Перейти к содержанию
surickoff

Высказывания А.Макаревича

Рекомендуемые сообщения

 

 

Все  верно   ... если бы паразитическая  система не плодила нищету (более 20миллионов)   и   при  этом  не   плодила   олигархов ,  а  занималась  плановым    и  планомерным   развитием    экономики   страны   и   не ждало    западных  инвестиций  ,  как   =манны небесной= (с)     -  народ  был бы  гораздо  добрее  ...

Грюнчик, мне кажется, тебе пора в отпуск, поехать кудой-нить на солнечный брег, отвлечьсо от мыслей земных, попить мохито под пальмой, мулаточек пощупать ))) чот у тебя прям зашквар от забот своих о народе, совсем не бережешь себя )))

  • Нравится 4

 

 

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение

Грюнчик, мне кажется, тебе пора в отпуск, поехать кудой-нить на солнечный брег, отвлечьсо от мыслей земных, попить мохито под пальмой, мулаточек пощупать....

или лучше взять водочки, агурчика солененького, пиццу заказать, среднеазиаточек вызвать... ))) Дешевле, по-любому. :D А эффект примерно одинаковый. :n05:

Изменено пользователем Сэмми Ш.
  • Нравится 5

Я обращаюсь на Ты к равному (пусть и незнакомому) и на Вы к признанному авторитету. А обращение "вы" использую только при желании жестоко оскорбить.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение

Грюнчик, мне кажется, тебе пора в отпуск, поехать кудой-нить на солнечный брег, отвлечьсо от мыслей земных, попить мохито под пальмой, мулаточек пощупать ))) чот у тебя прям зашквар от забот своих о народе, совсем не бережешь себя )))

 

=Утром мажу бутерброд - сразу мысль , а как  народ?!

 И икра не лезет в горло  , и компот не льется в рот!=(с) ... ))):beer:

  • Нравится 6

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение

Думаю все читали про высказывания А.Макаревича. Цитировать не буду, думаю, что все Россияне возмущены его словами.

 

Вот, что написал А. Макаревич:«МНЕ КАЖЕТСЯ, ГОСПРОПАГАНДА ИЗОБРЕЛА КАКОЙ-ТО ДВАДЦАТЬ ПЯТЫЙ КАДР, ПРЕВРАЩАЮЩИЙ ЛЮДЕЙ В ЗЛОБНЫХ ДЕБИЛОВ».

 

До него об этом было, к примеру, описано в романе "1984":

"О'Брайен

взглянул на свои часы, увидел, что время -- почти 11.00, и решил остаться

на двухминутку ненависти в отделе документации. Он сел водном ряду с

Уинстоном, за два места от него. Между ними расположилась маленькая

рыжеватая женщина, работавшая по соседству с Уинстоном. Темноволосая села

прямо за ним.

И вот из большого телекрана в стене вырвался отвратительный вой и

скрежет -- словно запустили какую-то чудовищную несмазанную машину. От

этого звука вставали дыбом волосы и ломило зубы. Ненависть началась.

Как всегда, на экране появился враг народа Эммануэль Голдстейн.

Зрители зашикали. Маленькая женщина с рыжеватыми волосами взвизгнула от

страха и омерзения. Голдстейн, отступник и ренегат, когда-то, давным-давно

(так давно. что никто уже и не помнил, когда), был одним из руководителей

партии, почти равным самому Старшему Брату, а потом встал на путь

контрреволюции, был приговорен к смертной казни и таинственным образом

сбежал, исчез. Программа двухминутки каждый день менялась, но главным

действующим лицом в ней всегда был Голдстейн. Первый изменник, главный

осквернитель партийной чистоты. Из его теорий произрастали все дальнейшие

преступления против партии, все вредительства, предательства, ереси,

уклоны. Неведомо где он все еще жил и ковал крамолу: возможно, за морем,

под защитой своих иностранных хозяев, а возможно -- ходили и такие слухи,

-- здесь, в Океании, в подполье.

Уинстону стало трудно дышать. Лицо Голдстейна всегда вызывало у него

сложное и мучительное чувство. Сухое еврейское лицо в ореоле легких седых

волос, козлиная бородка -- умное лицо и вместе с тем необъяснимо

отталкивающее; и было что-то сенильное в этом длинном хрящеватом носе с

очками, съехавшими почти на самый кончик. Он напоминал овцу, и в голосе его

слышалось блеяние. Как всегда, Голдстейн злобно обрушился на партийные

доктрины; нападки были настолько вздорными и несуразными, что не обманули

бы и ребенка, но при этом не лишенными убедительности, и слушатель невольно

опасался, что другие люди, менее трезвые, чем он, могут Голдстейну

поверить. Он поносил Старшего Брата, он обличал диктатуру партии. Требовал

немедленного мира с Евразией, призывал к свободе слова, свободе печати,

свободе собраний, свободе мысли; он истерически кричал, что революцию

предали, -- и все скороговоркой, с составными словами, будто пародируя

стиль партийных ораторов, даже с новоязовскими словами, причем у него они

встречались чаще, чем в речи любого партийца. И все время, дабы не было

сомнений в том, что стоит за лицемерными разглагольствованиями Голдстейна,

позади его лица на экране маршировали бесконечные евразийские колонны:

шеренга за шеренгой кряжистые солдаты с невозмутимыми азиатскими

физиономиями выплывали из глубины на поверхность и растворялись, уступая

место точно таким же. Глухой мерный топот солдатских сапог аккомпанировал

блеянию Голдстейна.

Ненависть началась каких-нибудь тридцать секунд назад, а половина

зрителей уже не могла сдержать яростных восклицаний. Невыносимо было видеть

это самодовольное овечье лицо и за ним -- устрашающую мощь евразийских

войск; кроме того, при виде Голдстейна и даже при мысли о нем страх и гнев

возникали рефлекторно. Ненависть к нему была постояннее, чем к Евразии и

Остазии, ибо когда Океания воевала с одной из них, с другой она обыкновенно

заключала мир. Но вот что удивительно: хотя Голдстейна ненавидели и

презирали все, хотя каждый день, но тысяче раз на дню, его учение

опровергали, громили, уничтожали, высмеивали как жалкий вздор, влияние его

нисколько не убывало. Все время находились, новые простофили, только и

дожидавшиеся, чтобы он их совратил. Не проходило и дня без того, чтобы

полиция мыслей не разоблачала шпионов и вредителей, действовавших по его

указке. Он командовал огромной подпольной армией, сетью заговорщиков,

стремящихся к свержению строя. Предполагалось, что она называется Братство.

Поговаривали шепотом и об ужасной книге, своде всех ересей -- автором ее

был Голдстейн, и распространялась она нелегально. Заглавия у книги не было.

В разговорах о ней упоминали -- если упоминали вообще -- просто как о

книге. Но о таких вещах было известно только по неясным слухам. Член партии

по возможности старался не говорить ни о Братстве, ни о книге.

Ко второй минуте ненависть перешла в исступление. Люди вскакивали с

мест и кричали во все горло, чтобы заглушить непереносимый блеющий голос

Голдстейна. Маленькая женщина с рыжеватыми волосами стала пунцовой и

разевала рот, как рыба на суше. Тяжелое лицо О'Брайена тоже побагровело. Он

сидел выпрямившись, и его мощная грудь вздымалась и содрогалась, словно в

нее бил прибой. Темноволосая девица позади Уинстона закричала: "Подлец!

Подлец! Подлец!" -- а потом схватила тяжелый словарь новояза и запустила им

в телекран. Словарь угодил Голдстейну в нос и отлетел. Но голос был

неистребим. В какой-то миг просветления Уинстон осознал, что сам кричит

вместе с остальными и яростно лягает перекладину стула. Ужасным в

двухминутке ненависти было не то, что ты должен разыгрывать роль, а то, что

ты просто не мог остаться в стороне. Какие-нибудь тридцать секунд -- и

притворяться тебе уже не надо. Словно от электрического разряда, нападали

на все собрание гнусные корчи страха и мстительности, исступленное желание

убивать, терзать, крушить лица молотом: люди гримасничали и вопили,

превращались в сумасшедших. При этом ярость была абстрактной и

ненацеленной, ее можно было повернуть в любую сторону, как пламя паяльной

лампы. И вдруг оказывалось, что ненависть Уинстона обращена вовсе не на

Голдстейна, а наоборот, на Старшего Брата, на партию, на полицию мыслей; в

такие мгновения сердцем он был с этим одиноким осмеянным еретиком,

единственным хранителем здравомыслия и правды в мире лжи. А через секунду

он был уже заодно с остальными, и правдой ему казалось все, что говорят о

Голдстейне. Тогда тайное отвращение к Старшему Брату превращалось в

обожание, и Старший Брат возносился над всеми -- неуязвимый, бесстрашный

защитник, скалою вставший перед азийскими ордами, а Голдстейн, несмотря на

его изгойство и беспомощность, несмотря на сомнения в том, что он вообще

еще жив, представлялся зловещим колдуном, способным одной только силой

голоса разрушить здание цивилизации.

А иногда можно было, напрягшись, сознательно обратить свою ненависть

на тот или иной предмет. Каким-то бешеным усилием воли, как отрываешь

голову от подушки во время кошмара, Уинстон переключил ненависть с

экранного лица на темноволосую девицу позади. В воображении замелькали

прекрасные отчетливые картины. Он забьет ее резиновой дубинкой. Голую

привяжет к столбу, истычет стрелами, как святого Себастьяна. Изнасилует и в

последних судорогах перережет глотку. И яснее, чем прежде, он понял, за что

ее ненавидит. За то, что молодая, красивая и бесполая; за то, что он хочет

с ней спать и никогда этого не добьется; за то, что на нежной тонкой талии,

будто созданной для того, чтобы ее обнимали, -- не его рука, а этот алый

кушак, воинствующий символ непорочности.

Ненависть кончалась в судорогах. Речь Голдстейна превратилась в

натуральное блеяние, а его лицо на миг вытеснила овечья морда. Потом морда

растворилась в евразийском солдате: огромный и ужасный, он шел на них, паля

из автомата, грозя прорвать поверхность экрана, -- так что многие отпрянули

на своих стульях. Но тут же с облегчением вздохнули: фигуру врага заслонила

наплывом голова Старшего Брата, черноволосая, черноусая, полная силы и

таинственные спокойствия, такая огромная, что заняла почти весь экран. Что

говорит Старший Брат, никто не расслышал. Всего несколько слов ободрения,

вроде тех, которые произносит вождь в громе битвы, -- сами по себе пускай

невнятные, они вселяют уверенность одним тем, что их произнесли. Потом лицо

Старшего Брата потускнело, и выступила четкая крупная надпись -- три

партийных лозунга:

 

ВОИНА -- ЭТО МИР

СВОБОДА -- ЭТО РАБСТВО

НЕЗНАНИЕ -- СИЛА

 

Но еще несколько мгновений лицо Старшего Брата как бы держалось на

экране: так ярок был отпечаток, оставленный им в глазу, что не мог

стереться сразу. Маленькая женщина с рыжеватыми волосами навалилась на

спинку переднего стула. Всхлипывающим шепотом она произнесла что-то вроде:

"Спаситель мой!" -- и простерла руки к телекрану. Потом закрыла лицо

ладонями. По-видимому, она молилась.

Тут все собрание принялось медленно, мерно, низкими голосами

скандировать: "ЭС-БЭ!.. ЭС-БЭ!.. ЭС-БЭ!" -- снова и снова, врастяжку, с

долгой паузой между "ЭС" и "БЭ", и было в этом тяжелом волнообразном звуке

что-то странно первобытное -- мерещился за ним топот босых ног и рокот

больших барабанов. Продолжалось это с полминуты. Вообще такое нередко

происходило в те мгновения, когда чувства достигали особенного накала.

Отчасти это был гимн величию и мудрости Старшего Брата, но в большей

степени самогипноз -- люди топили свои разум в ритмическом шуме. Уинстон

ощутил холод в животе. На двухминутках ненависти он не мог не отдаваться

всеобщему безумию, но этот дикарский клич "ЭС-БЭ!.. ЭС-БЭ!" всегда внушал

ему ужас. Конечно, он скандировал с остальными, иначе было нельзя. Скрывать

чувства, владеть лицом, делать то же, что другие, -- все это стало

инстинктом."

 

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение

не люблю Макаревича. Он мне никогда не нравился - ни творчество его, ни личность. Но то, что в России люди озлобились - это правда. Зачем на зеркало пенять? Интернет вон и тот переполнен желчью, даже на местечковых форумах...на себя посмотрите  :)

Ты не права, мы не озлобились. Так бухтим. Зима вместо весны, грязь, авитаминоз, а тут еще говнецом тебя обольют сквозь губу. Я вот думаю, мог бы что-нибудь подобное сказать о нас Никулин, если бы дожил, или Миронов, или Высоцкий (нет, он что-нибудь бы выдал, но все бы посмеялись, над собой, в том числе)

  • Нравится 6

То что видишь ты - видимость только одна
Далеко от поверхности жизни до дна
Полагай несущественным явное в мире
Ибо тайная сущность вещей не видна

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение

Вот, что написал А. Макаревич:«МНЕ КАЖЕТСЯ, ГОСПРОПАГАНДА ИЗОБРЕЛА КАКОЙ-ТО ДВАДЦАТЬ ПЯТЫЙ КАДР, ПРЕВРАЩАЮЩИЙ ЛЮДЕЙ В ЗЛОБНЫХ ДЕБИЛОВ».

 

До него об этом было, к примеру, описано в романе "1984":

"О'Брайен

взглянул на свои часы, увидел, что время -- почти 11.00, и решил остаться

на двухминутку ненависти в отделе документации. Он сел водном ряду с

Уинстоном, за два места от него. Между ними расположилась маленькая

рыжеватая женщина, работавшая по соседству с Уинстоном. Темноволосая села

прямо за ним.

И вот из большого телекрана в стене вырвался отвратительный вой и

скрежет -- словно запустили какую-то чудовищную несмазанную машину. От

этого звука вставали дыбом волосы и ломило зубы. Ненависть началась.

Как всегда, на экране появился враг народа Эммануэль Голдстейн.

Зрители зашикали. Маленькая женщина с рыжеватыми волосами взвизгнула от

страха и омерзения. Голдстейн, отступник и ренегат, когда-то, давным-давно

(так давно. что никто уже и не помнил, когда), был одним из руководителей

партии, почти равным самому Старшему Брату, а потом встал на путь

контрреволюции, был приговорен к смертной казни и таинственным образом

сбежал, исчез. Программа двухминутки каждый день менялась, но главным

действующим лицом в ней всегда был Голдстейн. Первый изменник, главный

осквернитель партийной чистоты. Из его теорий произрастали все дальнейшие

преступления против партии, все вредительства, предательства, ереси,

уклоны. Неведомо где он все еще жил и ковал крамолу: возможно, за морем,

под защитой своих иностранных хозяев, а возможно -- ходили и такие слухи,

-- здесь, в Океании, в подполье.

Уинстону стало трудно дышать. Лицо Голдстейна всегда вызывало у него

сложное и мучительное чувство. Сухое еврейское лицо в ореоле легких седых

волос, козлиная бородка -- умное лицо и вместе с тем необъяснимо

отталкивающее; и было что-то сенильное в этом длинном хрящеватом носе с

очками, съехавшими почти на самый кончик. Он напоминал овцу, и в голосе его

слышалось блеяние. Как всегда, Голдстейн злобно обрушился на партийные

доктрины; нападки были настолько вздорными и несуразными, что не обманули

бы и ребенка, но при этом не лишенными убедительности, и слушатель невольно

опасался, что другие люди, менее трезвые, чем он, могут Голдстейну

поверить. Он поносил Старшего Брата, он обличал диктатуру партии. Требовал

немедленного мира с Евразией, призывал к свободе слова, свободе печати,

свободе собраний, свободе мысли; он истерически кричал, что революцию

предали, -- и все скороговоркой, с составными словами, будто пародируя

стиль партийных ораторов, даже с новоязовскими словами, причем у него они

встречались чаще, чем в речи любого партийца. И все время, дабы не было

сомнений в том, что стоит за лицемерными разглагольствованиями Голдстейна,

позади его лица на экране маршировали бесконечные евразийские колонны:

шеренга за шеренгой кряжистые солдаты с невозмутимыми азиатскими

физиономиями выплывали из глубины на поверхность и растворялись, уступая

место точно таким же. Глухой мерный топот солдатских сапог аккомпанировал

блеянию Голдстейна.

Ненависть началась каких-нибудь тридцать секунд назад, а половина

зрителей уже не могла сдержать яростных восклицаний. Невыносимо было видеть

это самодовольное овечье лицо и за ним -- устрашающую мощь евразийских

войск; кроме того, при виде Голдстейна и даже при мысли о нем страх и гнев

возникали рефлекторно. Ненависть к нему была постояннее, чем к Евразии и

Остазии, ибо когда Океания воевала с одной из них, с другой она обыкновенно

заключала мир. Но вот что удивительно: хотя Голдстейна ненавидели и

презирали все, хотя каждый день, но тысяче раз на дню, его учение

опровергали, громили, уничтожали, высмеивали как жалкий вздор, влияние его

нисколько не убывало. Все время находились, новые простофили, только и

дожидавшиеся, чтобы он их совратил. Не проходило и дня без того, чтобы

полиция мыслей не разоблачала шпионов и вредителей, действовавших по его

указке. Он командовал огромной подпольной армией, сетью заговорщиков,

стремящихся к свержению строя. Предполагалось, что она называется Братство.

Поговаривали шепотом и об ужасной книге, своде всех ересей -- автором ее

был Голдстейн, и распространялась она нелегально. Заглавия у книги не было.

В разговорах о ней упоминали -- если упоминали вообще -- просто как о

книге. Но о таких вещах было известно только по неясным слухам. Член партии

по возможности старался не говорить ни о Братстве, ни о книге.

Ко второй минуте ненависть перешла в исступление. Люди вскакивали с

мест и кричали во все горло, чтобы заглушить непереносимый блеющий голос

Голдстейна. Маленькая женщина с рыжеватыми волосами стала пунцовой и

разевала рот, как рыба на суше. Тяжелое лицо О'Брайена тоже побагровело. Он

сидел выпрямившись, и его мощная грудь вздымалась и содрогалась, словно в

нее бил прибой. Темноволосая девица позади Уинстона закричала: "Подлец!

Подлец! Подлец!" -- а потом схватила тяжелый словарь новояза и запустила им

в телекран. Словарь угодил Голдстейну в нос и отлетел. Но голос был

неистребим. В какой-то миг просветления Уинстон осознал, что сам кричит

вместе с остальными и яростно лягает перекладину стула. Ужасным в

двухминутке ненависти было не то, что ты должен разыгрывать роль, а то, что

ты просто не мог остаться в стороне. Какие-нибудь тридцать секунд -- и

притворяться тебе уже не надо. Словно от электрического разряда, нападали

на все собрание гнусные корчи страха и мстительности, исступленное желание

убивать, терзать, крушить лица молотом: люди гримасничали и вопили,

превращались в сумасшедших. При этом ярость была абстрактной и

ненацеленной, ее можно было повернуть в любую сторону, как пламя паяльной

лампы. И вдруг оказывалось, что ненависть Уинстона обращена вовсе не на

Голдстейна, а наоборот, на Старшего Брата, на партию, на полицию мыслей; в

такие мгновения сердцем он был с этим одиноким осмеянным еретиком,

единственным хранителем здравомыслия и правды в мире лжи. А через секунду

он был уже заодно с остальными, и правдой ему казалось все, что говорят о

Голдстейне. Тогда тайное отвращение к Старшему Брату превращалось в

обожание, и Старший Брат возносился над всеми -- неуязвимый, бесстрашный

защитник, скалою вставший перед азийскими ордами, а Голдстейн, несмотря на

его изгойство и беспомощность, несмотря на сомнения в том, что он вообще

еще жив, представлялся зловещим колдуном, способным одной только силой

голоса разрушить здание цивилизации.

А иногда можно было, напрягшись, сознательно обратить свою ненависть

на тот или иной предмет. Каким-то бешеным усилием воли, как отрываешь

голову от подушки во время кошмара, Уинстон переключил ненависть с

экранного лица на темноволосую девицу позади. В воображении замелькали

прекрасные отчетливые картины. Он забьет ее резиновой дубинкой. Голую

привяжет к столбу, истычет стрелами, как святого Себастьяна. Изнасилует и в

последних судорогах перережет глотку. И яснее, чем прежде, он понял, за что

ее ненавидит. За то, что молодая, красивая и бесполая; за то, что он хочет

с ней спать и никогда этого не добьется; за то, что на нежной тонкой талии,

будто созданной для того, чтобы ее обнимали, -- не его рука, а этот алый

кушак, воинствующий символ непорочности.

Ненависть кончалась в судорогах. Речь Голдстейна превратилась в

натуральное блеяние, а его лицо на миг вытеснила овечья морда. Потом морда

растворилась в евразийском солдате: огромный и ужасный, он шел на них, паля

из автомата, грозя прорвать поверхность экрана, -- так что многие отпрянули

на своих стульях. Но тут же с облегчением вздохнули: фигуру врага заслонила

наплывом голова Старшего Брата, черноволосая, черноусая, полная силы и

таинственные спокойствия, такая огромная, что заняла почти весь экран. Что

говорит Старший Брат, никто не расслышал. Всего несколько слов ободрения,

вроде тех, которые произносит вождь в громе битвы, -- сами по себе пускай

невнятные, они вселяют уверенность одним тем, что их произнесли. Потом лицо

Старшего Брата потускнело, и выступила четкая крупная надпись -- три

партийных лозунга:

 

ВОИНА -- ЭТО МИР

СВОБОДА -- ЭТО РАБСТВО

НЕЗНАНИЕ -- СИЛА

 

Но еще несколько мгновений лицо Старшего Брата как бы держалось на

экране: так ярок был отпечаток, оставленный им в глазу, что не мог

стереться сразу. Маленькая женщина с рыжеватыми волосами навалилась на

спинку переднего стула. Всхлипывающим шепотом она произнесла что-то вроде:

"Спаситель мой!" -- и простерла руки к телекрану. Потом закрыла лицо

ладонями. По-видимому, она молилась.

Тут все собрание принялось медленно, мерно, низкими голосами

скандировать: "ЭС-БЭ!.. ЭС-БЭ!.. ЭС-БЭ!" -- снова и снова, врастяжку, с

долгой паузой между "ЭС" и "БЭ", и было в этом тяжелом волнообразном звуке

что-то странно первобытное -- мерещился за ним топот босых ног и рокот

больших барабанов. Продолжалось это с полминуты. Вообще такое нередко

происходило в те мгновения, когда чувства достигали особенного накала.

Отчасти это был гимн величию и мудрости Старшего Брата, но в большей

степени самогипноз -- люди топили свои разум в ритмическом шуме. Уинстон

ощутил холод в животе. На двухминутках ненависти он не мог не отдаваться

всеобщему безумию, но этот дикарский клич "ЭС-БЭ!.. ЭС-БЭ!" всегда внушал

ему ужас. Конечно, он скандировал с остальными, иначе было нельзя. Скрывать

чувства, владеть лицом, делать то же, что другие, -- все это стало

инстинктом."

 

Ага, Оруэлл про BBC писал :)


То что видишь ты - видимость только одна
Далеко от поверхности жизни до дна
Полагай несущественным явное в мире
Ибо тайная сущность вещей не видна

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение

Тему надо переименовать в "Антинародные высказывания отщепенцев" и подшить к Макаревичу Серебрякова. (Объединить дела, так сказать.)

 

А вообще всем напоминаю, что своих "высказываний" Макаревич никому не высказывал. Это было написано в комментах в соцсетях, когда он собачился с оппонентами.

 

Также от него там же "прозвучало" предложение спилить Останкинскую башню. Ждём, когда депутат Поклонская или какой другой активист подаст в Генпрокуратуру обвинение в терроризме.

Изменено пользователем Grigor
  • Нравится 3

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
.

 

Также от него там же "прозвучало" предложение спилить Останкинскую башню. Ждём, когда депутат Поклонская или какой другой активист подаст в Генпрокуратуру обвинение в терроризме.

А чво, хорошая мысля. За отрицание Холокоста во многих демократических странах можно получить статью, у лучшего друга США Саудовской Аравии законы такие, что удивительно почему их еще не подвергли гуманитарным бомбардировкам, про укрорейх молчу, это не лечится. Тока у нас в стране пятая колонна говорит что хочет. Мы самая свободная страна, по-факту.

  • Нравится 1

То что видишь ты - видимость только одна
Далеко от поверхности жизни до дна
Полагай несущественным явное в мире
Ибо тайная сущность вещей не видна

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение

 

 

Никулин, если бы дожил, или Миронов, или Высоцкий

ну во-первых, с Макаревичем в один ряд их ставить глупо, а во-вторых, они не дожили до сегодняшнего дня и о "нас", как это не прискорбно, им сказать нечего. Однако, надеюсь, что скорей всего, они бы, по крайней мере, не участвовали в этой стадной травле артистов, допустивших неосторожные фразы в беседах с блогерами и друзьяшками из социальных сетей. Вот уж точно, они были чище этого.


 

 

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение

ну во-первых, с Макаревичем в один ряд их ставить глупо, а во-вторых, они не дожили до сегодняшнего дня и о "нас", как это не прискорбно, им сказать нечего. Однако, надеюсь, что скорей всего, они бы, по крайней мере, не участвовали в этой стадной травле артистов, допустивших неосторожные фразы в беседах с блогерами и друзьяшками из социальных сетей. Вот уж точно, они были чище этого.

Чище нас или артистов?


То что видишь ты - видимость только одна
Далеко от поверхности жизни до дна
Полагай несущественным явное в мире
Ибо тайная сущность вещей не видна

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Чище нас или артистов?

чище стада, швыряющего камнями (каловыми ))) ). Уж вас или нас - решай сам

Изменено пользователем Alter Ego
  • Нравится 1

 

 

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение

Меня вот что удивляет. Почему есть кто-то, кто равнее нас: артисты, журналисты. Им позволено сказать гадость, но небыдло должно захлопать в ладоши, а быдло - подставить другую щеку. Ну раз им нравится подобная игра: выдать ложку говна, пусть не удивляются, получив в ответ бочку. На то мы и быдло.


То что видишь ты - видимость только одна
Далеко от поверхности жизни до дна
Полагай несущественным явное в мире
Ибо тайная сущность вещей не видна

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение

 

 

Почему есть кто-то, кто равнее нас: артисты, журналисты. Им позволено сказать гадость

можно подумать, тебе не позволено ))) ты уж столько тут всего...кхе, кхе.. говоришь, что артисты с журналистами давно захл-censored-ись бы, если б узнали )))

  • Нравится 2

 

 

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение

Для публикации сообщений создайте учётную запись или авторизуйтесь

Вы должны быть пользователем, чтобы оставить комментарий

Создать учетную запись

Зарегистрируйте новую учётную запись в нашем сообществе. Это очень просто!

Регистрация нового пользователя

Войти

Уже есть аккаунт? Войти в систему.

Войти

×