

Растерянный мистер Андерхилл застыл на месте. Но маленький Джим снова захныкал, и мистер Андерхилл, таща упирающегося сына за руку и провожаемый немигающими лисьими взглядами из-за решетки, поспешил домой, остро ощущая холод осени.

 

На следующий день, пораньше закончив дела в конторе, мистер Андерхилл трехчасовым поездом вернулся домой. В три двадцать пять он был уже в Гринтауне и вполне мог еще насладиться теплом последних неярких лучей осеннего солнца. “Странно, как в один прекрасный день вдруг приходит осень, — думал он. — Вчера, казалось, еще было лето, а сегодня ты уже не уверен. То ли нет былого тепла в воздухе, то ли по-иному пахнет ветер? А может, это старость, которая уже засела в костях и в один прекрасный вечер вдруг проникает в кровь, а потом в сердце, и ты чувствуешь ее холодное дыхание? Ты на год стал старше, еще один год ушел безвозвратно. Может быть, это?”

 

Он шел по направлению к детской площадке и думал о будущем. Кажется, ни в одно время года человек не строит столько планов, как осенью. Должно быть, вид умирающей природы невольно заставляет человека подумать о смерти, вспомнить, что он еще не успел сделать. Итак, решено. У Джима будет частный воспитатель. Он не должен попасть в одну из этих ужасных школ. Разумеется, это отразится на его скромных сбережениях, но зато детство Джима не будет омрачено злом и насилием. Они с Кэрол сами будут подбирать ему друзей. Никаких задир или драчунов, пусть только посмеют коснуться его Джима... А что касается детской площадки, то о ней, разумеется, не может быть и речи.

 

— Здравствуй, Чарльз.

 

Мистер Андерхилл быстро поднял голову. У ворот площадки стояла его сестра Кэрол. Она назвала его Чарльзом вместо обычного Чарли, и он сразу это заметил. Значит, вчерашняя размолвка еще не забыта.

 

— Что ты здесь делаешь, Кэрол? Она виновато покраснела и бросила взгляд за решетку площадки.

 

— Нет, не может быть!.. — воскликнул мистер Андерхилл, и его испуганный, ищущий взгляд остановился на ораве дерущихся, визжащих детей. — Ты хочешь сказать, что...

 

Сестра посмотрела на него с еле заметным любопытством и кивнула головой.

 

— Я думала, что если отведу его пораньше...

 

— ...то, вернувшись в обычное время, я ничего не узнаю? Ты это хотела сказать, да? Да, именно это она хотела сказать.

 

— Боже мой, Кэрол, где же он?

 

— Я сама только что пришла посмотреть, как он себя здесь чувствует.

 

— Неужели ты бросила его здесь одного? На весь день!..

 

— Нет, всего на несколько минут, пока я делала покупки...

 

— Ты оставила его здесь? Боже милосердный! — Андерхилл схватил ее за руку. — Идем! Надо немедленно же забрать его отсюда!

 

Сквозь прутья решетки они вглядывались туда, где носились по лужайке мальчишки” а девчонки царапались и били друг друга по щекам. То и дело от группок дерущихся и ссорящихся детей отделялась одинокая фигурка и стремглав бежала куда-то, сшибая всех на пути.

 

— Он там! — воскликнул в отчаянии Андерхилл и в ту же минуту увидел Джима. С криком и плачем он бежал через лужайку, преследуемый несколькими сорванцами. Вот он упал, поднялся, снова упал, издавая дикие вопли, а его преследователи хладнокровно обстреливали его из духовых ружей.

 

— Я заткну эти проклятые ружья им в глотки! — разъярился мистер Андерхилл. — Сюда, Джим! Сюда!

 

Джим устремился к воротам, на голос отца, и тот подхватил его на лету, словно узел с мокрым и грязным тряпьем. У Джима был расквашен нос, штанишки изодраны в клочья, и весь он был в пыли и грязи.

 

— Вот тебе твоя площадка! — воскликнул мистер Андерхилл, обращаясь к сестре, и, став на колени, прижал к себе сына.— Вот они, твои милые невинные малютки из хороших семей. Настоящие фашисты! Если я еще раз увижу Джима здесь, скандала не миновать! Идем, Джим. А вы, маленькие ублюдки, марш отсюда! — прикрикнул он на детей.

 

— Мы ничего не сделали, — хором ответили дети.

 

— Боже мой, куда мы идем! — патетически воскликнул мистер Андерхилл.

 

— Эй, Чарли! — вдруг снова услышал он знакомый голос.

 

Опять этот мальчишка! Он отделился от группы детей и, улыбаясь, небрежно махнул рукой.

 

— Кто это? — спросила Кэрол.

 

— Откуда я знаю, черт побери!— в сердцах воскликнул мистер Андерхилл.

 

— До свидания, Чарли. Пока! — снова крикнул мальчик и исчез.

 

Подхватив сына на руки и решительно взяв сестру за локоть, мистер Андерхилл направился домой.

 

— Отпусти мой локоть! — резко сказала Кэрол.

 

 

Вечером, готовясь ко сну, мистер Андерхилл был буквально вне себя от негодования. Чтобы успокоиться, он выпил кофе, но и это не помогло. Он готов был размозжить головы этим отвратительным сорванцам: да, да, именно отвратительным!

 

Сколько в них хитрости, злобы, коварства, бессердечия. Во имя всего святого, кто оно, это новое поколение? Банда головорезов, висельников, громил, молодая поросль кровожадных кретинов и истязателей, в души которых уже проник страшный яд безнадзорности! Мистер Андерхилл беспокойно ворочался в постели. Наконец он встал и закурил папиросу. Но это не принесло успокоения. Придя домой, они с Кэрол поссорились. Они некрасиво кричали друг на друга — точь-в-точь дерущиеся павлины в прериях, где приличия и условности были бы смешной и нелепой причудой. Теперь ему было стыдно за свою несдержанность. Не следует отвечать грубостью на грубость, если считаешь себя воспитанным человеком. Он хотел поговорить спокойно, но Кэрол не дала ему, черт возьми! Она решила сунуть мальчишку в эту чудовищную машину, чтобы та раздавила его. Она хочет, чтобы на нем поскорее поставили штамп и номер, чтобы побои и пинки сопровождали его от детской площадки и детского сада до дверей школы и университета, а потом даже и там. Если Джиму повезет, в университете истязание и жестокость примут более утонченные формы, не будет крови и слюны, они останутся по ту сторону детства. Но у Джима к годам его зрелости появится Бог весть какой взгляд на жизнь, может, он сам захочет стать волком среди волков, псом среди псов, злодеем среди злодеев. Однако в мире и без того слишком много зла, больше, чем следует. Мысль о десяти—пятнадцати годах мучений, которые предстоит перенести Джиму, заставила мистера Андерхилла содрогнуться. Он чувствовал, как хлещут, жгут, молотят кулаками его собственное тело, как выворачивают суставы, как избивают и терзают его. Он содрогнулся, он почувствовал себя медузой, брошенной в камнедробилку. Джим не выдержит этого, он слишком мал, слишком слаб!

 

Все эти мысли лихорадочно проносились в голове мистера Андерхилла, пока он беспокойно бродил по комнатам спящего дома. Он думал о себе, о сыне, о детской площадке и о не покидавшем его гнетущем чувстве страха. Казалось, не было вопроса, который он не задал бы себе и не обдумал со всех сторон. Какие из его страхов — результат одиночества и смерти Энн, а что просто собственные причуды, желание настоять на своем? Какие из страхов вызваны реальной действительностью, тем, что он увидел на детской площадке и в лицах детей? Что разумно, а что нелепые домыслы? Мысленно он бросал крохотные гирьки на чашу весов и смотрел, как вздрагивает стрелка, колеблется, замирает, снова колеблется то в одну, то в другую сторону — между полуночью и рассветом, между светом и тьмой, простым разумом и откровенным безумием. Он не должен так держаться за сына, он должен отпустить его. Но, когда он глядел в глазенки Джима, он видел в них Энн: это ее глаза, ее губы, легкое трепетание ноздрей, пульсирующая жилка под тонкой кожей. “Я имею право бояться за Джима, — думал он. — Имею полное право. Если у вас было два драгоценных сосуда и один из них разбился, а другой, единственный, уцелел, разве можно быть спокойным и благоразумным, не испытывать постоянной тревоги и страха, что и его вдруг не станет? Нет, — повторял он, медленно меряя шагами коридор, — нет, я способен испытывать только страх, страх, и более ничего”.

 

— Что ты бродишь ночью по дому? — послышался голос сестры, когда он проходил мимо открытых дверей ее спальни. — Не надо быть таким ребенком, Чарли. Мне очень жаль, если я кажусь тебе бессердечной или жестокой. Но ты должен отказаться от своих предубеждений. Джим не может расти вне школы. Если бы была жива Энн, она обязательно отдала бы его в школу. Завтра он должен пойти на детскую площадку и ходить туда до тех пор, пока не научится постоять за себя и пока дети не привыкнут к нему. Тогда они не станут его трогать.

 

Андерхилл ничего не ответил. Он тихонько оделся в темноте, спустился вниз и вышел на улицу. Было без пяти двенадцать, когда он быстро зашагал по тротуару в тени высоких вязов, дубов и кленов, пытаясь успокоиться. Он понимал, что Кэрол права. Это твой мир, ты в нем живешь, и ты должен принимать его таким, каков он есть. Но в этом-то и был весь ужас. Ведь он уже прошел через все это, он хорошо знал, что значит побывать в клетке со львами. Воспоминания о собственном детстве терзали его все эти часы, воспоминания о страхе и жестокости. Мог ли он смириться с тем, что и его сына ждут такие испытания, его Джимми, который не виноват в том, что рос слабым и болезненным ребенком, с хрупкими косточками и бледным личиком. Разумеется, его все будут мучить и обижать.

 

У детской площадки, над которой все еще горел одинокий фонарь, он остановился. Ворота были уже заперты, но этот единственный фонарь горел здесь до двенадцати ночи. С каким наслаждением он стер бы с лица земли это проклятое место, разбил бы в куски ограду, уничтожил бы эти ужасные спусковые горки и сказал бы детям: “Идите домой! Играйте дома, играйте в своих дворах!”

 

Каким коварным, жестоким, холодным местом была эта площадка! Знал ли кто-нибудь, откуда приходят сюда дети? Мальчик, выбивший тебе зуб, кто он, как его зовут? Никто не знает. Где он живет? Никто не знает. В любой день ты можешь прийти сюда, избить до полусмерти любого из малышей и убежать, а на другой день можешь пойти на другую площадку и проделать то же самое. Никто не станет разыскивать тебя. Можно ходить с площадки на площадку и везде давать волю своим преступным наклонностям — и все безнаказанно, никто не запомнит тебя, ибо никто тебя никогда и не знал. Через месяц можешь снова вернуться на первую из них, и если малыш, которому ты выбил зуб, окажется там и узнает тебя, ты сможешь все отрицать:

 

“Нет, это не я. Это, должно быть, кто-то другой. Я здесь впервые. Нет, нет, это не я”. А когда мальчуган отвернется, можешь снова дать ему пинка и убежать, петляя по безымянным улицам.

 

“Что делать, как помочь сыну? — думал мистер Андерхилл. — Сестра более чем великодушна, она отдает Джиму все свое время, неистраченную любовь и нежность, которые не пришлось подарить собственным детям. Я не могу все время ссориться с ней или просить ее покинуть мой дом. Уехать в деревню? Нет, это невозможно. Для этого нужны деньги. Но оставить Джима здесь я тоже не могу”.

 

— Здравствуй, Чарли, — раздался тихий голос. Андерхилл вздрогнул и обернулся. За оградой детской площадки прямо на земле сидел серьезный девятилетний мальчуган и рисовал пальцем квадратики в прохладной пыли. Он даже не поднял головы и не посмотрел на Андерхилла. Он просто сказал: “Здравствуй, Чарли”, спокойно пребывая в этом зловещем мире по ту сторону железной ограды.

 

— Откуда ты знаешь мое имя? — спросил мистер Андерхилл.

 

— Знаю. — Мальчик улыбнулся и поудобнее скрестил ноги. — У вас неприятности.

 

— Почему ты здесь так поздно? Кто ты?

 

— Меня зовут Маршалл.

 

— Ну конечно же! Ты Томми Маршалл, сын Томаса Маршалла. Мне сразу показалось, что я тебя знаю.

 

— Еще бы. — Мальчик тихонько засмеялся.

 

— Как поживает твой отец, Томми?

 

— А вы давно не видели его, сэр?

 

— Я видел его мельком на улице месяца два назад.

 

— Как он выглядит?

 

— Что ты сказал? — удивился мистер Андерхилл.

 

— Как выглядит мистер Маршалл? — повторил свой вопрос мальчик. Было что-то странное в том, как он избегал произносить слово “отец”.

 

— По-моему, неплохо. Но почему ты меня об этом спрашиваешь?

 

— Надеюсь, он счастлив, — промолвил мальчик. Мистер Андерхилл смотрел на его поцарапанные руки и разбитые колени.

 

— Разве ты не собираешься домой, Томми?

 

— Я убежал из дому, чтобы повидаться с вами. Я знал, что вы придете сюда. Вам страшно, мистер Андерхилл?

 

От неожиданности мистер Андерхилл не нашелся что ответить.

 

— Да, эти маленькие чудовища...— наконец промолвил он.

 

— Возможно, я смогу помочь вам. — Мальчик нарисовал в пыли треугольник.

 

“Что за ерунда?” — подумал мистер Андерхилл.

 

— Каким образом?

 

— Ведь вы сделали бы все, чтобы Джим не попал сюда, не так ли? Даже поменялись бы с ним местами, если бы могли?

 

Мистер Андерхилл оторопело кивнул.

 

— Тогда приходите сюда завтра, ровно в четыре часа. Я смогу помочь вам.

 

— Помочь? Как можешь ты помочь мне?

 

— Сейчас я вам этого не скажу, — ответил мальчик. — Но это касается детской площадки, любого места, похожего на это, где царит зло. Ведь вы сами это чувствуете, не так ли?

 

Теплый ветерок пролетел над пустынной лужайкой, освещенной светом единственного фонаря. Андерхилл вздрогнул.

 

Даже сейчас в площадке было что-то зловещее, ибо она служила злу.

 

- Неужели все площадки похожи на эту?

 

- Таких немало. Вполне возможно, что эта - в чем-то единственная, а может, и нет. Все зависит от того, как смотреть на вещи. Ведь они таковы, какими нам хочется их видеть, Чарли. Очень многие считают, что это прекрасная площадка, и они по-своему правы. Наверное, все зависит от того, с какой стороны смотришь на это. Мне только хочется сказать вам, что Том Маршалл тоже пережил это. Он тоже боялся за своего сынишку Томми, тоже думал об этой площадке и о детях, которые играют на ней. Ему тоже хотелось уберечь Томми от зла и страданий.

 

Мальчик говорил об этом как о далеком прошлом, и мистеру Андерхиллу стало не по себе.

 

— Вот мы и договорились, — сказал мальчик.

 

— Договорились? С кем же?

 

— Думаю, с детской площадкой или с тем, кому она принадлежит.

 

— Кому же она принадлежит?

 

— Я никогда не видел его. Там, в конце площадки, за эстрадой, есть контора. Свет горит в ней всю ночь. Какой-то странный, синеватый, очень яркий свет. В конторе совершенно пустой стол и стул, на котором никто никогда не сидел, и табличка с надписью: “Управляющий”, хотя никто никогда не видел его.

 

— Должен же он быть где-нибудь поблизости?

 

— Совершенно верно, должен, — ответил мальчик. — Иначе ни я, ни кое-кто другой не смогли бы попасть сюда.

 

— Ты рассуждаешь как взрослый. Мальчик был заметно польщен.

 

— Хотите знать, кто я на самом деле? Я совсем не Томми. Я — Том Маршалл, его отец.— Мальчик продолжал неподвижно сидеть в пыли, освещенный светом одинокого, недосягаемого фонаря, а ночной ветер легонько трепал ворот его рубашки и поднимал с земли прохладную пыль. — Да, я Том Маршалл — отец. Я знаю, вам трудно поверить в это, но это так. Я тоже боялся за Томми, как вы боитесь сейчас за своего Джима. Поэтому я пошел на эту сделку с детской площадкой. О, не думайте, что я один здесь такой. Есть и другие. Если вы повнимательнее вглядитесь в лица детей, то по выражению глаз сразу отличите нас от настоящих детей.

 

Андерхилл растерянно смотрел на мальчика.

 

— Шел бы ты домой, Томми.

 

— Вам хочется мне верить. Вам хочется, чтобы все это оказалось правдой. Я понял это в первый же день по вашим глазам, как только вы подошли к ограде. Если бы вы могли поменяться местами с Джимом, вы, не задумываясь, сделали бы это. Вам хочется спасти его от подобного детства, хочется, чтобы он поскорее стал взрослым и все это было бы уже позади.

 

— Какой отец не желает добра своему ребенку.

 

— А вы особенно. Ведь вы уже сейчас чувствуете каждый удар и пинок, который получит здесь Джим. Ладно, приходите завтра. Вы тоже сможете договориться.

 

— Поменяться местами с Джимом? “Какая нелепая, неправдоподобная и вместе с тем странно успокаивающая мысль!”

 

— Что я должен сделать для этого?

 

— Твердо решить, что вы этого хотите. Следующий свой вопрос мистер Андерхилл постарался задать как можно более безразличным тоном, так, чтобы он походил скорее на шутку, хотя в душе его поднималось негодование.

 

— Сколько это будет стоить?

 

— Ровным счетом ничего. Вам только надо будет приходить и играть на этой площадке.

 

— Весь день?

 

— И, разумеется, ходить в школу.

 

— И снова расти?

 

— Да, и снова расти. Приходите завтра в четыре.

 

— В это время я еще занят в конторе.

 

— Итак, до завтра, — сказал мальчик.

 

— Ты бы лучше шел домой, Томми.

 

— Меня зовут Том Маршалл, — ответил мальчик, продолжая сидеть в пыли.

 

Фонарь над детской площадкой погас.

 

Мистер Андерхилл и его сестра за завтраком молчали. Обычно он звонил из конторы и болтал с сестрой о разных делах, но сегодня он не сделал этого. Однако в половине второго, после ленча, к которому он почти не притронулся, мистер Андерхилл все же позвонил домой. Услышав голос Кэрол, он тут же положил трубку. Но через пять минут снова набрал номер.

 

— Это ты звонил, Чарли?

 

— Да, я, — ответил он.

 

— Мне показалось, что это ты, а потом ты почему-то положил трубку. Ты что-то хотел сказать, дорогой?

 

Кэрол снова вела себя благоразумно.

 

— Нет, я просто так.

 

— Эти два дня были просто ужасны, Чарли! Надеюсь, ты понимаешь, о чем я говорю. Джим должен ходить на площадку и должен получить свою порцию пинков и побоев.

 

— Да, да, свою порцию.

 

Он снова увидел кровь, хищные лисьи морды и растерзанного зайчонка.

 

— Он должен уметь постоять за себя, — продолжала Кэрол, — и, если нужно, дать сдачи.

 

— Да, дать сдачи, — машинально повторял мистер Андерхилл.

 

— Я так и знала, что ты одумаешься.

 

— Да, одумаюсь, — повторял он. — Да, да, ты права. Иного выхода нет. Он должен быть принесен в жертву.

 

— Чарли, какие странные слова ты говоришь!

 

Мистер Андерхилл откашлялся.

 

— Итак, решено.

 

— Да.

 

“Интересно, как все это произойдет”, — подумал он.

 

— Ну а в остальном дома все в порядке? — спросил он.

 

Он думал о квадратах и треугольниках, которые чертил в пыли мальчик, чье лицо было смутно знакомо.

 

— Да, — ответила сестра.

 

— Я только что подумал, Кэрол, — вдруг сказал он.

 

— О чем, милый?

 

— Я приеду сегодня в три, — он произносил слова медленно, словно человек, который с трудом перевел дыхание после сокрушительного удара под ложечку. — Мы пройдемся немного, ты, я и Джим. — Он закрыл глаза.

 

— Отлично, милый!

 

— Пройдемся до детской площадки, — добавил он и положил трубку.

 

Была уже настоящая осень, с резким ветром и холодами. За ночь деревья расцветились осенними красками и начали терять листву. Сухие листья кружились над головой мистера Андерхилла, когда он поднялся на крыльцо дома, где укрылись от ветра поджидавшие его Кэрол и маленький Джим.

 

— Здравствуй. — Брат и сестра, поприветствовав друг друга, обменялись поцелуями.

 

— Вот и папа, Джим.

 

— Здравствуй, Джимми.

 

Они улыбались, хотя у мистера Андерхилла душа холодела от страха при мысли о том, что его ждет.

 

Было почти четыре часа. Он взглянул на серое небо, грозившее дождем, похожее на застывшую лаву или пепел; влажный ветер дул в лицо. Когда они пошли, мистер Андерхилл крепко прижал к себе локоть сестры.

 

— Ты такой внимательный сегодня, Чарли, — улыбнулась она.

 

— Да, да, — рассеянно ответил он, думая о своем.

 

Вот и ворота детской площадки.

 

— Здравствуй, Чарли!

 

Высоко на верхушке гигантской горки стоял маленький Маршалл и махал им рукой, однако лицо, его было серьезно.

 

— Подожди меня здесь, Кэрол, — сказал мистер Андерхилл. — Я скоро вернусь. Я только отведу туда Джимми.

 

— Хорошо, я подожду. Он сжал ручонку сына.

 

— Идем, Джим. Держись крепко за папу.

 

По бетонным ступеням они спустились на площадку и остановились. Вот они, эти гигантские квадраты, “классики”, чудовищные “крестики и нолики”, какие-то цифры, треугольники и овалы, которые дети рисовали в этой неправдоподобной пыли.

 

Налетел ветер, и мистер Андерхилл поежился от холода; он еще крепче сжал ладошку сына и, обернувшись, посмотрел на сестру. “Прощай”, — сказал он, ибо более не сомневался ни в чем. Он был на детской площадке, он знал, что она существует и что сейчас произойдет то, что должно произойти. Ради Джима он готов теперь на все, на все в этом ужасном мире. А сестра лишь засмеялась в ответ: “Что ты, Чарли, глупый!”

 

А потом они с Джимом побежали по пыльной площадке, по дну каменного моря, которое гнало, толкало, бросало их вперед. Вот он услышал, как закричал Джим: “Папа! Папа!”, а дети окружили их, и мальчик на спусковой горке что-то кричал, а гигантские “классики”, “крестики и нолики” кружились перед глазами. Страх сковал тело мистера Андерхилла, но он уже знал, что нужно делать, что должно быть сделано и чего следует ожидать.

 

В дальнем конце площадки в воздухе мелькнул футбольный мяч, со свистом проносились бейсбольные мячи, хлопали биты, мелькали кулаки. Дверь конторы управляющего была широко открыта, стол пуст, на стуле — никого, а под потолком горела одинокая лампочка.

 

Андерхилл споткнулся, зажмурил глаза и, издав вопль, упал на землю. Тело сжалось от острой боли, странные слова слетали с губ, все кружилось перед глазами.

 

— Ну вот и ты, Джим, — произнес чей-то голос.

 

А мистер Андерхилл, зажмурив глаза, визжа и вопя, уже взбирался по высокой металлической лестнице; в горле першило от крика.

 

Открыв глаза, он увидел, что сидит на самой верхушке отливающей свинцовой синевой горки не менее десяти тысяч футов высотой, а сзади на него напирают другие дети. Они толкают и бьют его, требуют, чтобы он спускался вниз, спускался вниз!

 

Он посмотрел вниз и далеко в конце площадки увидел человека в черном пальто. Он шел к воротам, а там стояла женщина и махала ему рукой. Потом мужчина и женщина стояли рядом и смотрели на него. Они махали и кричали:

 

— Не скучай, Джим, не скучай!

 

Он закричал и, все поняв, в ужасе посмотрел на свои маленькие худые руки и на далекую землю внизу. Он уже чувствовал, как из носа сочится кровь, а мальчишка Маршалл вдруг очутился рядом.

 

— Привет! — выкрикнул он и изо всех сил ткнул его кулаком в лицо. — Всего каких-нибудь двенадцать лет, пустяки! — Рев площадки заглушил его голос.

 

“Двенадцать лет! — подумал мистер Андерхилл, чувствуя, как западня захлопнулась. — У детей свое чувство времени. Для них год все равно что десять. Значит, не двенадцать лет детства, а целое столетие, столетие этого кошмара!”

 

— Эй ты, спускайся вниз! Сзади его обдавали запахами горчичных припарок и скипидарной мази, земляных орехов и жевательной резинки, запахами чернил, бечевы для бумажного змея, борного мыла, тыквенных масок, оставшихся от праздника “всех святых”, и масок из папье-маше, запахами подсыхающих ссадин и болячек: его били, щипали и толкали вниз. Кулаки поднимались и опускались, он видел злые лисьи морды, а внизу у ограды мужчина и женщина махали ему рукой. Он закричал, он закрыл лицо руками, он почувствовал, как сочится из носа кровь, а его подталкивают все ближе и ближе к краю пропасти, за которой была пустота, ничто.

 

Нагнувшись вперед, вопя от страха и боли, он ринулся вниз, а за ним остальные — десятки тысяч чудовищ! За секунду до того, как он шлепнулся на землю, врезался в самую гущу барахтающихся тел

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Гость Lilian

451 градус по Фаренгейту

 

ДОНУ КОНГДОНУ С БЛАГОДАРНОСТЬЮ

 

Если тебе дадут линованную

бумагу, пиши поперек.

Хуан Рамон Хименес

 

Часть 1. ОЧАГ И САЛАМАНДРА

 

 

Жечь было наслаждением. Какое-то особое наслаждение видеть, как огонь

пожирает вещи, как они чернеют и меняются. Медный наконечник брандспойта

зажат в кулаках, громадный питон изрыгает на мир ядовитую струю керосина,

кровь стучит в висках, а руки кажутся руками диковинного дирижера,

исполняющего симфонию огня и разрушения, превращая в пепел изорванные,

обуглившиеся страницы истории. Символический шлем, украшенный цифрой 451,

низко надвинут на лоб, глаза сверкают оранжевым пламенем при мысли о том,

что должно сейчас произойти: он нажимает воспламенитель - и огонь жадно

бросается на дом, окрашивая вечернее небо в багрово-желто-черные тона. Он

шагает в рое огненно-красных светляков, и больше всего ему хочется сделать

сейчас то, чем он так часто забавлялся в детстве,- сунуть в огонь прутик с

леденцом, пока книги, как голуби, шелестя крыльями-страницами, умирают на

крыльце и на лужайке перед домом, они взлетают в огненном вихре, и черный от

копоти ветер уносит их прочь.

Жесткая улыбка застыла на лице Монтэга, улыбка-гримаса, которая

появляется на губах у человека, когда его вдруг опалит огнем и он

стремительно отпрянет назад от его жаркого прикосновения.

Он знал, что, вернувшись в пожарное депо, он, менестрель огня, взглянув

в зеркало, дружески подмигнет своему обожженному, измазанному сажей лицу. И

позже в темноте, уже засыпая, он все еще будет чувствовать на губах

застывшую судорожную улыбку. Она никогда не покидала его лица, никогда,

сколько он себя помнит.

Он тщательно вытер и повесил на гвоздь черный блестящий шлем, аккуратно

повесил рядом брезентовую куртку, с наслаждением вымылся под сильной струей

душа и, насвистывая, сунув руки в карманы, пересек площадку верхнего этажа

пожарной станции и скользнул в люк. В последнюю секунду, когда катастрофа

уже казалась неизбежной, он выдернул руки из карманов, обхватил блестящий

бронзовый шест и со скрипом затормозил за миг до того, как его ноги

коснулись цементного пола нижнего этажа.

Выйдя на пустынную ночную улицу, он направился к метро. Бесшумный

пневматический поезд поглотил его, пролетел, как челнок, по хорошо смазанной

трубе подземного туннеля и вместе с сильной струей теплого воздуха выбросил

на выложенный желтыми плитками эскалатор, ведущий на поверхность в одном из

пригородов.

Насвистывая, Монтэг поднялся на эскалаторе навстречу ночной тишине. Не

думая ни о чем, во всяком случае, ни о чем в особенности, он дошел до

поворота. Но еще раньше, чем выйти на угол, он вдруг замедлил шаги, как

будто ветер, налетев откуда-то, ударил ему в лицо или кто-то окликнул его по

имени.

Уже несколько раз, приближаясь вечером к повороту, за которым

освещенный звездами тротуар вел к его дому, он испытывал это странное

чувство. Ему казалось, что за мгновение до того, как ему повернуть, за углом

кто-то стоял. В воздухе была какая-то особая тишина, словно там, в двух

шагах, кто-то притаился и ждал и лишь за секунду до его появления вдруг

превратился в тень и пропустил его сквозь себя.

Может быть, его ноздри улавливали слабый аромат, может быть, кожей лица

и рук он ощущал чуть заметное повышение температуры вблизи того места, где

стоял кто-то невидимый, согревая воздух своим теплом. Понять это было

невозможно. Однако, завернув за угол, он всякий раз видел лишь белые плиты

пустынного тротуара. Только однажды ему показалось, будто чья-то тень

мелькнула через лужайку, но все исчезло, прежде чем он смог вглядеться или

произнести хоть слово.

Сегодня же у поворота он так замедлил шаги, что почти остановился.

Мысленно он уже был за углом - и уловил слабый шорох. Чье-то дыхание? Или

движение воздуха, вызванное присутствием кого-то, кто очень тихо стоял и

ждал?

Он завернул за угол.

По залитому лунным светом тротуару ветер гнал осенние листья, и

казалось, что идущая навстречу девушка не переступает по плитам, а скользит

над ними, подгоняемая ветром и листвой. Слегка нагнув голову, она смотрела,

как носки ее туфель задевают кружащуюся листву. Ее тонкое матовой белизны

лицо светилось ласковым, неутолимым любопытством. Оно выражало легкое

удивление. Темные глаза так пытливо смотрели на мир, что, казалось, ничто не

могло от них ускользнуть. На ней было белое платье, оно шелестело. Монтэгу

чудилось, что он слышит каждое движение ее рук в такт шагам, что он услышал

даже тот легчайший, неуловимый для слуха звук - светлый трепет ее лица,

когда, подняв голову, она увидела вдруг, что лишь несколько шагов отделяют

ее от мужчины, стоящего посреди тротуара.

Ветви над их головами, шурша, роняли сухой дождь листьев. Девушка

остановилась. Казалось, она готова была отпрянуть назад, но вместо того она

пристально поглядела на Монтэга, и ее темные, лучистые, живые глаза так

просияли, как будто он сказал ей что-то необыкновенно хорошее. Но он знал,

что его губы произнесли лишь простое приветствие. Потом, видя, что девушка,

как завороженная, смотрит на изображение саламандры, на рукаве его тужурки и

на диск с фениксом, приколотый к груди, он заговорил:

- Вы, очевидно, наша новая соседка?

- А вы, должно быть...- она наконец оторвала глаза от эмблем его

профессии,- пожарник? - Голос ее замер.

- Как вы странно это сказали.

- Я... я догадалась бы даже с закрытыми глазами,- тихо проговорила она.

- Запах керосина, да? Моя жена всегда на это жалуется.- Он засмеялся.-

Дочиста его ни за что не отмоешь.

- Да. Не отмоешь,- промолвила она, и в голосе ее прозвучал страх.

Монтэгу казалось, будто она кружится вокруг него, вертит его во все

стороны, легонько встряхивает, выворачивает карманы, хотя она не двигалась с

места.

- Запах керосина,- сказал он, чтобы прервать затянувшееся молчание.- А

для меня он все равно, что духи.

- Неужели правда?

- Конечно. Почему бы и нет?

Она подумала, прежде чем ответить:

- Не знаю.- Потом она оглянулась назад, туда, где были их дома.- Можно,

я пойду с вами? Меня зовут Кларисса Маклеллан.

- Кларисса... А меня - Гай Монтэг. Ну что ж, идемте. А что вы тут

делаете одна и так поздно? Сколько вам лет?

Теплой ветреной ночью они шли по серебряному от луны тротуару, и

Монтэгу чудилось, будто вокруг веет тончайшим ароматом свежих абрикосов и

земляники. Он оглянулся и понял, что это невозможно - ведь на дворе осень.

Нет, ничего этого не было. Была только девушка, идущая рядом, и в

лунном свете лицо ее сияло, как снег. Он знал, что сейчас она обдумывает его

вопросы, соображает, как лучше ответить на них.

- Ну вот,- сказала она,- мне семнадцать лет, и я помешанная. Мой дядя

утверждает, что одно неизбежно сопутствует другому. Он говорит: если

спросят, сколько тебе лет, отвечай, что тебе семнадцать и что ты

сумасшедшая. Хорошо гулять ночью, правда? Я люблю смотреть на вещи, вдыхать

их запах, и бывает, что я брожу вот так всю ночь напролет и встречаю восход

солнца.

Некоторое время они шли молча. Потом она сказала задумчиво:

- Знаете, я совсем вас не боюсь.

- А почему вы должны меня бояться? - удивленно спросил он.

- Многие боятся вас. Я хочу сказать, боятся пожарников. Но ведь вы, в

конце концов, такой же человек...

В ее глазах, как в двух блестящих капельках прозрачной воды, он увидел

свое отражение, темное и крохотное, но до мельчайших подробностей точное -

даже складки у рта,- как будто ее глаза были двумя волшебными кусочками

лилового янтаря, навеки заключившими в себе его образ. Ее лицо, обращенное

теперь к нему, казалось хрупким, матово-белым кристаллом, светящимся изнутри

ровным, немеркнущим светом. То был не электрический свет, пронзительный и

резкий, а странно успокаивающее, мягкое мерцание свечи. Как-то раз, когда он

был ребенком, погасло электричество, и его мать отыскала и зажгла последнюю

свечу. Этот короткий час, пока горела свеча, был часом чудесных открытий:

мир изменился, пространство перестало быть огромным и уютно сомкнулось

вокруг них. Мать и сын сидели вдвоем, странно преображенные, искренне желая,

чтобы электричество не включалось как можно дольше. Вдруг Кларисса сказала:

- Можно спросить вас?.. Вы давно работаете пожарником?

- С тех пор как мне исполнилось двадцать. Вот уже десять лет.

- А вы когда-нибудь читаете книги, которые сжигаете?

Он рассмеялся.

- Это карается законом.

- Да-а... Конечно.

- Это неплохая работа. В понедельник жечь книги Эдны Миллей, в среду -

Уитмена, в пятницу - Фолкнера. Сжигать в пепел, затем сжечь даже пепел.

Таков наш профессиональный девиз.

Они прошли еще немного. Вдруг девушка спросила:

- Правда ли, что когда-то, давно, пожарники тушили пожары, а не

разжигали их?

- Нет. Дома всегда были несгораемыми. Поверьте моему слову......"

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение

Негодяй

Мне из "Марсианских хроник" больше всего нравится "Зеленое утро". После него не хочется остограмиться, по-крайней мере.


То что видишь ты - видимость только одна
Далеко от поверхности жизни до дна
Полагай несущественным явное в мире
Ибо тайная сущность вещей не видна

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение

Lilian

"Ласковый дождь" - мороз по коже. Как и все "хроники"

Брррр


То что видишь ты - видимость только одна
Далеко от поверхности жизни до дна
Полагай несущественным явное в мире
Ибо тайная сущность вещей не видна

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение

Lilian

Вот за это я тебя и люблю.Если книги не читать то их сжигают.


Ребёнка нельзя с детства приучать к мылу. Вырастет - поймёт, умываться ли ему, и каким мылом. Зачем умываться?

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Гость Lilian

Roy

"Ласковый дождь" меня когда-то, ох и достал!

"Зелёное утро" - почитаем! Скорее всего читала, забыла.

 

Days

Ну воооот... :unsure::lol:)))

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение

Бредбери принадлежит к той эпохе, когда казалось, что ещё 5, 10 лет, и человечество достигнет чего-то большего, чем реклама прокладок и совершенствание социальной инженерии. Что вот-вот и появяться смешные роботы и "белые одежды", марсиане и бабочки.

 

Блин, открытие полётов в космос, первые ЭВМ, нескончаемые ресурсы и стабильность в миграции. Что-то есть в его книжках, что-то такое... не знаю, какой-то неоромантизм. Оптимизм и позитив.

 

Он из той же группы, что и Лем, и Стругацкие. Хайнлайн, Андерсон.

Грустно сейчас мне их всех читать.

Может действительно кто-то когда-то в 70-х и наступил на бабочку? :unsure:


Атомные удары по густонаселенным районам спасут планету от перенаселения и голода!

------------------

Мы свое призванье не забудем, жесть и ахуй мы приносим людям

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение

Lilian

По молодости лет меня больше потрясла четвертая экспедиция (ну там где Спендер хотел всех перестрелять).

Зеленое утро оставлет приятное ощущение. А вообще, хроники - страшная штука. Бредбери и тридцати не было когда он все это написал,


То что видишь ты - видимость только одна
Далеко от поверхности жизни до дна
Полагай несущественным явное в мире
Ибо тайная сущность вещей не видна

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Lilian

По молодости лет меня больше потрясла четвертая экспедиция (ну там где Спендер хотел всех перестрелять).

Зеленое утро оставлет приятное ощущение. А вообще, хроники - страшная штука. Бредбери и тридцати не было когда он все это написал,

Гораздо страшнее мне показался рассказ "И грянул гром".

Про мелочи, меняющие всё. Невзначай, и не сильно. Но неотвратимо.

 

И "451 по Фаренгейту". Тоже жуткая такая вещь. Про обыденность, про nobless oblidge и "белых ворон".


Атомные удары по густонаселенным районам спасут планету от перенаселения и голода!

------------------

Мы свое призванье не забудем, жесть и ахуй мы приносим людям

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Гость Lilian
Бредбери принадлежит к той эпохе, когда казалось, что ещё 5, 10 лет, и человечество достигнет чего-то большего, чем реклама прокладок и совершенствание социальной инженерии. Что вот-вот и появяться смешные роботы и "белые одежды", марсиане и бабочки.

 

Блин, открытие полётов в космос, первые ЭВМ, нескончаемые ресурсы и стабильность в миграции. Что-то есть в его книжках, что-то такое... не знаю, какой-то неоромантизм. Оптимизм и позитив.

 

Он из той же группы, что и Лем, и Стругацкие. Хайнлайн, Андерсон.

Грустно сейчас мне их всех читать.

Может действительно кто-то когда-то в 70-х и наступил на бабочку? :unsure:

Что-то Вы совсем уж грустно... :lol:

"И грянул гром...", конечно первый раз читаешь - жуть.

И при этом интересно оооочень. А вот фильм, ну нет спецэффекты - оглушительны, чего там, - но нет настроения Брэдбери, нет его этой вселенской тоски... а вдруг что не так пойдёт.

Да и Стругацких экранизировать, ничего не получится.

Думала Герман закончит "Трудно быть богом", а фиг - на это денег нет.

Вот перечитала "Гадких лебедей", Сновальщик мне напомнил цитатой про них, Freemann, здорово ведь задумано, но чистейшей воды фантастика - невозможно сие осуществить, а как хотелось бы!

Сама идея гениальна.

Roy

А вообще, хроники - страшная штука. Бредбери и тридцати не было когда он все это написал

И самая лучшая, ну может я неправа. Но хроники было первое, что я прочла у него - мне так жаль было, что вот мало кто мог разделить мою радость после прочтения.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Гость Lilian

НОЧНАЯ ВСТРЕЧА

Август 2002

 

Прежде чем ехать дальше в голубые горы, Томас Гомес остановился возле уединенной бензоколонки.

 

- Не одиноко тебе здесь, папаша? - спросил Томас.

 

Старик протер тряпкой ветровое стекло небольшого грузовика.

 

- Ничего.

 

- А как тебе Марс нравится, старина?

 

- Здорово. Всегда что-нибудь новое. Когда я в прошлом году попал сюда, то первым делом сказал себе: вперед не заглядывай, ничего не требуй, ничему не удивляйся. Землю нам надо забыть, все, что было, забыть. Теперь следует приглядеться, освоиться и понять, что здесь все не так, все по-другому. Да тут одна только погода - это же настоящий цирк. Это марсианская погода. Днем жарища адская, ночью адский холод. А необычные цветы, необычный дождь - неожиданности на каждом шагу! Я сюда приехал на покой, задумал дожить жизнь в таком месте, где все иначе. Это очень важно старому человеку - переменить обстановку. Молодежи с ним говорить недосуг, другие старики ему осточертели. Вот я и смекнул, что самое подходящее для меня - найти такое необычное местечко, что только не ленись смотреть, кругом развлечения. Вот, подрядился на эту бензоколонку. Станет чересчур хлопотно, снимусь отсюда и переберусь на какое-нибудь старое шоссе, не такое оживленное; мне бы только заработать на пропитание, да чтобы еще оставалось время примечать, до чего же здесь все не так.

 

- Неплохо ты сообразил, папаша, - сказал Томас; его смуглые руки лежали, отдыхая, на баранке. У него было отличное настроение. Десять дней кряду он работал в одном из новых поселений, теперь получил два выходных и ехал на праздник.

 

- Уж я больше ничему не удивляюсь, - продолжал старик. - Гляжу, и только. Можно сказать, набираюсь впечатлений. Если тебе Марс, каков он есть, не по вкусу, отправляйся лучше обратно на Землю. Здесь все шиворот-навыворот: почва, воздух, каналы, туземцы (правда, я еще ни одного не видел, но, говорят, они тут где-то бродят), часы. Мои часы - и те чудят. Здесь даже время шиворот-навыворот. Иной раз мне сдается, что я один-одинешенек, на всей этой проклятой планете больше ни души. Пусто. А иногда покажется, что я - восьмилетний мальчишка, сам махонький, а все кругом здоровенное! Видит бог, тут самое подходящее место для старого человека. Тут не задремлешь, я просто счастливый стал. Знаешь, что такое Марс? Он смахивает на вещицу, которую мне подарили на рождество семьдесят лет назад - не знаю, держал ли ты в руках такую штуку: их калейдоскопами называют, внутри осколки хрусталя, лоскутки, бусинки, всякая мишура... А поглядишь сквозь нее на солнце - дух захватывает! Сколько узоров! Так вот, это и есть Марс. Наслаждайся им и не требуй от него, чтобы он был другим. Господи, да знаешь ли ты, что вот это самое шоссе проложено марсианами шестнадцать веков назад, а в полном порядке! Гони доллар и пятьдесят центов, спасибо и спокойной ночи.

 

Томас покатил по древнему шоссе, тихонько посмеиваясь.

 

Это был долгий путь через горы, сквозь тьму, и он держал руль, иногда опуская руку в корзинку с едой и доставая оттуда леденец. Прошло уже больше часа непрерывной езды, и ни одной встречной машины, ни одного огонька, только лента дороги, гул и рокот мотора, и Марс кругом, тихий, безмолвный. Марс - всегда тихий, в эту ночь был тише, чем когда-либо. Мимо Томаса скользили пустыни, и высохшие моря, и вершины среди звезд.

 

Нынче ночью в воздухе пахло Временем. Он улыбнулся, мысленно оценивая свою выдумку. Неплохая мысль. А в самом деле: чем пахнет Время? Пылью, часами, человеком. А если задуматься, какое оно - Время то есть - на слух? Оно вроде воды, струящейся в темной пещере, вроде зовущих голосов, вроде шороха земли, что сыплется на крышку пустого ящика, вроде дождя. Пойдем еще дальше, спросим, как выглядит Время? Оно точно снег, бесшумно летящий в черный колодец, или старинный немой фильм, в котором сто миллиардов лиц, как новогодние шары, падают вниз, падают в ничто. Вот чем пахнет Время и вот какое оно на вид и на слух. А нынче ночью - Томас высунул руку в боковое окошко, - нынче так и кажется, что его можно даже пощупать.

 

Он вел грузовик в горах Времени. Что-то кольнуло шею, и Томас выпрямился, внимательно глядя вперед.

 

Он въехал в маленький мертвый марсианский городок, выключил мотор и окунулся в окружающее его безмолвие. Затаив дыхание, он смотрел из кабины на залитые луной белые здания, в которых уже много веков никто не жил. Великолепные, безупречные здания, пусть разрушенные, но все равно великолепные.

 

Включив мотор, Томас проехал еще милю-другую потом снова остановился, вылез, захватив свою корзинку, и прошел на бугор, откуда можно было окинуть взглядом занесенный пылью город. Открыл термос и налил себе чашку кофе. Мимо пролетела ночная птица. На душе у него было удивительно хорошо, спокойно.

 

Минут пять спустя Томас услышал какой-то звук. Вверху, там, где древнее шоссе терялось за поворотом, он приметил какое-то движение, тусклый свет, затем донесся слабый рокот. Томас повернулся, держа чашку в руке. С гор спускалось нечто необычайное.

 

Это была машина, похожая на желто-зеленое насекомое, на богомола, она плавно рассекала холодный воздух, мерцая бесчисленными зелеными бриллиантами, сверкая фасеточными рубиновыми глазами. Шесть ног машины ступали по древнему шоссе с легкостью моросящего дождя, а со спины машины на Томаса глазами цвета расплавленного золота глядел марсианин глядел будто в колодец.

 

Томас поднял руку и мысленно уже крикнул: "Привет!", но губы его не шевельнулись. Потому что это был марсианин. Но Томас плавал на Земле в голубых реках, вдоль которых шли незнакомые люди, вместе с чужими людьми ел в чужих домах, и всегда его лучшим оружием была улыбка. Он не носил с собой пистолета. И сейчас Томас не чувствовал в нем нужды, хотя где-то под сердцем притаился страх.

 

У марсианина тоже ничего не было в руках. Секунду они смотрели друг на друга сквозь прохладный воздух.

 

Первым решился Томас

 

- Привет! - сказал он

 

- Привет! - сказал марсианин на своем языке.

 

Они не поняли друг друга.

 

- Вы сказали "здравствуйте"? - спросили оба одновременно.

 

- Что вы сказали? - продолжали они, каждый на своем языке.

 

Оба нахмурились.

 

- Вы кто? - спросил Томас по-английски.

 

- Что вы здесь делаете? - произнесли губы чужака по-марсиански.

 

- Куда вы едете? - спросили оба с озадаченным видом.

 

- Меня зовут Томас Гомес.

 

- Меня зовут Мью Ка.

 

Ни один из них не понял другого, но каждый постучал пальцем по своей груди, и смысл стал обоим ясен.

 

Вдруг марсианин рассмеялся.

 

- Подождите!

 

Томас ощутил, как что-то коснулось его головы, хотя никто его не трогал.

 

- Вот так! - сказал марсианин по-английски. - Теперь дело пойдет лучше!

 

- Вы так быстро выучили мой язык?

 

- Ну что вы!

 

Оба, не зная, что говорить, посмотрели на чашку с горячим кофе в руке Томаса.

 

- Что-нибудь новое? - спросил марсианин, разглядывая его и чашку и подразумевая, по-видимому, и то и другое.

 

- Выпьете чашечку? - предложил Томас.

 

- Большое спасибо.

 

Марсианин соскользнул со своей машины.

 

Вторая чашка наполнилась горячим кофе. Томас подал ее марсианину.

 

Их руки встретились и, точно сквозь туман, прошли одна сквозь другую.

 

- Господи Иисусе! - воскликнул Томас и выронил чашку.

 

- Силы небесные! - сказал марсианин на своем языке.

 

- Видели, что произошло? - прошептали они.

 

Оба похолодели от испуга.

 

Марсианин нагнулся за чашкой, но никак не мог ее взять.

 

- Господи! - ахнул Томас.

 

- Ну и ну! - Марсианин пытался снова и снова ухватить чашку, ничего не получалось. Он выпрямился, подумал, затем отстегнул от пояса нож.

 

- Эй! - крикнул Томас.

 

- Вы не поняли, ловите! - сказал марсианин и бросил нож.

 

Томас подставил сложенные вместе ладони. Нож упал сквозь руки на землю. Томас хотел его поднять, но не мог ухватить и, вздрогнув, отпрянул.

 

Он глядел на марсианина, стоящего на фоне неба.

 

- Звезды! - сказал Томас.

 

- Звезды! - отозвался марсианин, глядя на Томаса.

 

Сквозь тело марсианина, яркие, белые, светили звезды, его плоть была расшита ими словно тонкая, переливающаяся искрами оболочка студенистой медузы. Звезды мерцали, точно фиолетовые глаза, в груди и в животе марсианина, блистали драгоценностями на его запястьях.

 

- Я вижу сквозь вас! - сказал Томас.

 

- И я сквозь вас! - отвечал марсианин, отступая на шаг.

 

Томас пощупал себя, ощутил живое тепло собственного тела и успокоился. "Все в порядке, - подумал он, - я существую".

 

Марсианин коснулся рукой своего носа, губ.

 

- Я не бесплотный, - негромко сказал он. - Живой!

 

Томас озадаченно глядел на него.

 

- Но если я существую, значит, вы - мертвый.

 

- Нет, вы!

 

- Привидение!

 

- Призрак!

 

Они показывали пальцем друг на друга, и звездный свет в их конечностях сверкал и переливался, как острие кинжала, как ледяные сосульки, как светлячки. Они снова проверили свои ощущения, и каждый убедился, что он жив-здоров и охвачен волнением, трепетом, жаром, недоумением, а вот тот, другой - ну, конечно же, тот нереален, тот призрачная призма, ловящая и излучающая свет далеких миров...

 

"Я пьян, - сказал себе Томас. - Завтра никому не расскажу про это, ни слова!"

 

 

 

 

 

Они стояли на древнем шоссе, и оба не шевелились.

 

- Откуда вы? - спросил наконец марсианин.

 

- С Земли.

 

- Что это такое?

 

- Там. - Томас кивком указал на небо.

 

- Давно?

 

- Мы прилетели с год назад, вы разве не помните?

 

- Нет.

 

- А вы все к тому времени вымерли, почти все. Вас очень мало осталось - разве вы этого не знаете?

 

- Это неправда.

 

- Я вам говорю, вымерли. Я сам видел трупы. Почерневшие тела в комнатах, во всех домах, и все мертвые. Тысячи тел.

 

- Что за вздор, мы живы!

 

- Мистер, всех ваших скосила эпидемия. Странно, что вам это неизвестно. Вы каким-то образом спаслись.

 

- Я не спасся, не от чего мне было спасаться. О чем это вы говорите? Я еду на праздник у канала возле Эниальских Гор. И прошлую ночь был там. Вы разве не видите город? - Марсианин вытянул руку, показывая.

 

Томас посмотрел и увидел развалины.

 

- Но ведь этот город мертв уже много тысяч лет!

 

Марсианин рассмеялся.

 

- Мертв? Я ночевал там вчера!

 

- А я его проезжал на той неделе, и на позапрошлой неделе, и вот только что, там одни развалины! Видите разбитые колонны?

 

- Разбитые? Я их отлично вижу в свете луны. Прямые, стройные колонны.

 

- На улицах ничего, кроме пыли, - сказал Томас.

 

- Улицы чистые!

 

- Каналы давно высохли, они пусты.

 

- Каналы полны лавандового вина!

 

- Город мертв.

 

- Город жив! - возразил марсианин, смеясь еще громче. - Вы решительно ошибаетесь. Видите, сколько там карнавальных огней? Там прекрасные челны, изящные, как женщины, там прекрасные женщины, изящные, как челны, женщины с кожей песочного цвета, женщины с огненными цветками в руках. Я их вижу, вижу, как они бегают вон там, по улицам, такие маленькие отсюда. И я туда еду, на праздник, мы будем всю ночь кататься по каналу, будем петь, пить, любить. Неужели вы не видите?

 

- Мистер, этот город мертв, как сушеная ящерица. Спросите любого из наших. Что до меня, то я еду в Грин-Сити - новое поселение на Иллинойсском шоссе, мы его совсем недавно заложили. А вы что-то напутали. Мы доставили сюда миллион квадратных футов досок лучшего орегонского леса, несколько десятков тонн добрых стальных гвоздей и отгрохали два поселка - глаз не оторвешь. Как раз сегодня спрыскиваем один из них. С Земли прилетают две ракеты с нашими женами и невестами. Будут народные танцы, виски...

 

Марсианин встрепенулся.

 

- Вы говорите - в той стороне?

 

- Да, там, где ракеты. - Томас подвел его к краю бугра и показал вниз. - Видите?

 

- Нет.

 

- Да вон же, вон, черт возьми! Такие длинные, серебристые штуки.

 

- Не вижу.

 

Теперь рассмеялся Томас.

 

- Да вы ослепли!

 

- У меня отличное зрение. Это вы не видите.

 

- Ну хорошо, а новый поселок вы видите? Или тоже нет?

 

- Ничего не вижу, кроме океана - и как раз сейчас отлив.

 

- Уважаемый, этот океан испарился сорок веков тому назад.

 

- Ну, знаете, это уж чересчур.

 

- Но это правда, уверяю вас!

 

Лицо марсианина стало очень серьезным.

 

- Постойте. Вы в самом деле не видите города, как я его вам описал? Белые-белые колонны, изящные лодки, праздничные огни - я их так отчетливо вижу! Вслушайтесь! Я даже слышу, как там поют. Не такое уж большое расстояние.

 

Томас прислушался и покачал головой.

 

- Нет.

 

- А я, - продолжал марсианин, - не вижу того, что описываете вы. Как же так?..

 

Они снова зябко вздрогнули, точно их плоть пронизало ледяными иглами.

 

- А может быть?..

 

- Что?

 

- Вы сказали "с неба"?

 

- С Земли.

 

- Земля - название, пустой звук... - произнес марсианин. - Но... час назад, когда я ехал через перевал... - Он коснулся своей шеи сзади. - Я ощутил.

 

- Холод?

 

- Да.

 

- И теперь тоже?

 

- Да, снова холод. Что-то было со светом, с горами, с дорогой - что-то необычное. И свет, и дорога словно не те, и у меня на мгновение появилось такое чувство, будто я последний из живущих во вселенной...

 

- И со мной так было! - воскликнул Томас взволнованно; он как будто беседовал с добрым старым другом, доверяя ему что-то сокровенное.

 

Марсианин закрыл глаза и снова открыл их.

 

- Тут может быть только одно объяснение. Все дело во Времени. Да-да. Вы - создание Прошлого!

 

- Нет, это вы из Прошлого, - сказал землянин, поразмыслив.

 

- Как вы уверены! Вы можете доказать, кто из Прошлого, а кто из Будущего? Какой сейчас год?

 

- Две тысячи второй!

 

- Что это говорит мне?

 

Томас подумал и пожал плечами.

 

- Ничего.

 

- Все равно, что я бы вам сказал, что сейчас 4 462 853 год по нашему летосчислению. Слова - ничто, меньше, чем ничто! Где часы, по которым мы бы определили положение звезд?

 

- Но развалины - доказательство! Они доказывают, что я - Будущее. Я жив, а вы мертвы!

 

- Все мое существо отвергает такую возможность. Мое сердце бьется, желудок требует пищи, рот жаждет воды. Нет, никто из нас ни жив, ни мертв. Впрочем, скорее жив, чем мертв. А еще вернее, мы как бы посередине. Вот: два странника, которые встретились ночью в пути. Два незнакомца, у каждого своя дорога. Вы говорите, развалины?

 

- Да. Вам страшно?

 

- Кому хочется увидеть Будущее? И кто его когда-либо увидит? Человек может лицезреть Прошлое, но чтобы... Вы говорите, колонны рухнули? И море высохло, каналы пусты, девушки умерли, цветы завяли? - Марсианин смолк, но затем снова посмотрел на город. - Но вон же они! Я их вижу, и мне этого достаточно. Они ждут меня, что бы вы ни говорили.

 

Точно так же вдали ждали Томаса ракеты, и поселок, и женщины с Земли.

 

- Мы никогда не согласимся друг с другом, - сказал он.

 

- Согласимся не соглашаться, - предложил марсианин. - Прошлое, Будущее - не все ли равно, лишь бы мы оба жили, ведь то, что придет вслед за нами, все равно придет - завтра или через десять тысяч лет. Откуда вы знаете, что эти храмы - не обломки вашей цивилизации через сто веков? Не знаете. Ну так и не спрашивайте. Однако ночь коротка. Вон рассыпался в небе праздничный фейерверк, взлетели птицы.

 

Томас протянул руку. Марсианин повторил его жест. Их руки не соприкоснулись - они растворились одна в другой.

 

- Мы еще встретимся?

 

- Кто знает? Возможно, когда-нибудь.

 

- Хотелось бы мне побывать с вами на вашем празднике.

 

- А мне - попасть в ваш новый поселок, увидеть корабль, о котором вы говорили, увидеть людей, услышать обо всем, что случилось.

 

- До свидания, - сказал Томас.

 

- Доброй ночи.

 

Марсианин бесшумно укатил в горы на своем зеленом металлическом экипаже, землянин развернул свой грузовик и молча повел его в противоположную сторону.

 

- Господи, что за сон, - вздохнул Томас, держа руки на баранке и думая о ракетах, о женщинах, о крепком виски, о вирджинских плясках, о предстоящем веселье.

 

"Какое странное видение", - мысленно произнес марсианин, прибавляя скорость и думая о празднике, каналах, лодках, золотоглазых женщинах, песнях...

 

Ночь была темна. Луны зашли. Лишь звезды мерцали над пустым шоссе. Ни звука, ни машины, ни единого живого существа, ничего. И так было до конца этой прохладной темной ночи.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Негодяй

Мне из "Марсианских хроник" больше всего нравится "Зеленое утро". После него не хочется остограмиться, по-крайней мере.

Поддерживаю "Зеленое утро" :rolleyes:

 

А больше всего, наверно, я люблю у Бредбери "Электрическое тело пою!". Начинаю плакать с первых строчек и реву весь рассказ + полчаса после :8): Меня почему-то пронимает мгновенно и безоговорочно ;)

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение

Для публикации сообщений создайте учётную запись или авторизуйтесь

Вы должны быть пользователем, чтобы оставить комментарий

Создать учетную запись

Зарегистрируйте новую учётную запись в нашем сообществе. Это очень просто!

Регистрация нового пользователя

Войти

Уже есть аккаунт? Войти в систему.

Войти
Авторизация  

  • Последние посетители   0 пользователей онлайн

    Ни одного зарегистрированного пользователя не просматривает данную страницу

×