Помимо «Летнего», достопримечательностями Пушкина были почтамт-телеграф, ресторан-чебуречная «Ялта» и водонапорная башня. Но я оказался немало удивленным, когда понял, что лично для меня символом Пушкина являлась, не знаю почему, прозаическая голубая продуктовая палатка, что стояла на перекрестке Московской и Чеховской улиц. (Помню плачущую маму, когда, подойдя к прилавку, она не нашла в сумке продуктовую карточку на сахар – видимо, выкрали. Было это, скорее всего, зимой 1946-47 годов…)

Голубая палатка находилась ровно на полпути от дома до станции. Возле нее дорога поворачивала почти под прямым углом, как бы побуждая изменить и направление жизни. Я помню жизнь этой маленькой палатки: как ее обворовали, украв все ящики с водкой, как обшивали толстой фанерой, как красили, как пристроили крылечко… Для меня палатка являлась центром города: через дорогу – типография, по диагонали перекрестка – почта-телеграф из «Мастера и Маргариты», направо – станция, налево – моя будущая и самая крупная в городе средняя школа №3, позади – дом, впереди – неведомая часть города с загадочным Травинским озером – скорее всего, метеоритного происхождения (но будто бы выяснилось, что ледникового).

Году в 1951-м шагах в десяти от палатки соорудили еще железный сарайчик, размером чуть больше уличного туалета. В нем продавали только керосин. Напротив, возле типографии, под четырехногой опорой высоковольтки, прямо под открытым небом работал безногий сапожник дядя Ваня, озлобленный на советскую власть, о чем открыто он не распространялся…

Вообще, телеграфные и высоковольтные столбы – это вещь особая, это история! Я мог бы написать про них целый роман. Возможно, во мне есть что-то от уличного кобеля, коли я запомнил их такое несметное количество: одноногие, двуногие, трехногие, четырехногие... Столбы гудящие, столбы поющие! Столбы трансформаторные... И с каждым, как и с каждой песней, связана своя история...

***

Мой отчим бравировал своей армейской выправкой и время от времени подкалывал меня за привычки сутулиться, качать ногами во время еды, брезгливо относиться к некоторой пище и т.п. Я от его замечаний, разумеется, отмахивался, но чувствовал, что в них какой-то смысл все же есть. Поэтому втайне от посторонних глаз я все же старался быть стройным, учился ходить четко и ровно, не хуже вымуштрованных солдат, пытался изменить вкусовые привычки, выполнять работы аккуратно; правда, последнее получалось только при любимых работах.

Зима 1951-52 года

В нашей семье было непреложное правило: не брать деньги взаймы. Родители выезжали на том, что скудный заработок тратили крайне экономно. А вот зарабатывать они не умели. Самое большее, на что ни были способны, это посадить сотки две картошки да грядку огурцов. И еще завели кур и одного поросенка. Время от времени кур резали. Поросенка кормить было нечем, и его тоже пришлось зарезать. Роль «палача» приходилось выполнять почему-то мне – ну не маме же поручать убийство, а отчим, кажется, в это время приболел! Вопрос, нравственно ли убивать животных для пропитания, в нашей семье не стоял…

А в декабре стряслась беда: куры заболели – то ли чумой, то ли птичьим гриппом. За одни сутки они все, кроме трех, сдохли. Что отчим сделал с трупами, не знаю…

***

Я уже стал ходить за водой к новодеревенскому рычажному колодцу, метрах в ста через дорогу. Его глубина составляла 18 метров. Зимой воду возили на санках. Чтобы вода в ведрах не расплескивалась, на воду клались сделанные отчимом деревянные диски. Трудность с водой наступала в январе. В колодце с воротом, около соседней дачи, сруб обрастал льдом так, что ведро не пролезало вглубь сруба, а обкалывать лед было опасно да и мало кто этим занимался по собственной инициативе, ожидая, когда эту работу сделают другие. А в новодеревенском колодце, с рычажным насосом, под сливным желобом нарастала такая куча льда, что без лома или топора подставить ведро под водосточный желоб не было никакой возможности. Так что частенько ходили за водой, беря с собой и топор.

Когда оба колодца были недоступны, то ходили на родник к мосту. Его железная сливная труба оканчивалась точно на уровне начала моста, так что под последней секцией моста была опасная никогда не замерзающая и глубокая полынья. А я в шестом классе сдуру повез по краю этой полыньи на санках брата Алешу. К счастью, трагедии не произошло, но мокрого по пояс брата я вез домой галопом...

Сосед Вовка Щелгачев никогда не был моим другом, но я частенько попадал в поле его влияния – особенно потому, что он был горазд на всякие, нередко опасные и сомнительные, выдумки. Вовка первым вставал на тонкий лед замерзшей Серебрянки, первым надевал коньки. И самые большие санки были у него, и мы, человек пять-шесть, ложились на них один на другого и так съезжали с не совсем безопасной горки. Внизу самый сильный – Вовка и еще какой-то парень, которого вспомнить не могу....

А мои санки были и поменьше, и тяжелее – с железной основой. Однажды, толкая их перед собой и опершись на них руками, я наступил на веревку, болтающуюся по земле. Санки резко остановились, и я с размаху налетел подбородком на их железный передний край. Шрам так и остался на всю жизнь.

Из длиннющей водопроводной трубы Вовка сделал тарантас, на котором по дороге от дома до моста, метров двести, спускался под гору с огромной скоростью. А еще он делал из толстой железной проволоки крюк и, катаясь на коньках, цеплялся им за борт проходящих грузовых машин. Ради такого удовольствия он целыми днями пропадал на покрытом льдом Ярославском шоссе (дороги тогда еще не чистились)…

В четвертом классе Вовка Щелгачев просидел дважды, а с этого учебного года он учился в пятом классе уже в сельской средней школе №2 в селе Пушкино. Его мать работала уборщицей в метро на станции Комсомольскаяой, как правило, в ночную смену, так что до глубокой ночи я просиживал в комнате у Вовки. Однажды в полночь Вовка потащил меня с собой на другой конец Новой Деревни, где жила его бывшая одноклассница Нинка, которая «всем даёт»! Но вся деревня уже давно спала сладким сном, и мы, потолкавшись под Нинкиными окнами, несолоно хлебамши, «повернули оглобли» обратно…

В другой раз Вовка увлек меня с собой на занесенную снегом соседнюю, но отстояющую поодаль летнюю дачу. Внутрь мы не полезли, но, пошарив по притолоке крыльца, Вовка обнаружил над входной дверью спрятанный спичечный коробок с... мелким бисером. К счастью, этот «трофей» нисколько не пробудил во мне страсти живиться чужим добром. Вовка скорее всего минут пять поиграл с бисером и выбросил, а вот девочки-сестры, приехав летом на дачу и не обнаружив на месте своих сокровищ, будут опечалены не на один год... Конечно, я свинья, и не был бы ею, если бы выкрал бисер у Вовки и положил бы коробок на прежнее место...

***

В начале зимы на Серебрянском водохранилище появлялись заготовители перловиц. Для чего использовались перловицы, я не знал, но впоследствии предположил, что для двух вещей: во-первых – для изготовления пуговиц, а во-вторых – в качестве отличного корма свиньям, курам и уткам. А перловицы в Серебрянке были просто гигантскими – с ладонь взрослого мужчины! Я читал, что они близкие родственники морских мидий, а потому лет через пять решил попробовать их на вкус. Съесть тело устрицы духу у меня не хватило, а вот из розовых продольных мышц получился вполне приличный деликатес. Впрочем, в очень голодное время я не отказался бы и от всего моллюска…

А в конце зимы на реке обосновывались заготовители льда. Прозрачный лед достигал толщины в семьдесят сантиметров. Он использовался для устройства холодильников на продовольственных базах и в крупных продовольственных магазинах. Хранился лед под толстым слоем опилок. Очень часто ломы ускользали на дно, и летом я их вытащил штук семь. Ломы смертельно опасны для ныряльщиков с лодки.

Продолжение следует.

================

На фото: Рычажный новодеревенский колодец.