Не понимаю почему, но до восьми лет я помнил массу событий, а с переездом в Пушкино в памяти мало чего запечатлелось в первый год. А ведь условия, существенно отличные от степной Малыни, должны были бы способствовать запоминанию гораздо большего количества событий, ан нет! Придется довольствоваться какими-то крохами да неоценимой подсказкой моих несметных чувственных восприятий…

В последние дни августа мама узнала, кто из соседских ребят пойдет в новодеревенскую школу (ныне там находится, если никто не отнял, художественная школа) вместе со мной. Их оказалось немного, причем они один год уже отучились; я же пришел к ним во второй класс.

Самым близким соседом-одноклассником был Сергей Голиков. Его родители только что построили новый дом (напополам с одним генералом) на еще не огороженном гектаре леса, примыкающем к грунтовой дороге Пушкино – Новая Деревня и уходящем вглубь до высокого сплошного забора предприятия «Спецбур». БОльшая часть участка была почти сплошь зарощена необычайно душистыми молодыми елочками, нашедшими себе здесь родину в начале Отечественной войны. Года через четыре вторую половину участка у Голиковых отрежут, и эти полгектара, огороженные с трех сторон высокими заборами, станут очаровательным уголком для игры в прятки и сбора грибов.

Другой одноклассник, Вова Бабуркин, жил в отдельном доме-даче на другой, южной, стороне поселка. Их гектарный участок простирался от осевой линии поселка и упирался в овраг. Еще один одногодка, Юра Дементьев, жил в соседней даче, но он ходил в параллельный класс. Сосед по дому Вовка Щелгачев (1939 г.р.) пошел в третий класс. Ну и, наконец, сын (возможно, приемный) вышеозначенного генерала из соседней дачи забияка Вовка Манакин пошел в первый класс. Вот, собственно, и вся ватага, с которой мне предстояло прожить ближайшие три года.

Еще два одноклассника жили через три-четыре дома от меня: Лида Ковалевская и Коля Панфилов (один из его старших братьев, Леня, через двадцать лет по пьянке упадет в глубокую траншею и наутро экскаваторщик, не проверив рабочее место, зачерпнет его ковшом…).

Числа 30 августа была линейка, где меня записали во второй класс учительнице Раисе Артамоновне. Она жила в Загорске (Сергиевом Посаде) и три километра от станции до школы ходила пешком. Раиса Артамоновна была светской дамой и, как мне казалось, относилась ко мне несколько свысока. Соответственно с определенной долей презрения все три года относился к ней и я. Я уже тонко чувствовал кастовые различия… Во всем остальном (кроме чувственного ощущения) 1-е сентября 1949 года никакого следа в памяти не оставило.

…Когда я обращаю свой взор вглубь детства, то замечаю, что сильнейшие эмоции запомнились в связи с вещами или событиями, казалось, никчемными. И потому довольно часто их вспоминаю. Ну, само собой запомнились почти все электрические столбы. На некоторых из них были установлены трансформаторы.

Одна из таких электрических линий проходила по Кировской улице Новой Деревни – это первая поперечная улица по дороге в школу Пушкино – Новая Деревня.

В школу я предпочитал ходить разными маршрутами и иногда сворачивал по Кировской (перпендикулярно левому крылу ПСШ-9), чтобы затем на первом перекрестке (метров через сто) повернуть направо по прямой к школе. И вот этот кусок Кировской улицы огромной ширины, с необыкновенным спокойствием, с чистой тропкой под высоковольткой и совершенно не тронутыми травами по всей ширине – большими колокольчиками, поповником, змеиным горцем – меня завораживала и околдовывала. А на следующее лето на улице навалили две огромных горы сосновых бревен и естественность впечатления исчезла. Но я постарался навсегда запомнить эту светло-радостную благодать…

Если же я сворачивал не на Кировскую, а продолжал идти по прямой, вдоль дороги Пушкино – Новая Деревня, то своеобразный душевный талисман поджидал меня и здесь. Первый типично деревенский угловой дом, отстоящий далеко от дороги, скорее всего, относился к Новой Деревне. А вот следующий представлял собою роскошную дачу с огромными остекленными террасами и относился к нашему поселку (кажется, у дачи был №15, а фамилия хояйки – Румянцева). На участке было много старых сосен, и, кроме того, параллельно дороге была посажена (видимо, одновременно с постройкой дачи) сосновая аллея. Деревьям было уже лет по четырнадцать (кстати, несколько сосен из этой аллеи уцелели до 2000 года!).

Дача была огорожена штакетником, а потому полоска земли на расстояние вытянутой руки принадлежала мелким воришкам вроде нас. А поживиться было чем. Не близко, но на еще достигаемом расстоянии росла малина. А вот у самого забора, с внутренней стороны, росла… брусника! Даже злая собака вряд ли удержала бы нас, пацанят, от такого соблазна!..

Проходя мимо этой дачи, я постоянно ощущал, что от нее веет иной, неведомой мне жизнью, хотя ее владельцев я видел издалека и крайне редко. Позже из отрывочных рассказов отчима я узнал, что в конце 1930-х годов на даче собиралась московская театральная богема. А у знаменитого тенора И.Козловского был даже роман с молодой хозяйкой дачи, в результате которого будто бы появилось дитя… В число ближайших подруг хозяйки дома входила и моя сводная сестра Аня. Эта микроистория дачи №15 как-то увязывалась с наличием среди Аниных вещей гитары и театрального грима. А сама история дачи обрела в моем представлении некую цельность.

Новодеревенская школа

По сравнению с московскими детьми, мне повезло со школой и на этот раз. Располагалась она фактически в первом новодеревенском здании с восточной стороны Старо-Ярославского шоссе. Большое двухэтажное кирпичное здание до 1917 год было, скорее всего, барским имением с почти гектарной территорией. На каждом этаже было по две большие комнаты с четырехметровыми потолками. Комнаты на первом этаже были перегорожены шестьюстворчатыми дверями, после открывания которых получался довольно большой зал.

В каждой комнате-классе были голландские печи, снизу доверху облицованные белым кафелем. Топились печи антрацитом или торфобрикетом. Истопница, помимо основной работы, давала еще звонки на занятия и с занятий. За полчаса, а то и за час она открывала школу, чтобы впустить ребят, многие из которых приходили «ни свет, ни заря», чтобы поиграть в «уголок», «козла» (чехарду), классики или «в ладушки» (ладонную чечетку).

Бетонные туалеты по шесть очков (т.е. отверстий) и общей выгребной ямой находились в пристройке на первом этаже. Наверное, после таких туалетов и появилась поговорка: что упало – то пропало! Любимой забавой ребят было соревнование на опИсать трехметровой высоты потолок.

Ежедневным чудесным событием в школьной жизни была большая, десятиминутная, перемена. Разумеется, все дети тут же вылетали на улицу. Я был в числе тех, кто сразу оккупировал один их четырех кустов желтой акации, росших рядком шагах в десяти от лицевой стороны школьного забора: лазание по кустам и деревьям всегда было моей страстью. Но подходил я к этой забаве, как помнится, весьма осторожно и даже ответственно с точки зрения безопасности. Сухие ветви были надежными на елках и ивах, а вот тополь, осина, береза и сосна никогда не вызывали у меня доверия…

***

Предприятие «Спецбур», занимавшее треть поселка и расположенное между нашим домом и Серебрянским водохранилищем, занималось поиском бурого угля. С этой целью оно поставило в прекрасном сорокалетнем еловом лесу две буровые вышки. К этому времени (в конце 1940-х годов) мой отчим, Бабухин Петр Денисович, ушел с должности коменданта нашего поселка Дзержинец и устроился вахтером в этот самый «Спецбур», единственная проходная которого находилась на полпути от дома к реке Серебрянка.

Летом 1949 года Спецбур поставил высокий и красивый решетчатый забор метрах в семи от дороги Пушкино – Новая Деревня, чем существенно урезал чистую сказочную извилистую тропу от дома до моста. Тропа, усыпанная игольником и служившая также дорогой для полчищ крупных муравьев, проходила в основном под плотными кронами елей. Там-сям тропа вытаптывалась до грязных луж по самые щиколотки, так что в холодное время на валенки приходилось надевать неудобные галоши.

Во время дежурства Петра Денисовича, моего отчима, мама, как в «Красной Шапочке», отправляла меня отнести ему еду: постные щи или овсяный суп в белом глиняном, глазированном кувшине с двумя ломтями черного хлеба. Для меня, восьмилетнего, это была пусть небольшая, но полезная работа по дому. С наступлением морозов эта работа награждалась маленьким удовольствием: буржуйка в крохотном деревянном помещении сторожевой будки нагоняла жару и можно было хорошо прогреться. Топилась буржуйка антрацитом, и, уходя с дежурства, отчим несколько кусков угля клал в небольшую кирзовую сумку, что являлось большим подспорьем для отопления нашего дома. Хотя мы и жили в лесу, но за самовольную порубку даже сухостоя можно было получить тюремный срок. (Еловую эпопею я подробно описал здесь: http://proza.ru/2008/04/21/55)

Продолжение следует.

===============

На фото: Фотография ок. 1985 года (из "Старого Пушкина"), на редкость точно передающая колорит пушкинского леса на рубеже 50-40-х годов прошлого века.