Романтические рассказы.

[Alter Ego 53 385]

- А давай наперегонки до горки? – предложил он ей, предвкушая победу.

- Неа. – отказалась она – Воспитательница сказала не бегать. Попадет потом.

- Струсила? Сдаешься? – подначил он ее и засмеялся обидно.

- Вот еще. – фыркнула она и рванула с места к горке.

Потом они сидели в группе, наказанные, под присмотром нянечки, смотрели в окно как гуляют другие и дулись друг на друга и на воспитательницу.

- Говорила тебе – попадет. – бурчала она.

- Я бы тебя перегнал обязательно – дулся он – Ты нечестно побежала. Я не приготовился...

 

- А спорим я быстрей тебя читаю? – предложил он ей.

- Хахаха. – приняла она пари – Вот будут проверять технику чтения и посмотрим. Если я быстрее – будешь мой портфель до дому и до школы таскать всю неделю.

- А если я – отдаешь мне свои яблоки всю неделю! – согласился он.

Потом он пыхтел по дороге с двумя ранцами и бурчал:

- Ну и что! Зато ты не запоминаешь что читаешь и пишешь медленнее. Спорим?...

 

- А давай поиграем. – предложил он – Как будто бы я рыцарь, а ты как будто бы дама сердца.

- Дурак. – почему-то обиделась она.

- Слабо? – засмеялся он – Слабо смущаться при виде меня? И дураком не обзываться тоже слабо.

- И ничего не слабо. – повелась она – Тогда вот чего. Ты меня тоже дурой не обзываешь и защищаешь.

- Само собой – кивнул он – А ты мне алгебру решаешь. Не рыцарское это дело.

- А ты мне сочинения пишешь. – хихикнула она – Врать и сочинять – как раз рыцарское дело.

А потом он оправдывался в телефон:

- А не надо было себя как дура вести. Тогда никто бы дурой и не назвал. Я, кстати, и извинился сразу...

 

- Ты сможешь сыграть влюбленного в меня человека? – спросила она

- С трудом. – ехидно ответил он – Я тебя слишком хорошо знаю. А что случилось?

- На вечеринку пригласили. А одной идти не хочется. Будут предлагать всякое.

- Нуу.. Я даже не знаю.- протянул он.

- Слабо? – подначила она.

- И ничего не слабо. – принял он предложение – С тебя пачка сигар, кстати.

- За что? – не поняла она.

- Эскорт нынче дорог. – развел руками он.

А по дороге домой он бурчал:

- Сыграй влюбленного, сыграй влюбленного. А сама по роже лупит ни за что... Влюбленные между прочим целоваться лезут обычно…

 

- Что это? – спросила она.

- Кольцо. Не очевидно разве? – промямлил он.

- Нибелунгов? Власти? Какая-то новая игра затевается?

- Угу. Давай в мужа и жену поиграем. – выпалил он

- Надо подумать. – кивнула она.

- Слабо? – подначил он.

- И ничего не слабо. – протянула она - А мы не заигрываемся?

- Да разведемся если что. Делов-то. – хмыкнул он.

А потом он оправдывался:

- А откуда мне знать как предложения делаются? Я ж в первый раз предлагаю. Ну хочешь еще раз попробую? Мне не слабо.

 

- Сыграем в родителей? – предложила она.

- Давай. В моих или в твоих? – согласился он.

- Дурак. В родителей собственного ребенка. Слабо?

- Ого как. – задумался он – Не слабо, конечно, но трудно небось..

- Сдаешься? – огорчилась она

- Не,не. Когда эт я тебе сдавался? Играю, конечно. – решился он.

 

- Усложняем игру. Ты теперь играешь в бабушку.

- Правда? – не поверила она.

- 3900. – кивнул он – Пацан. Слабо тебе в бабушку сыграть?

- А ты в данном случае во что играешь?

- В мужа бабушки. – засмеялся он – Глупо мне в бабушку играть.

- В де-душ-ку. Как бы ты тут не молодился. – засмеялась она – Или слабо?

- Куда я денусь-то...

 

Она сидела у его кровати и плакала:

- Сдаешься? Ты сдаешься что ли? Выходишь из игры? Слабо еще поиграть?

- Угу. Похоже что так. – ответил он – Неплохо поиграли, да?

- Ты проиграл раз сдаешься. Понял? Проиграл.

- Спорное утверждение. – улыбнулся он и умер.

 

 

Вся жизнь игра....автора не знаю, к сожалению.

[Alter Ego 53 385]

Она стояла на платформе вокзала и ждала его поезд. Он должен был приехать. Она ждала уже час. Была зима, и она жутко замёрзла. Она приехала на час раньше до прибытия поезда, потому что очень боялась опоздать. Она ждала его возвращения уже целых два года. И вот, наконец, он возвращается. Сердце вырывалось из груди, она сильно волновалась. В армию он уходил совсем мальчишкой, какой он интересно стал. Говорят, война ломает людей. Но он сильный, он справится с ней. Она верила, что с ним всё хорошо. Главное что он вернулся. Наконец то вернулся. Теперь всё будет хорошо.

 

Выходя из вагона, он шарил глазами по платформе. Большая спортивная сумка за всё цеплялась, и её приходилось вечно поправлять, но это было не важно. Сейчас он увидит её, снова увидит, прошло столько времени. Он помнил её лицо только по тем фотографиям, которые она присыла ему в армию. Большинство фоток он потерял на войне. Но одну он всегда таскал с собой в кармане формы. Он верил, что она оберегает его. Кровавыми руками он часто доставал эту самую фотографию. И в промежутках между боями он смотрел на неё, это единственное что удерживало его от самоубийства или какой-нибудь глупости. Он должен был вернуться к ней. Она ждала его. И он сдержал слово. Его демобилизовали раньше срока, на то были свои причины. Месяц, проведённый в плену, что-то всё-таки, значит для командования. Его отпустили домой. Он не знал, как она теперь выглядит. Может быть, она сильно изменилась, а может, осталась всё такой же хулиганистой девчонкой, которая подшучивала над ним в детстве.

 

- Привет! Ты наконец вернулся! – он обернулся и она бросилась ему на шею. Она целовала его и боялась отпустить. Она слишком долго его ждала, что бы опять потерять. Его сумка валялась рядом, фиг с ней, она больше не нужна, даже если выкинуть её, всё, что в ней есть, можно переложить в карманы. Он сам не знал, зачем взял такую большую. Он снова чувствовал запах её волос и видел её глаза. Остальное не важно. Он дома.

 

- Идём скорей, а то ты замёрзнешь! – она тащила его за руку в здание вокзала. На нём была лёгкая камуфляжная, армейская куртка, такого же цвета штаны и высокие ботинки. На руках были перчатки. - Зачем тебе перчатки? Ты бы лучше там шапку выпросил. – она трепала его стриженную голову, - смотри какой ты лысый! Ну, ничего, скоро ты обрастёшь. Я не дам тебе стричься. Помнишь, какой ты был в школе?... Она говорила не переставая. Он вспоминал школьные годы и улыбался. Всё было так тихо и мирно.

 

Тогда он судил о человеческой жизни по фильмам в кинотеатрах. Это было так давно… Прошла целая вечность.

 

Они медленно шли к метро. Она держала его под руку и не отпускала ни на секунду. Он чувствовал, как она боялась замолчать. Как только она замолкала, сразу повисала тишина. А он молчал. И она снова говорила и говорила.

 

- Ты знаешь, у меня осталось ещё очень много конвертов и тетрадок для писем тебе. Я их все выкину! Они больше не нужны. Почта там работает плохо, но по датам писем он видел, что она писала по два, а то и по три письма в день. Это грело душу, там письма особенно ценятся. – Хорошо, что ты вернулся раньше. Кстати, а почему? В своих письмах ты не писал, почему тебя отпускают раньше. Хотя я спрашивала тебя.

 

- Да так… Я потом как-нибудь расскажу, сейчас не то настроение.

 

- Хорошо. Ой! Смотри, розы! – она обожает розы. Ещё в школе, когда он об этом узнал, он дарил ей одну, клянчил деньги у мамы и дарил, редко, но ей было приятно. На что её папа очень ругался. Школьница приходила домой с розой, это не правильно. Папа часто допрашивал её, кто ей дарит цветы, но она не говорила. Он совсем не знал её отца. Только редко видел на улице, когда тот шёл или возвращался с работы.

 

- Постой тут, я быстро! – он оставил её на тротуаре, а сам вбежал в цветочный магазин. Она видела его через стеклянный фасад магазина, он стоял перед продавщицей и показывал, какие розы он хочет в букет. Её руки сжались у груди, может быть это и есть счастье? Он вернулся. Он жив. Он здоров. Он не покалечен. И сейчас он покупает ей цветы. Её любимые цветы. Пурпурные розы.

 

Она смотрела на него и готова была прыгать от счастья. И даже крики ужаса где-то в стороне не отвлекли её внимание от него. Резкий визг тормозов заставил её повернуть голову в сторону. Она не успела даже пошевелится…

 

…До неё было всего два шага. Он видел её тело лежащее на асфальте в неестественной позе. Он много раз видел такие тела. Там, на войне. Он даже не обращал внимание на них, там на войне. Он таскал их много раз за руки и за ноги, там на войне. Но всё это было, ТАМ! Как же так? Тут нет войны. Может, всё это кажется. Может он всё ещё лежит в госпитале после тяжёлого ранения и у него бред. Проснуться! Срочно проснутся! Но видение не уходило. Она лежала на животе. Вокруг головы растекалось бурое пятно крови. Опять кровь. Опять смерть!

 

- Нет! Только не она! – он упал перед ней на колени и перевернул тело. Носом и ртом шла кровь. Он попытался взять её на руки, но её голова опрокинулась назад через его руку, шея была сломана. Он осторожно взял её голову и положил себе на плечо. Она была мертва.

 

Он смотрел в небо, оно такое же, как там. Там где он совсем недавно был. И так же он держал своих мёртвых бойцов. И так же текли слёзы. Но там было понятно, почему люди умирали, но тут! Она ждала его два года. Ну неужели только для того что бы его встретить и умереть?... На войне кажется что здесь, на гражданке люди не умирают. Что здесь всё хорошо. Хочется, скорей вернутся. Вернутся, но не так… Он был весь в крови, это её кровь, её жизнь, и сейчас она покидает её. Её глаза закрыты, и она больше не когда их не откроет.

 

Она больше не когда не засмеётся и не скажет что он Бука. Она больше не увидит любимые розы… Если бы он не вернулся, этого бы не было. Мысли разрывали его, хотелось орать во всё горло. Если бы он не вернулся! Ведь если бы не он, она бы не приехала в этот день на вокзал и не стояла бы в этом проклятом месте именно в тот момент. Если бы он не вернулся, она была бы жива. Он хотел всё исправить. Вернуть время и специально, там, напороться на пулю. Наброситься в плену на зверя и пусть бы его прирезали. Или просто приподнять голову, когда их обстреливали, это так просто. И она была бы жива… Он гладил её по голове и плакал. А ведь он так долго ждал, чтобы встретиться с ней, ради неё он жил.

 

* * *

 

Он не чувствовал холода. Пронзающий ветер продувал насквозь его лёгкую куртку. Она была чёрного цвета и джинсы чёрные и ботинки. Он не хотел специально одевать всё чёрное, но так получилось. Его было прекрасно видно на свежем снегу. Он теребил в руках вязанною шапку, которую купил только сегодня утром. Он смотрел на похороны издалека. Смотреть на любимою в гробу было самым большим наказанием на свете.

 

Он ждал, когда родные простятся с ней. Им нельзя мешать. Да и он, совсем не вписывался в процессию, состоящую из многочисленных бабушек, тётушек и двоюродных сестёр. Из всех присутствующих на похоронах, он знал только её отца и то, знаком с ним он не был. Позже он простится с ней наедине. Он скажет ей всё, что не успел сказать. Он расскажет, как вера в её любовь давала ему силы сделать последний рывок, что бы выжить. Что бы ещё раз взглянуть в её глаза. Он расскажет, как по много раз перечитывал её письма, чтобы не озвереть, сидя в разрушенном городе под пулями. Как он всматривался в её фото, что бы хоть как-то унять боль от очередного ранения.

 

А пока, он ждал. Ждал последней встречи с ней. Чтобы проститься навсегда.

 

Родственники стали расходиться, фигуры отделялись от общей толпы, по две или по три. Все расходились не вместе. Мимо проходила очередная пожилая пара.

 

- Она была так молода. Вся жизнь впереди. Бедный ребёнок, – старушка вытирала слёзы.

 

- Так распорядился бог. Ничего не поделаешь, – дед пытался её успокоить, но надо было успокаивать его. Слёзы он уже не вытирал, без толку.

 

Могилу давно закопали, но её отец всё стоял. Он смотрел на чёрную могильную плиту и смотрел на фотографию своей дочери, на ней она весело улыбалась. За спиной послышались шаги. Кто-то подошёл и встал рядом.

 

- Я тебя знаю. Ты тот самый, которого она ждала и любила, – сказал отец, не отводя глаз от плиты, – Она слишком сильно тебя любила.

 

Парень молчал. У него не было слов для него, он не знал что ответить. - Я оставлю тебя с ней наедине. Тебя она ждала и хотела видеть больше всех остальных. – Отец развернулся и пошёл к выходу с кладбища. – Вечером я тебя жду у нас дома. Нам есть о чём поговорить… ты мне теперь как сын. И не смей себя винить в её смерти! Ты не виноват.

 

Несколько часов он стоял и смотрел на могильную плиту. Она казалась ему большим крестом на его жизни. Она перекрыла дорогу дальше. Закрыла проход ко всем мечтам, которые у него были. Главных целей больше нет.

 

Начало темнеть. Он сам не заметил, как встал на колени и стал говорить с ней, ему казалось, что и она с ним разговаривает. Он что-то рассказывал ей, захлёбывался в слезах и путал слова, а она отвечала ему. Слёзы замерзали у него на щеках. Ног он уже не чувствовал. Руки в перчатках крепко держали вязаную шапку. Пальцы без ногтей от холода, ныли тягучей болью. Когда ему вырыли ногти в плену, было не так больно как сейчас. При встрече говорила она, а теперь не замолкал он. Он боялся, что как только он замолчит, она сразу же исчезнет, навсегда. И он говорил, говорил и говорил. Он рассказывал ей всё подряд. Стало совсем темно…

 

* * *

 

Медсестра Аня была совсем молодой. Её не так давно посадили на скорую помощь, ей нравилось помогать людям, попавшим в беду. Но тут было не кому помогать. Она не стала подходить к свежей могиле, у которой на коленях сидел трупп молодого парня. Она смотрела на него и на фото на могильной плите. Аня не видела лица парня.

 

- Как же он её любил, – пробормотал уже пьяный сторож. И пошёл к могиле. Врач осматривал тело.

 

- Зови мужиков, и тащите носилки, он к земле примёрз. – Сторож побежал к машине скорой помощи.

 

Аня вытирала слёзы платком. Тушь размазалась вокруг глаз. - Теперь они вместе… теперь они будут счастливы, я это точно знаю! По-другому не может быть!

[Alter Ego 53 385]

Жизнеутверждающе

Парень лет восемнадцати шёл по парку. Он слегка приволакивал обе ноги, отчего его походка выглядела немного странно. Но спина его была ровной, шаг – уверенный, взгляд прямой и твёрдый. На длинном поводке он держал собаку. Она была очень старой, это было заметно и по её медленной неуверенной походке, и по седой шерсти, и по слезящимся глазам. Они шли рядом, и сразу было видно, что они вместе.

 

***

 

- Мам! Смотри, собака! – звонкий детский голос разорвал привычный гул большого города. – Можно я отдам ей свой бутерброд?

Мила тяжело вздохнула. Опять начинается. Димка уже замучил её просьбой купить собаку. Прямо Малыш и Карлсон какой-то. Но Мила категорически была против. Сначала бесконечные лужи, потом шерсть… К тому же, она прекрасно понимала, что все заботы о собаке: прогулки, кормежки, прививки и прочее – лягут на её плечи. Димка был ещё слишком мал, чтобы мог ухаживать за другим живым существом.

- Димка, ты же знаешь, за собакой некому ухаживать. Я целыми днями на работе, ты в школе, к тому же, ты ещё слишком маленький.

- А папа?

- А папа, - тут голос Милы предательски дрогнул, к счастью, Димка в силу возраста ещё не мог обратить на это внимание, - а папе некогда приезжать к нам, чтобы гулять с собакой.

Димка насупился. Мила, снова вздохнув, достала из пакета бутерброд, припасённый на тот случай, если Димка проголодается во время прогулки, и отдала сыну. Мальчик подошёл к лежащему псу и аккуратно положил рядом с его мордой кусок хлеба с колбасой.

 

***

 

Пёс был уже очень старый. Он просто лежал на траве парка и ждал, когда же наконец погаснет этот яркий свет, который так раздражал его воспалённые глаза. Неожиданно перед ним возник маленький человечек. Он протянул кусочек чего-то очень вкусно пахнущего. Пёс бережно взял угощение и благодарно лизнул сладко пахнущую ладошку. Мальчик отбежал и ушёл, всё время оглядываясь. Псу вдруг стало очень тепло. Он прикрыл глаза и уснул.

Навсегда.

 

***

 

Через несколько дней Мила вышла с Димкой погулять на детскую площадку. Дети резвились, шумели, гонялись друг за другом, катались с горки. Димка тоже бегал со всеми, радостно смеясь. Он полез на турник. Мила хотела его остановить, но не успела. Димка сорвался вниз, нелепо шлёпнулся и не смог встать.

 

Спустя три месяца почерневшая от горя Мила привезла Димку домой. В инвалидном кресле. Врачи допускали, что ещё не все потеряно, но поверить в

это было сложно. Скорее всего Димка уже не сможет ходить никогда. И Димка… в кресле… серьёзный и тихий, даже в свои восемь лет понимающий, что случилось что-то очень плохое… Он уже не плакал и не боялся…

 

***

 

Мила вкатила коляску в коридор.

Вздохнула.

И открыла дверь в соседнюю комнату.

Оттуда, смешно переваливаясь на коротких кривоватых лапках, выполз мохнатый рыжий щенок. Он забавно морщил мордочку и тыкался во всё мокрым чёрным носом.

 

- Димка, - как сумев строго, сказала Мила, - ты обещал, что будешь воспитывать собаку сам. Пришло время сдержать обещание.

 

***

 

Через полгода Димка встал из кресла. Он очень быстро уставал и садился обратно, но он мог сделать несколько шагов. А ещё через пару месяцев он сам пошёл гулять со щенком (теперь уже взрослым псом), названным смешным и непонятным именем Бендик. Димка очень медленно шёл, держась за руку Милы, неуверенно переступая ногами. Но шёл. Сам.

 

***

 

Прошло 10 лет. Бендик постарел, и уже сам с трудом передвигал лапы. А Димка, теперь уже Дима, шёл рядом с ним, готовый, если что, подхватить его. И Дима знал, что этой собаке он обязан тем, что идёт.

 

Они шли рядом. Молодой прихрамывающий парень и старый пес. И им было хорошо вместе.

[Гость Гадя Петрович Хренова]

Аквариум

 

Работа у меня была спокойная и дебильная. Сутки через трое. Шиковать не приходилось, но на жизнь хватало. Одному, конечно. В семье я как добытчик не котировался, а потому в свободное от работы время ещё и подхалтуривал, превращаясь постепенно в ишака. Но странное дело: чем больше напрягался, тем меньше видел благосклонности от супруги, отчего начал впадать в состояние пьянства и алкоголизма с завидной регулярностью. Чем реже и хуже я видел её с глазу на глаз, тем безопаснее складывалась наша семейная жизнь. Придя с работы, я всё чаще видел её гостей. Меня сажали за стол, но выпивая и закусывая, я вдруг обнаруживал, что обнесён блюдом. Когда я пытался говорить, жена одёргивала меня, давая понять, что примитивные речи напрягают приглашённых. И кидала взгляды, однозначно наводящие на конфузливую мысль, что я просто неприличен. Затем она стала возвращаться невпопад, и вместо объяснений сразу садилась на телефон, обзванивая по списку всех, включая и сотрудников, с которыми только что рассталась. Разговоры длились часами. Я пил пиво, тупо глядя в телевизор и прислушиваясь к гудящим ногам. Ложился спать. Постепенно, чтобы «не мешать», она стала спать отдельно. Затем даже вид моего пролетарского натруженного тела начал вызывать в ней неприязнь. Это было убого и банально, и так же банально закончилась.

Как? Да как обычно и бывает. Сидел, пиво пил. Телевизор что - то там бубнил про неустренность мироздания в отдельно взятой стране. И всё замыкалось на том, что денег нет. Опять уворовали, и опять, почему-то у тех, у кого их и не было. Один широкий господин горячится и кричит, что на всех не напасёшься. Центр, мол, всё честно отрядил, но страна то гигантская, рассосались по дороге две лепты. Другой, посуше, горячится про себя, скулами подёргивает, но вежливо так гнёт свою линию. «Мало дали. Если бы поболее отстегнули, то глядишь, что-нибудь бы и доехало.» Ох, думаю, козлы вы все, козлы поганые. Что же это за беда в нашей Расее происходит? Вечно, блин: кесарю кесарево, Божье Богу, а народ не при делах… Жена вошла, я ей говорю взволнованно: «Маша, ну ведь попухли все уже наверху, кашки-борзянки переели, как ты думаешь?!». Она на меня поглядела с тусклым отвращением, и спрашивает: «А тебе-то что за дело?» Я говорю: «Мне то по барабану на все эти долгосрочные социальные программы и депутатские игрища, но как мужику неприятно, что всё через жопу делается. Мне не нравится, что президент в «хате» порядок не наведёт, как любой нормальный смотрящий. Петухам место под лавкой, а не наверху горлопанить. Их вообще дело маленькое…» « Тебе что, -- говорит,-- президент не нравится, а?» И со своим этим недобрым прищуром замерла в тяжёлом ожидании. Я уже тогда что-то суровое почувствовал, но по простодушной доверчивости продолжаю…Дурак, дурак ёй-богу! Послал бы её в прекрасное далёко, да и смотрел спокойно футбол с лучшими друзьями. «Степаном Разиным» и «Емелей с чесноком». Да нет, возбудили народные избранники хуже «Виагры». «Почему не нравится? Вполне приличный президент. Давно уже не видал, чтобы Главный мог с немцами по-немецки, с русскими по-русски, а с чурбанами методом прямого ввода. И всё без бумажки. Это очень приятно лицезреть. Только вот почему он всю эту шушеру не передавит? Из них же каждого второго надо зарезать, как мальчика, а остальных – передушить, как девочек». «Ты бы, -- говорит мне, -- не паясничал, а деньги шёл зарабатывать, как все нормальные люди. А то одно название – мужик. Только попой тарахтеть и умеешь по поводу и без. Власть ему не нравится! Какой народ, -- такая и власть. Мне тоже много чего не нравится в тебе, так я же молчу…» И ещё минут десять надо мною глумилась, дрянь. Я даже пиво не допил, встал и ушёл в расстроенных чувствах.

Поехал к приятелю. Взял для затравки поллитру, раскатали её в темпе джаза. Он мне ответный ход. Посидели. Затем ход конём в виде портвейна, а дальше ничего не помню. Затемнение в глазах, а наутро сильная боль в лобных долях….…слышу: Кирилл, друг, тоже зашевелился. На кухню прошлёпал, позвенел там заманчиво, но вернулся ни с чем, а точнее с гитарой. Сел напротив на стул и лады перебрал, от чего меня чуть не вытошнило. Музыку я люблю, но только трезвый, то есть по случаю. Это явно совсем другой был, несчастный случай. Я ему:

--Слушай, Кирилл, затормози с исполнением авторской песни, а лучше поведай, как нас вчера с тобой накрыло?

--Да ты какой-то буйный, -- отвечает, -- вчера прибыл. Телевизор порывался в окно выкинуть, и всю Госдуму назвал поимённо. Причём, замечу, с очень точными, ёмкими характеристиками.

--Ну извини, --говорю,-- за телевизор. Я против твоего телевизора ничего не имею. А жене я, часом, не отзванивался?

Он задумчиво, непроизвольно, ещё один запил произвёл, а потом на меня посмотрел большими серыми глазами, и изложил следующее:

--Звонил, конечно. Часа в четыре ночи. Я тебя отговаривал, но тебя пёрло уже не по- детски. Она трубку бросала, а тебя переклинило. Наговорил ей много разного интересного. И очень красочно, думаю не в бровь, а в глаз.

--Про целлюлит на мозгах не говорил? – слабая надежда ещё теплилась в глубине поломанной похмельем души.

--Говорил. И не только на мозгах, и не только про целлюлит.

Я застонал. Всё тайное когда то становится явным. Вот и перешёл мой невнятный душевный шёпот в искромётное соло. Кирилл смотрел на меня с тупым похмельным сочувствием, и ничем не мог помочь, кроме как…

--А выпить у нас чего-нибудь осталось?

Он покачал головой. «Кошмар, -- подумал я, -- ужас. Конец!»

 

Через два дня после моего пьяного ночного бунта жена сменила замок, и без долгой преамбулы заявила об окончании наших тесных отношений. Квартира была её, а поэтому я получил пару сумок барахла, кассету с любимым фильмом и напутствие «не унывать и постараться стать мужиком» Затем дверь захлопнулась навсегда. Я решил, что насрано, и бодрым сорокалетним юношей двинулся в беззаботную холостяцкую жизнь.

 

В начале нашей совместной жизни с Марьей Павловной Костько, бывшей моею супругой, проживали в коммунальной квартире на 6 семей. Обои в комнате были цвета гепатитной мочи. Патологический оттенок, пробуждающий низменные инстинкты. Потом была другая комната: обои цвета запёкшейся крови с золотым узором. В этой комнате хорошо было читать Шопенгауэра и думать о судьбах России. В отдельной квартире ремонт провернули. Не совсем европейский, конечно, но с претензией. Обои под покраску поклеили. Мне, если честно, чего-нибудь травяного хотелось, жизнерадостно- зелёненького. Чтоб при свете дня жить хотелось, а когда вечером торшер, -- глаз отдыхал. Но жена на розовом настояла. Меня от розового тошнит, даже от портвейна, но выбирать не приходилось. Слабая женщина в своём праве любого в бараний рог согнёт, не только такого тихого гедониста как я.

Теперь просыпаюсь в комнате с зелёными обоями. Дождался, наконец. Эту комнату я почти задарма снимаю у бабушки покойной подруги моего бывшего товарища по работе. Как-то шли мимо, а я тогда, выставленный за порог родного дома, метался в непонятках: как жить, с кем жить, зачем жить…? Зашли к этой бабушке бутылочку распить в спокойной обстановке, по знакомству, а в итоге я там и остался. Бабка по полгода живёт на даче, ей стрёмно, что лихие люди ненароком квартиру обнесут. Я же ей очень импонировал тем, что пишу стихи и тонко разбираюсь в сельском хозяйстве. Мы полночи проговорили с ней о компосте и серебряном веке, а утром она дала мне ключи и пригласила переехать в комнату почившей от передозировки внучки. Думаю, что она скучала по внучке, а я ей просто чем-то её напоминал. В общем-то мне там было неплохо. Комнатка с гулькин …, и душ на кухне, но зато центр и хозяйка не вредная. Курить разрешила и на кухне и в комнате, попросила только, чтобы больших компаний не собирал, и -censored-ей не таскал каждый день новых. У меня ни того, ни другого и не намечалось, так что жили мы мирно. Пил я потихоньку, камерно. Мне даже не звонил никто, так она даже сама начала намекать, что для нестарого ещё мужчины это странновато. Я ей с пафосом объяснил, какие муки испытываю из-за разрыва с супругой, насколько я старомоден, и вообще моногамен как носорог. Она расчувствовалась, прослезилась и утешить попробовала, за бутылочкой винца послала. Мы с ней выпили и поплакали за внучку, за меня, и вообще за жизнь. Неплохо получилось, романтично. Да! Она меня сильно зауважала за умение готовить, что я ей порою и демонстрировал. Так и жили, пока она на дачу не уехала. Я её проводил, на электричку посадил, а сам вернулся в отдельную, на ближайшие несколько месяцев, квартиру. Посидел на кухне, выпил сотку, скептически глянул в окно (напротив стоматологическая клиника), закурил, и жопой почувствовал: что-то будет.

 

Я вдруг затосковал. Тупо и плотно. Просыпаясь в комнате с зелёными обоями, задумчиво созерцал странную картину – шедевр упокоившейся в бозе наркоманки. Сюрреалистическое нечто в мрачных зелёных тонах. Постельное бельё было салатным, махровый халат изумрудным. В зеркало я наблюдал лицо, в общем и целом сходное с картиной художника Левитана «Заросший пруд». Из под щетины пробивались островки зеленоватой кожи, разорванные тяжёлыми омутами глаз. Со временем нежная нефритовая грусть переросла в плотную малахитовую тоску с тёмными прожилками отчаяния. Прожилки образовывали регулярные, не очень правильной формы круги. Они сдавливали мозг, и, сужаясь, давили всё сильнее и сильнее. В один прекрасный день я, проснувшись с окольцованной отчаянием головой, просто не стал вставать с постели. Я провалялся целый день, попивая из горлышка мерзопакостное бренди( спирт, кофе, сахар) и покуривая «Оптиму». Прикончив бутылку, почувствовал себя уставшим как никогда, и провалился в тяжёлый, без сновидений сон. Может показаться странным, но на следующее утро я ощутил себя более здоровым. Никаких похмельных дел, кроме вялого отупения. Да послевкусие, подаренное мошенниками с орденоносного коньячного завода. Его я убрал чашкой кофе, которую выпил стоя в трусах на кухне и наблюдая за скорбными лицами в учреждении напротив. Есть и мыться не стал, а залез обратно в постель, и задумался на предмет продолжения запоя. И решил не продолжать. Равнодушно и решительно. Я вдруг осознал, что мне совершенно всё равно. Телевизора у меня не было. Магнитофона тоже. Только шелест шин по асфальту, да редкая дробь каблучков нарушали сизую табачную тишину, висящую под потолком моего зелёного безразличного мирка. Это было неплохо, как в аквариуме. Думалось ни о чём. Вместо целенаправленных мыслей и воспоминаний в сознании порою всплывали невнятные, отрывочные картинки. Как пузыри болотного газа. Вдруг вспухнет, булькнет глухо и вонько, да и растворится, будто ничего и не было… Болотце, уютное и тёплое, в котором приятно посидеть, но двигаться лучше с оглядкой.

От прежней хозяйки мне достался диван, шкаф, уродливое трюмо с продавленным пуфиком и книжная полка, на которой подобно семейству беженцев сиротливо жались друг к другу несколько пыльных, побитых жизнью томиков. Эту жалкую кучку я переместил на пол рядом с диваном, чтоб можно было дотянуться, и находясь в полусонном состоянии начал перепахивать всё подряд, бездумно и по диагонали. В девичий наркоманский набор как и полагалось входили в основном предметы культа и первой необходимости. К первым относились: Кастанеда, Берроуз, Кен Кизи и Уэлш. Баян Ширянов, конечно. Новая звезда отечественного беспредела. Ко вторым принадлежала невзрачная подборка женских романов в ярких обложках, и какая-то псевдолитературная срань блатной сучёнки с Рублёвского шоссе. Эта дива решила со скуки отразить свою, удивительную по полноте и насыщенности, жизнь. Большие кошельки, фантастические члены, экстази и кокаин. Секс, наркотики, рок-н-ролл. С некоторой грустью я подумал о хозяйке всего этого культурного наследия. Бедная девчонка! Не успела даже оторваться по полной программе, как завернула ласты от дешёвой таджикской дряни, заправленной стиральным порошком…. Но было ещё две книжки. Одна – роман некоего неизвестного мне японца Мураками. Вторая без обложки, книжный антиквариат. Как я прикинул навскидку, это был сборник буддистских коанов, одни тексты без толкований и сносок. Японец же отличился странным для азиата названием своего романа -- «Норвежский лес», что меня заинтриговало. Я закурил восьмую за утро сигарету и решил попробовать себя в качестве норвежского лесника. Так, от балды.

Читал весь день. Когда комнату придушили сумерки, и читать стало невозможно, я как насосавшийся клещ отвалился от книги и задумался. Ненормальные японские имена, вкупе с парадоксальным сюжетом внесли в моё восприятие приятный элемент абстракции. Хорош или нет был этот писатель, -- ответить с уверенностью я бы не смог. Но то, что его восприятие было конгениально моему нынешнему состоянию, это было совершенно точно. Если бы я взялся за перо, то результат был бы во многом схож, опуская, конечно степень талантливости. Я повертел книжку в руках, и впервые в жизни с удивлением понял, что можно писать книги и жить на это, не разгружая сутками мешки с плитонитом. Жить, занимаясь интересным делом. Жить в параллельном мире, не завися от этой поганой власти, поганого общества потребления и поганых людей. Можно жить свободно. И тут меня прорезала тоска, просто полоснула бритвенным росчерком от виска до гениталий. «Я как говно плыл по реке жизни, да ещё и цеплялся за коряги, подводные камни, пытался задержаться в какой-нибудь вонючей заводи… Я просрал лучшую часть жизни, опарафинился, изъебался до потери пульса – и всё это совершенно НАПРАСНО» Потом я поплакал и заснул.

 

Проснулся я по утру другим человеком. Что-то я вчера из себя выплакал. Пока разогревался чайник, я позвонил на работу и совершенно равнодушно поставил Егорыча, своего бригадира, в известность, что на работу не выйду. Он что-то лепил в трубку, брызжа слюной и красочными идиомами, но под конец успокоился, и поинтересовался, что со мною стряслось. Напился, говорю, как свинья, и трясёт меня, как гниду казематную. Он подобрел сразу, отмяк. И правильно, говорит, что забил. Мотор с бодуна захлебнётся, вилы выйдут. Похмеляйся, говорит, и не ссы по лыткам, я, мол, прикрою. Спасибо, говорю, добрый человек, ну пока. Пока.

Кофе пью, настроение хоть куда. Дай-ка, думаю, жёнушке протелеграфирую. Она сейчас как раз гимнастику Бобыря делает, или питательный крем смывает тоником, чтобы дневной положить. Под радио «Ностальжи».

-- Привет, --говорю, а радио, точно, нудит тембром Хулио Иглесиаса. – дорогая. Извини, что так рано, но я понял, что ты уже не почиваешь.

-- Кто это? – по голосу понимаю, что поняла, но по привычке начинает рога крутить, собирая две мысли в кучу. – Одну минутку, я музыку потише сделаю….да, алло?

-- Я это, подвергнутый остракизму герой нашего времени, Герострат семейного алтаря, отверженный Гераклит, за темноту речей и мыслей прозванный «Тёмным», -- говорю, а самому смешно становится, как представлю её набрякшую от крема и мыслей физию.

-- Ты что, пьяный уже?! – возмутилась моя красавица. – Лучше уж не звони совсем, чем вот так издеваться. Мне на работу пора, а ты только настроение портишь с самого утра…

-- Да я, Маша, трезвый как стекло. А это шутка, извини, если неудачная. Как ты поживаешь?

-- Твоими молитвами. С тех пор, как ты ушёл, всё хорошо.— оказывается, это я ушёл. Лихо!

-- Светлое чувство больше не теплится?

-- Нету никаких больше чувств, кончились. Сам во всём виноват.-- успокоилась, голос безликий и неприступный, как бетонная стена. – Ну, чего хотел сказать, а то мне некогда?

-- Я просто хотел услышать твой голос. Может, коли тебе некогда, я заеду вечерком, вспомним былое и думы, да заодно мне кое-что забрать у тебя нужно.

-- Нет, вечером я тебя принять не смогу! – как-то оживилась она. – позвони как-нибудь и мы договоримся. А что тебе, кстати, нужно?

-- Ты вечером не одна, как я понимаю? Жуируешь жизнь?

-- Это не твоё дело. У тебя своя жизнь, у меня своя. Я же тебя не спрашиваю: где ты живёшь, и с кем.

-- У бабы одной живу.

-- Ну и хорошо! – а по голосу и не скажешь, что так уж хорошо. – Что за баба-то хоть?

-- Да девчонка ещё совсем, двадцать один год. Но ничего, трудолюбивая зато во всех смыслах. Днём работает, как зверь, а ночью сосёт как пылесос. Любит меня за что-то.

-- Очень за тебя рада. – голосом можно пиво охлаждать. – Кем хоть работает, не проституткой?

-- Нет, штамповщицей на заводе турбинных лопаток. Тихая и глупая, как растение. Красивое, правда. И зарабатывает не кисло, надо признаться…

-- Ну ты докатился, я тебе скажу… -- чувствую, что турбинные лопатки скрасили её первые впечатления о моей избраннице. – работаешь всё там же?

-- Нет, Маша, я уволился нахрен. Квартира есть, денег хватает… Я книгу пишу. Напишу, издам, какие-никакие, но деньги. Мне помочь обещали с издательством. Если покатит, то это уже реальный шанс постараться стать нормальным мужиком.

Она помолчала, переваривая произошедшие в моей жизни метаморфозы.

-- Не знаю, что тебе и сказать…Не работаешь, значит… Пишешь…А мне, своей жене, ты денег как, не собираешься подкинуть, коли решил знаменитостью стать? Сколько лет я тебя кормила, дом тянула…

Тут на меня какая-то благодать накатила. Я глубоко затянулся, выдохнул, и с чувством сказал:

-- Я тебе хочу одну мысль подкинуть, Марья Павловна. ИДИ-КА ТЫ В ЗАДНИЦУ!!!

И повесил трубку.

 

Не очень хорошо получилось. Но ничего, может оно и к лучшему, спонтанное это безобразие. Как-то полегчало на сердце. «Уберите камни с моих ног». Это хорошо сказано. Далеко в колодках по жизни не продвинешься, да и путаясь в собственных соплях – тоже. А так вот высморкался, пусть и не очень эстетично, зато дышится легко. Жрать что-то захотелось, между прочим…Я сполоснул рожу, оделся и вышел на улицу, на ходу пересчитывая бабосы. Оставалось не много, но голодная смерть не грозила. Продуктов купить? Потом. Готовить не хотелось. Вырвавшись из прокуренной малахитовой шкатулки в солнечное июньское утро, душа желала чего-то светлого и оригинального. Например «Будвайзера» с раками. Посидеть на открытой веранде летнего кафе. Поглазеть на девушек с голыми пупками и аппетитными попками. Заодно и подумать, поразмышлять, посозерцать. Устроить себе Монпарнас в центре Питера. Почему-то сознание того, что ты попиваешь холодное пивко, а не корячишься под мешком на базе, придаёт особый вкус любому пиву. Я остановился у ларька. Попить дорогого пива я мог себе позволить, но вдвое переплачивать за сигареты было бы просто глупо. Передо мною стояла какая-то девица, одетая, мягко говоря, мрачновато, не по сезону. Всё чёрное, включая волосы и лак на ногтях. И круги вокруг глаз. Воскресший Витя Цой, царствие ему небесное. Она явно не могла наскрести дензнаков на любимое пойло, но и переориентироваться сходу тоже было проблемой. Время шло.

--Давай, подруга, я тебе добавлю. – не выдержал я .

Она обернулась и кивнула. Зраки по пять копеек. Отходняк от мульки. Такую поправить – святое дело. Если по уму втёрлась ночью, то её сейчас колбасит -- мама не горюй. Сдохнуть можно.

--Чего хотела приобрести, радость?

--«Хуча», оранжа.

Всё верно. Девять оборотов, глюкоза, витамин С. Пузыри, правда, эти фашистские не в масть, но торчащему на «Джефе» это всё детский лепет, сказки дядюшки Римуса. Какой там пищевод, когда у неё кора мозга облезает.

Я вручил ей банку, закурил и с интересом понаблюдал за процессом регенерации интереса к жизни в этой худосочной особи. Она оперативно управилась с банкой, уже более живыми глазами посмотрела на меня:

-- Сигареты у вас не найдётся?….Пожалуйста.

Ну правильно: дал говна – дай и ложку. Но хоть вежливая.

-- Держи. Зажигалку тоже? – кивает. Ну и наркоман пошёл, прости Господи! Ни хрена у них нет, как дети малые. Хотя и правда дети…

-- Спасибо. А как вас зовут? – начав отживаться, она начала прощупывать меня, раскрутить решила по быстрому, не отходя от кассы. – Меня Маша. Спасибо, что выручили, сейчас подруга подойдёт, лаве принесёт, я вам отдам.

Меня Сидором зовут, говорю, а денег мне твоих не надо, сам проходил эти народные университеты, так что рад был посодействовать. Подруга тоже пучеглазая от бессонницы, или как? Боливар не вынесет двоих, и моё большое сердце двух умирающих не переварит, извиняйте милая барышня. Тут она мне улыбнулась, и я понял, что грустить ей идёт больше, ибо двух передних зубов Маша была лишена. На первоклашку при этом не похожа. Можно было заключить, что это была девушка с тяжёлой судьбой, а связываться с такими неоднозначно. Какой-то Хэмингуэй: проститутка без зубов, подруги всякие бесподобные, апперетивы в девять утра.. У Хэма там всё кончилось не очень – то, хотя… Сам хотел по бульвару Распай в мыслях прогуляться, в Клозери-де-Лила посидеть.

-- Где ты с подругой встречаешься, а то я пожрать собирался. Хочешь, пойдём, пивка попьём, а если стрелка, то…

-- Пошли, я ей отзвонюсь сейчас…-- она извлекла из кармана мобильник. Вот время! На банку денег нет, а труба само собой! Отстал я от жизни, блин, отстал. Пора вдогонку…

 

Мы сидели под зонтиком, пили холодное пиво, и ели пиццу. Всё дешёвенькое, но я все-таки не Ротшильд. Маша в общих чертах обрисовала мне образ подруги. Согласно её сумбурному описанию, это была девица из весьма обеспеченной семьи, но полная раздолбайка: не торчала, но подтарчивала под настроение, могла выпить, могла перепихнуться, если жизнь так срослась. Училась в универе на историческом, лентяйка была пробитая. Сейчас была в академке, но к осени должна была восстановиться, что было сильно вряд ли, учитывая вползающее в жизнь лето. Было им, лапушкам, по двадцать три года.

--Привет! – около столика стояла девушка, и приветливо улыбалась. При первом беглом осмотре я сглотнул, ощущая шевеление в душе и где-то ниже. Её лёгкое платье выгодно отличалось от погребального одеяния подруги. Ярковато немного, но ей шло. Оно приятно облегало фигуру, выгодно подчёркивая лёгкую, но весьма выпуклую в должных местах конструкцию. Ноги в дорогих лодочках были безупречны. Вдогонку ровный загар и чудные каштановые волосы. Я непроизвольно привстал, подвигая ей стул и страдая от тоски за бесплодно прожитые годы.

-- Маринка, знакомься, это классный мужик, просто супер! Сказал, что он Сидор, но это он гонит. Он приколист, не отстой. Накормил меня, напоил..— беззубая подруга продолжала поток лестных рекомендаций в мой адрес, а я разглядывал Марину, в душе оплакивая свою старость и отсутствие банковского счёта. Она с лёгкой улыбкой слушала некрофильную подругу, и временами поглядывала на меня. Очень приятное лицо, очень. Похожа на Уму Турман в «Криминальном чтиве», только поблагородней. Руки маленькие, лак прозрачный. --…мы тебя здесь и поджидаем. Ты мне принесла?!

--Принесла, принесла, горе ты моё..— Марина извлекла сотню бакинских из весьма недешёвой, простенькой на вид сумки. – Держи, только не упарывайся насмерть.

Та чмокнула её в щёку, выхватила купюру, и одновременно начала нажимать кнопки на трубе, напевая что-то паскудно-жизнерадостное. В последний момент, как бы опомнившись, повернулась к нам: «Заморчимся?» Я отрицательно покачал головой. Марина быстро стрельнула глазами в мою сторону, и к моей немалой радости тоже дала отмашку. Девушка с гиперкариесом на долю секунды изобразила печаль по поводу отказа, но уже что-то возбуждённо дребезжала на тему «что?где?когда?». Закончив переговоры, она залпом допила пиво, сказала, что я суперский чувак, но ей пора.

--Ты со мной до метро? – она уже вскочила, и глядела на Марину спринтерским взглядом с низкого старта. Та покачала головой:

--Нет, Машка, я лучше пива попью с дядей Сидором.

Та внимательно посмотрела на нас, а затем погрозила пальцем:

--Смотрите у меня, проказники! Ну всё, гуд бай, я полетела.

И испарилась, как дым. Мне стало как-то легче дышать, и я обратился к красавице:

--Позвольте вас угостить, Марина? Вино какой страны предпочитаете в это время суток?

--Предпочитаю кружку пива, мастер.

Боже! Она хорошо знала Булгакова. Тут я понял, что безвозвратно погиб. И пошёл за пивом.

 

Мы живём на ничтожно маленькой планете. А конкретно – в ничтожно маленьком городе. Пересечение судеб порою кажется невероятным, мистическим, запредельным для любой формальной логики. Получив серпом по яйцам от судьбы в качестве семейного человека, я больше двух месяцев вяло шевелил усами и пускал пузыри на дне зелёного аквариума в тихом переулке Центрального района. Наматывал на кулак сопли, пытаясь найти логику в своих отношениях с женой, казнился, психовал, пил, плакал, скулил и малодушно прогибался под тяжестью собственных представлений о жизни. И откуда мне было знать, что в одно прекрасное утро, походя поправив здоровье некой молодой гражданке с частично сожжённым марганцовкой мозгом, я повстречаю женщину своей мечты, прекрасно знающую бывшую хозяйку моего зелёного прокуренного мира. Марина, Маша, и покойная Катя, внучка моей хозяйки, -- все они были одноклассницы, и учились в школе за два квартала от того места, где мы разминались пивком. И более того! «Норвежский лес» и буддийские феньки – это были Маринины книжки. Вчера я склонился над этой книгой, а сегодня надо мной склоняется прекрасное лицо, с закушенной от усердия губой, и полуприкрытыми зелёными глазами. Мои руки сжимают нечто такое, что я видел только в кино, она валится мне на грудь, закрывая зелёный сумрачный мир копною душистых волос, лучше которых я не видел. Вуаля! Мы оба потные и довольные, мир не стоит на месте, земля вертится, всё течёт и изменяется…

 

Я живу в той же комнатке, но теперь в ней есть письменный стол. Маринка выдала мне свой старенький ноутбук. На нём я пишу ей дурацкие рефераты, и скоро буду писать диплом. Папаша платит за это хорошие деньги, и даже пообещал присмотреть мне какую-нибудь необременительную работу. Он оказался вполне приличным мужиком, да и ко мне отнёсся с расположением. Но это не самое важное. Я пишу роман. Ко мне приезжает Марина, я зачитываю ей куски, она даёт мне советы, иногда ругает. Но ей нравится, а если и не нравится – она всё равно подгоняет меня, вливает огонь в мои жилы. Делает она это разнообразно и со вкусом. Если моё произведение окажется полным дерьмом, я напишу что-нибудь другое. Я что-нибудь придумаю. А если не придумаю я , то мы придумаем вместе.

Я живу всё в том же аквариуме, но уже не пискарём или задроченным сомиком. Я жизнерадостно мерцаю яркой коралловой рыбкой.

Я, мля, вуалехвост!

[Нефрит 0]

ВОЗВРАЩЕНИЕ КАТОРЖНИКА (из "Посмертных записок Пиквикского клуба" Ч.Диккенса)

 

Когда я ровно двадцать пять лет назад поселился в этой деревне, заговорил старый джентльмен, – наихудшей репутацией среди моих прихожан пользовался некто Эдмондс, арендовавший неподалеку отсюда маленькую ферму. Он был угрюмым, злым, дурным человеком, жизнь вел праздную и распутную, нрав имел жестокий. За исключением нескольких ленивых и беспечных бродяг, с которыми он проводил время на полях либо пьянствовал в трактире, не было у него ни друзей, ни знакомых; никто не хотел разговаривать с этим человеком, которого боялись многие, а ненавидели все, – и все сторонились Эдмондса.

 

Когда я только что сюда приехал, у него была жена и единственный сын лет двенадцати. О жестоких страданиях этой женщины, о кротости и терпении, с которыми она их переносила, о трепетной заботливости, с какой воспитывала мальчика, никто и понятия не имеет. Да простит мне небо мою догадку, если она жестока, но в глубине души я твердо верю, что этот человек систематически, в течение многих лет старался разбить сердце своей жены. Но она переносила все ради сына и – многим это может показаться странным – ради отца своего ребенка, ибо хоть и был он зверем и обращался с ней жестоко, но когда‑то она его любила, и воспоминание о том, кем он для нее был, пробуждало в ее груди чувство снисходительности и покорности перед лицом страдания – чувство, которое непонятно ни одному живому существу, кроме женщины.

 

Они были очень бедны – да и не могло быть иначе, раз муж вед такой образ жизни; но неустанное и неослабное прилежание жены, работавшей и в ранний и в поздний час, утром, в полдень и ночью, спасало их от крайней нужды. Труды ее вознаграждались плохо. Люди, проходившие мимо ее жилища вечером или в поздний час ночи, рассказывали, что до них доносились стоны и рыдания несчастной женщины и глухие удары, и не раз уже за полночь мальчик стучался в дверь соседа, к которому его посылали, чтобы спасти от пьяного, озверевшего отца.

 

Бедная женщина, которой часто не удавалось скрыть следы побоев, аккуратно посещала нашу маленькую церковь. Каждое воскресенье, утром и после полудня, она занимала вместе со своим мальчиком всегда одну и ту же скамью; и хотя оба были бедно одеты, – значительно хуже, чем большинство их соседей, нуждавшихся еще более, чем они, – одежда их всегда была чистой и опрятной. Все и каждый приветствовали добрым словом «бедную миссис Эдмондс», и, бывало, измученное ее лицо освещалось чувством глубокой благодарности, когда по окончании службы она останавливалась в аллее вязов, ведущей к церкви, и перебрасывалась несколькими словами с соседом либо, замешкавшись, смотрела с материнской гордостью и любовью на здорового мальчугана, резвившегося со своими приятелями. В такие минуты ее измученное лицо озарялось глубокой благодарностью, и она казалась если не беззаботной и счастливой, то по крайней мере спокойной и довольной.

 

Прошло пять‑шесть лет, мальчик стал здоровым, рослым юношей. Годы, укрепившие хрупкое тело ребенка и влившие в него мужественную силу, согнули спину матери и отняли силу у ее ног; рука, которая должна была бы ее поддерживать, уже не сжимала ее руки, лицо, которое должно было радовать ее, уже не было обращено к ее лицу. Она сидела на старой своей скамье, но место подле нее оставалось незанятым. По‑прежнему раскрывала она заботливо библию, отыскивая нужные места и загибая страницы, но не было того, кто бы читал ее вместе с нею, и крупные слезы капали на книгу, и слова расплывались перед ее глазами. Соседи относились к ней так же ласково, как и встарь, но она отворачивалась, избегая их приветствий. Уже не замедляла она шагов в аллее старых вязов – не было у нее бодрой надежды на счастье. Безутешная женщина надвигала чепец на лицо и торопливо удалялась.

 

Нужно ли говорить вам о том, что юноша, который, оглядываясь на раннее свое детство, запечатленное в памяти, и пронося воспоминания сквозь жизнь, не мог припомнить ничего, что бы не было так или иначе связано с бесконечными добровольными лишениями, перенесенными матерью ради него, с обидами, оскорблениями и побоями, которые только ради него она претерпевала, – нужно ли говорить вам, что он, безрассудно пренебрегая разбитым ее сердцем, угрюмо, злобно забывая все, что она для него сделала и перенесла, связался с отъявленными негодяями и в безумии своем безудержно устремился по тропе, которая должна была привести его к смерти, ее – к позору? Горе человеческой природе! Мы давно уже это предвидели.

 

Вскоре должна была исполниться мера скорбей и страданий несчастной женщины. В окрестностях были совершены многочисленные преступления; виновных не нашли, и это придало им смелости. Дерзкий грабеж, сопровождавшийся отягчающими вину обстоятельствами, побудил усилить бдительность и энергически приступить к розыскам, на что не рассчитывали преступники. Подозрение пало на молодого Эдмондса и его трех товарищей. Его арестовали, заключили в тюрьму, судили, приговорили к смерти.

 

По сей день звучит в моих ушах дикий, пронзительный женский вопль, раздавшийся в зале суда, когда был вынесен приговор. Этот вопль поразил ужасом сердце преступника, который оставался равнодушным к суду, к приговору, даже к неминуемой смерти. Губы, упрямо сжатые, задрожали и невольно раскрылись, лицо его стало пепельно‑серым, когда из всех пор выступил холодный пот; дрожь пробежала по мускулистому телу преступника, и он, шатаясь, опустился на скамью.

 

В порыве душевной муки несчастная мать упала к моим ногам и страстно молила всемогущего, который до сей поры помогал ей переносить все невзгоды,

 

– молила взять ее из мира скорби и печали и пощадить жизнь единственного ее ребенка. За этим последовал взрыв отчаяния и мучительная борьба, какой, надеюсь, никогда я больше не увижу. Я знал, что в этот час разбилось ее сердце, но ни жалобы, ни ропота я от нее не слышал.

 

Грустно было видеть, как эта женщина изо дня в день приходила на тюремный двор, ревностно стараясь своей любовью и мольбами смягчить жестокое сердце упрямого сына. Все было тщетно. Он оставался угрюмым, непреклонным и равнодушным. Даже неожиданная замена смертной казни четырнадцатью годами ссылки на каторжные работы не сломила его озлобленного упрямства.

 

Но дух смирения и выносливости, который так долго поддерживал его мать, не мог побороть физическую слабость и недуги. Она заболела. Она заставила себя подняться с постели, чтобы еще раз навестить сына, по силы ей изменили, и в изнеможении она упала на землю.

 

Вот тогда‑то подверглись испытанию хваленое хладнокровие и равнодушие юноши; его постигло тяжкое возмездие, и он едва не сошел с ума. День миновал, а мать его не навестила; пролетел второй день, третий, и она не пришла к нему; настал вечер, он не видел ее, а через двадцать четыре часа его увезут от нее – быть может, навеки. О, с какой силой захлестнули его давно забытые мысли о прошлом, когда он метался по узкому двору, как будто эти метания могли ускорить для него получении сведений о ней, с какою горечью почувствовал он свою беспомощность и одиночество, когда узнал, наконец, правду! Его мать, единственное родное ему существо, лежала больная – быть может, умирающая – на расстоянии мили от него. Будь он свободен, не закован в кандалы, через несколько минут он очутился бы подле нее. Он подбежал к воротам, вцепился руками в железную решетку, в отчаянии сотрясал ее так, что она гудела, потом бросился на толстую стену, будто хотел проложить путь сквозь камни, но прочная стена издевалась над жалкими его усилиями, и, заломив руки, он заплакал, как ребенок.

 

Я принес в тюрьму материнское прощение и благословение сыну, а ей, лежавшей на одре болезни, сообщил о его раскаянии и передал страстную мольбу о прощении. С жалостью и состраданием я прислушивался к словам раскаявшегося преступника, мечтавшего о том, как он по возвращении своем будет утешать и покоить мать. Я не сомневался, что мать его уйдет из этого мира значительно раньше, чем он доберется до места своего назначения.

 

Его увезли ночью. Спустя несколько недель душа бедной женщины вознеслась – я твердо верю и надеюсь – в обитель вечного блаженства и покоя. Над ее останками я совершил погребальную службу. Она лежит на нашем маленьком кладбище. На ее могиле нет плиты. Ее горести были известны людям, добродетели – богу.

 

Перед отправкой каторжника было условлено, что он напишет матери, как только получит на это разрешение, и письмо адресует на мое имя. Отец решительно отказался увидеться с сыном с момента его ареста, ему было все равно, жив он или умер. Прошло много лет, и я не имел никаких сведений о каторжнике: истекло больше половины назначенного срока, и, не получив ни одного письма, я решил, что он умер, – пожалуй, хотелось мне на это надеяться.

 

По прибытии в колонию Эдмондс был отправлен далеко в глубь страны, и, быть может, этим‑то и объясняется тот факт, что ни одно из отправленных им писем до меня не дошло. Там прожил он все четырнадцать лет. По истечении этого срока, оставаясь верным старому своему решению и клятве, данной матери, он вернулся в Англию, преодолев бесчисленные трудности, и пешком отправился в родную деревню.

 

Был ясный августовский воскресный вечер, когда Джон Эдмондс вошел в деревню, которую семнадцать лет назад покинул со стыдом и позором. Кратчайший путь лежал через кладбище. У него забилось сердце, когда он иступил за ограду. Высокие старые вязы, пропуская сквозь листву яркий луч заходящего солнца, падавший на тенистую дорожку, воскресили воспоминания детства. Он увидел самого себя, цепляющегося за руку матери и мирно идущего в церковь. Вспомнил, как, бывало, заглядывал в ее бледное лицо и как часто у нее на глазах выступали слезы, когда она смотрела на него, слезы, обжигавшие ему лоб, когда она наклонялась, чтобы поцеловать его и он тоже начинал плакать, хотя в ту пору и не подозревал о том, какие это было горькие слезы. Он вспомнил, как часто бегал по этой дорожке вместе с веселыми товарищами, то и дело оглядываясь, чтобы увидеть улыбку матери, услышать ее кроткий голос. И тогда словно поднялась завеса над его воспоминаниями и всплыли в памяти ласковые слова, оставшиеся без ответа, забытые предостережения, нарушенные им обещания; мужество покинуло его. страдания его были невыносимы.

 

Он вошел в церковь. Вечерняя служба кончилась, прихожане разошлись, но церковь еще не была закрыта. Гулко раздавались шаги в невысоком здании, и здесь была такая тишина, что он почти испугался своего одиночества. Он осмотрелся по сторонам. Все было по‑прежнему. Церковь показалась ему меньше, чем раньше, но остались те же старые памятники, на которые он столько раз смотрел с детским благоговением, маленькая кафедра с выцветшей подушкой, престол, перед которым он так часто повторял заповеди, почитаемые в детстве и забытые в годы зрелости. Он подошел к старой скамье; она казалась холодной и покинутой. Унесли подушку, исчезла библия. Быть может, теперь его мать занимала другую скамью, для людей победнее, или хворала и не могла одни дойти до церкви. Он не смел подумать о том, чего боялся. Холод пробежал у него по спине, он дрожал, направляясь к выходу.

 

В дверях он встретил старика, входившего в церковь. Эдмондс отшатнулся – он хорошо его знал, много раз видел он, как тот роет могилы на кладбище. Что скажет он вернувшемуся каторжнику?

 

Старик посмотрел на незнакомое ему лицо, сказал «добрый вечер» и медленно прошел дальше. Он забыл его.

 

Эдмондс спустился с холма и вошел в деревню. Было тепло, люди сидели у дверей своих домов или гуляли в маленьких садиках, наслаждаясь ясным вечером и отдыхом от работы. Многие поглядывали на него, и он много раз боязливо озирался: узнают ли его, сторонятся ли? Чуть не в каждом доме были чужие лица. Некоторых он узнал. Это были его школьные товарищи – в последний раз он их видел мальчиками, – растолстевшие, окруженные ватагой веселых ребят; в слабом и немощном старике, сидевшем в кресле у двери коттеджа, узнал он человека, которого помнил здоровым и сильным работником; по все они его забыли, и он шел никем не узнанный.

 

Последние мягкие лучи заходящего солнца упали на землю, бросая яркий отблеск на желтые снопы пшеницы и удлиняя тени фруктовых деревьев, когда он остановился перед старым домом, где прошло его детство, – перед домом, к которому стремился с бесконечной любовью в течение долгих, томительных лет заключения и тоски. Частокол был низкий, хотя он прекрасно помнил то время, когда этот же частокол казался ему высокой стеной; он заглянул в старый сад. Огородных растений и ярких цветов было в нем больше, чем в прежние времена, но старые деревья уцелели, – вон то самое дерево, под которым он сотни раз лежал, устав от беготни на солнцепеке, и чувствовал, как подкрадывается к нему сладкий безмятежный сон – сон счастливого детства. В доме разговаривали. Он прислушался, но голоса показались ему чужими, он их не узнавал. И звучали они весело; а ведь он прекрасно знал, что в разлуке с ним его бедная старуха мать не может веселиться, и он отошел. Открылась дверь, и шумно, с громкими криками выбежала группа детей, в дверях появился отец с маленьким мальчиком на руках, и дети окружили его, хлопая в ладоши, увлекая за собой, чтобы втянуть в веселую игру. Каторжник подумал о том, сколько раз на этом самом месте ежился он от страха при виде своего отца. Вспомнил, как часто он дрожа закрывался с головой одеялом и слышал грубые слова, удары и вопли матери. Уходя отсюда, он громко разрыдался от душевной боли, но сжал кулаки и в безумной тоске стиснул зубы.

 

Так вот оно – возвращение, о котором он мечтал на протяжении многих мучительных лет, и ради этого перенес столько страданий! Ни одной приветственной улыбки, ни одного взгляда, несущего прощение, нет дома, где бы нашел он приют, нет руки, которая протянулась бы ему на помощь, – а ведь пришел он в свою родную деревню! По сравнению с этим одиночеством, что значило одиночество в диких дремучих лесах, где не встретить человека!

 

Он понял, что там, в далекой стране изгнания и позора, представлял себе родную деревню такой, какою ее покинул, не думал о том, как изменится она за время его отсутствия. Печальная действительность больно его ударила, и глубокое уныние овладело им. У него не хватило мужества наводить справки или явиться к тому единственному человеку, который, по всей вероятности, встретит его ласково и сочувственно. Медленно побрел он дальше; словно чувствуя себя виноватым, он избегал проезжей дороги, свернул на луг, хорошо ему знакомый, закрыл лицо руками и бросился на траву.

 

Он не заметил, что возле него на насыпи лежит какой‑то человек. Когда тот повернулся, чтобы украдкой взглянуть на пришельца, одежда его зашуршала, и Эд" мондс поднял голову.

 

Человек уселся на земле. Это был сгорбленный старик. с морщинистым желтым лицом, обитатель работного дома. если судить по одежде. Он казался очень старым, но дряхлостью своей был, по‑видимому, обязан распутной жизни или болезням, а не прожитым годам. Он в упор смотрел на незнакомца, и через несколько секунд какой‑то странный, тревожный огонек загорелся в его тусклых и сонных глазах, и казалось, они вот‑вот выскочат из орбит. Эдмондс приподнялся, встал на колени и пристально стал вглядываться в лицо старика. Они молча смотрели друг на друга.

 

Старик смертельно побледнел. Задрожав всем телом, он с трудом поднялся. Эдмондс вскочил. Тот отступил на шаг. Эдмондс двинулся к нему.

 

– Я хочу услышать ваш голос, – хрипло, прерывисто сказал каторжник.

 

– Не подходи! – крикнул старик и присовокупил страшное проклятие.

 

Каторжник ближе подошел к нему.

 

Тот взвизгнул:

 

– Не подходи! – Обезумев от ужаса, он поднял палку и нанес Эдмондсу тяжелый удар по лицу.

 

– Отец... дьявол! – сквозь стиснутые зубы пробормотал каторжник. Он рванулся вперед, схватил старика за горло, – но это был его отец, и руки его бессильно опустились.

 

Старик громко завопил. Этот вопль пронесся над пустынными полями, словно завывание злого духа. Лицо его почернело; из носа и изо рта хлынула кровь и окрасила траву в густой, темно‑красный цвет; он зашатался и упал. У него лопнул кровеносный сосуд, и он был мертв раньше, чем сын попытался его поднять.

 

В том уголке кладбища, – помолчав, сказал старый джентльмен, – в том уголке кладбища, о котором я упоминал выше, похоронен человек, служивший у меня в течение трех лет после этих событий и проявивший такое глубокое раскаяние и смирение, какие редко приходится наблюдать. При его жизни никто, кроме меня, не знал, кто он такой и откуда пришел. Это был Джон Эдмондс, вернувшийся каторжник.

[Гость Lilian]

Краткое содержание И. Бунин "Тёмные аллеи"

 

В осенний ненастный день по разбитой грязной дороге к длинной избе, в одной половине которой была почтовая станция, а в другой чистая горница, где можно было отдохнуть, поесть и даже переночевать, подъехал обкиданный грязью тарантас с полуподнятым верхом. На козлах тарантаса сидел крепкий серьезный мужик в туго подпоясанном армяке, а в тарантасе - "стройный старик-военный в большом картузе и в николаевской серой шинели с бобровым стоячим воротником, еще чернобровый, но с белыми усами, которые соединялись с такими же бакенбардами; подбородок у него был пробрит и вся наружность имела то сходство с Александром II, которое столь распространено было среди военных в пору его царствования; взгляд был тоже вопрошающий, строгий и вместе с тем усталый".

 

Когда лошади стали, он вылез из тарантаса, взбежал на крыльцо избы и повернул налево, как подсказал ему кучер. В горнице было тепло, сухо и опрятно, из-за печной заслонки сладко пахло щами. Приезжий сбросил на лавку шинель, снял перчатки и картуз и устало провел рукой по слегка курчавым волосам. В горнице никого не было, он приоткрыл дверь и позвал: "Эй, кто там!" Вошла "темноволосая, тоже чернобровая и тоже еще красивая не по возрасту женщина... с темным пушком на верхней губе и вдоль щек, легкая на ходу, но полная, с большими грудями под красной кофточкой, с треугольным, как у гусыни, животом под черной шерстяной юбкой". Она вежливо поздоровалась.

 

Приезжий мельком глянул на её округлые плечи и на легкие ноги и попросил самовар. Оказалось, что эта женщина - хозяйка постоялого двора. Приезжий похвалил её за чистоту. Женщина, пытливо глядя на него, сказала: "Я чистоту люблю. Ведь при господах выросла, как не уметь прилично себя держать, Николай Алексеевич". "Надежда! Ты? - сказал он торопливо. - Боже мой, боже мой!.. Кто бы мог подумать! Сколько лет мы не видались? Лет тридцать пять?" - "Тридцать, Николай Алексеевич". Он взволнован, расспрашивает её, как она жила все эти годы. Как жила? Господа дали вольную. Замужем не была. Почему? Да потому что уж очень его любила. "Все проходит, мой друг, - забормотал он. - Любовь, молодость - все, все. История пошлая, обыкновенная. С годами все проходит".

 

У других - может быть, но не у нее. Она жила им всю жизнь. Знала, что давно нет его прежнего, что для него словно бы ничего и не было, а все равно любила. Поздно теперь укорять, но как бессердечно он её тогда бросил... Сколько раз она хотела руки на себя наложить! "И все стихи мне изволили читать про всякие "темные аллеи", - прибавила она с недоброй улыбкой". Николай Алексеевич вспоминает, как прекрасна была Надежда. Он тоже был хорош. "И ведь это вам отдала я свою красоту, свою горячку. Как же можно такое забыть". - "А! Все проходит. Все забывается". - "Все проходит, да не все забывается". "Уходи, - сказал он, отворачиваясь и подходя к окну. - Уходи, пожалуйста". Прижав платок к глазам, он прибавил: "Лишь бы Бог меня простил. А ты, видно, простила". Нет, она его не простила и простить никогда не могла. Нельзя ей его простить.

 

Он приказал подавать лошадей, отходя от окна уже с сухими глазами. Он тоже не был счастлив никогда в жизни. Женился по большой любви, а она бросила его еще оскорбительнее, чем он Надежду. Возлагал столько надежд на сына, а вырос негодяй, наглец, без чести, без совести. Она подошла и поцеловала у него руку, он поцеловал у нее. Уже в дороге он со стыдом вспомнил это, и ему стало стыдно этого стыда. Кучер говорит, что она смотрела им вслед из окна. Она баба - ума палата. Дает деньги в рост, но справедлива.

 

"Да, конечно, лучшие минуты... Истинно волшебные! "Кругом шиповник алый цвел, стояли темных лип аллеи..." Что, если бы я не бросил ее? Какой вздор! Эта самая Надежда не содержательница постоялой горницы, а моя жена, хозяйка моего петербургского дома, мать моих детей?" И, закрывая глаза, он качал головой.

[Гость Lilian]

ИСПОВЕДЬ НАЧИНАЮЩЕГО

Психологический этюд

 

 

Коридор редакции. По коридору туда и обратно ходит, напевая драматическую тему из второго действия "Риголетто", молодой человек в черном костюме с бледным лицом. Испачканные в чернилах руки он заложил за спину и нервно шевелит там большим пальцем.

М о л о д о й _ ч е л о в е к. Ля-ля, ля-ля, ля-ля, ля-ля, ля-ля, ля-ля, ля-ля. (Вздрагивая и останавливаясь.) Не знаю, как я кончу, но начал я плохо... (Снова ходит.) Я проклинаю тот день и тот час, когда впервые сел писать рассказы, мне ненавистны те люди, которые говорили мне, что у меня получается, сколько раз я пытался бросить... (Останавливается.) Но легко сказать "бросить писать!". (Распаляясь.) Можно избавиться от тысячи дурных привычек и приобрести две тысячи хороших, можно стать вежливым, чутким, бескорыстным, можно бросить курить, пить, можно бросить наконец жену, детей, но - бросить писать?! Человек, раз напечатавший где-нибудь рассказ или стихотворение, уже никогда не остановится писать. Это невозможно, так же, как невозможно дураку перестать валять дурака!

<Если б вы знали, как много я пишу! Честное слово, я не могу равнодушно видеть чистую бумагу, сейчас же у меня появляется какой-то зуд и непобедимое желание исписать эту бумагу, исчеркать. На моем столе безобразие от начатых и незаконченных рукописей. И вы думаете, я выбрасываю всю эту чепуху? Не-ет! (Усмехаясь.) Я аккуратно складываю все это в стол в тайной надежде, что когда-нибудь эти бумаги схватит дрожащая рука исследователя.

Знаете, я болен. Пока я не сплю, меня беспрерывно сосет необъяснимое беспокойство, словно в кармане у меня билет на какое-то прекрасное единственное представление, а время уходит, уходит, и билет пропадает... По ночам мне снятся запутанные сюжеты... и, знаете, я скажу вам больше: для меня и жизнь моя - черновик. Да-да! Черновик, исчерканный, запутанный черновик, в котором не разберется ни одна душа на свете.

(Несколко раз проходит туда и обратно. Грустно.) А обивать пороги редакций, вы думаете, легко и весело? Придешь к иному редактору, принесешь рассказ, а он эдак сквозь зубы: "Ну, что скажете?" Будто я пришел занимать деньги или украсть пресс-папье с его стола. (Останавливается у двери с табличкой "Редактор".)

Вот сейчас за этой дверью решается, будет ли напечатан мой новый рассказишко или нет, Конечно, я надеюсь, но скорей всего его не возьмут. Мне кажется, рассказ я писал вяло, с постыдным равнодушием к своим героям. Там героиня у меня смеется, а когда я писал это место, я засыпал с ручкой в руках. (Снова ходит.)

Говоря откровенно, вдохновения никакого вообще нет. Вдохновение выдумали поэты, чтобы пустить пыль в глаза. Гонорар и тщеславие - вот единственные двигатели творчества. Не верите? Прочитайте... э... впрочем, не скажу кого, вы можете передать мои слова... Не вошедши в литературу, рано впутываться в литературные интриги. (Останавливается у той же двери.) Пойду узнаю, как рассказ. Впрочем, мне кажется, что войти надо немного погодя. Почему? (Усмехается.) И раньше, пока я не занимался поэмами, у меня были некоторые странности. Мои родные и знакомые смеялись над ними или беспокоились. Теперь же никто не замечает этих странностей, все мне прощают и ждут, видимо, от меня чего угодно. (Помолчав.) И правда, все может быть. Я ничему не удивлюсь и сам, кажется, на все готов.

(Выходит. Его нет минуты две. Появляется. В лице перемена. Прячет улыбку. Помолчав. Несколько раз прошелся.) Да... (Небрежно.) А вы знаете, рассказец-то мой взяли. Редактор говорит: "Талантливо растете". Заметьте, это сказал человек, которому льстить мне не имеет никакого смысла. Впрочем, я и без него знаю, что я талантлив. (Смутившись всего на секунду.) Согласитесь, что пишущий должен быть несколько самонадеян, иначе критик задавит в нем автора.

Так вот в воскресенье в газете будет мой рассказ, полюбопытствуйте. Я сталкиваю там два характера - игра света и тени, в духе Рембрандта. Поинтересуйтесь. Там будет подписано: Лев Коровин. (С достоинством.) Это я.

Последний рассказ я писал с увлечением. Там у меня героиня плачет и, представьте себе, когда я писал это место, я плакал тоже. И вы, может быть, заплачете. (Бравируя.) Так вы поинтересуйтесь, не пожалеете. (Уходит, насвистывая балладу герцога: "Постоянство, тяжелые цепи постоянства...")

 

А. Вампилов

[Гость Гадя Петрович Хренова]

Только что отзвенели залпы прощального салюта, и мокрые лилии, брошенные на белую форму, все еще пахли каким-то странным запахом смерти... Темнота и гулкий стук комьев земли о крышку, приглушенные рыдающие голоса, удаляющийся цокот каблучков... Наконец все стихло, и только запах лилий остался... Ну вот и все. Какая-то часть меня все еще не умерла, и теперь ей суждено присматривать долгое время за этим холодным телом... Ну что ж, в этом тоже ведь есть какой-то смысл. Сила привычки. Не могу же я взять и бросить тело, которое приносило мне удовольствие столько лет... Темнота давила своим безмолвием. Господи, ну кто придумал, что мертвым нужен покой? Он просто садист какой-то! Полежал бы тут пару часов – по-другому бы заговорил... Мысли, наполненные запахом лилий, все еще прокручивали киноленту событий, и только крик соек иногда прерывал их неторопливый бег... Время как будто остановилось, лишь тело, распадаясь постепенно, меняло свою форму...

Иногда черное безмолвие нарушали приглушенные голоса: живые люди приходили поговорить с моими соседями... Иногда они ругали мертвых, и это было немного странно. Они действительно ругали их. У соседа справа визгливый женский голос требовал, чтобы тот сказал, куда он спрятал свое новое завещание. Она так и кричала: «Билли, скотина, куда ты дел свое завещание? Если ты мне немедленно не скажешь, я тебя выкопаю и отдам собакам то, что осталось от твоего поганого тела!» Самое интересное в этом было то, что сосед ругался в ответ и говорил, чтобы она его хоть тут оставила в покое, но женщина его не слышала и все также упрямо продолжала кричать... Иногда шли дожди, золотая обивка уже порядком истлела и вода сочилась сквозь щели крышки. Это беспокоило тело, оно наполнялось влагой и разлагалось еще быстрее... Прошло еще немного времени, и однажды я услышал голос прямо над своей могилой: «Ну вот и я, Джонни, ты скучал без меня? Я очень хотела прийти к тебе раньше, но не могла... Врачи не пускали меня к тебе. Ты ведь узнаешь меня, Джонни?» Узнаю ли я? Господи, этот голос я узнал бы из тысячи других голосов! Конечно узнаю... Обрадованный, я крикнул, но в ответ услышал только смех соседа справа: «Зря надрываешься! Они никогда не слышат...» Женский голос тем временем продолжал монолог: «Джонни, я понимаю, что это глупо, но мне кажется, что ты все еще здесь. Я пришла сказать тебе, что в конце концов, все будет хорошо. Скоро я закончу дела, и мы опять будем вместе... А пока я посижу у тебя тут и помолчу...» Мне стало тепло и грустно... Вместе! Будь у меня нормальное тело, это было бы здорово, а лежать тут, в полной темноте, такая скука... На некоторое время воцарилась тишина, а потом голос спросил: «Джонни, ты не видел Джимми? Этот пес куда-то пропал. Когда я вернулась из больницы, я не смогла его найти. Может быть он где-нибудь тут?»

Затем голос помолчал немного и сказал: «А ты знаешь, что я тебя все еще люблю?» Я собрал все силы и послал ей в ответ мысленный поцелуй. Голос потеплел и сказал: «Спасибо, Джонни! Ты такой замечательный!» Голос еще немного помолчал и сказал: «Ну вот и все, мне пора. Скоро я приду к тебе, Джонни...» Послышался удалявшийся звук мягких шагов, и опять все стихло... Время шло и только женский голос, регулярно приходящий по воскресеньям, все еще говорил и говорил со мной о цветах и погоде, закатах и рассветах. Я знал практически каждую мелочь этого, все еще изменяющегося, но уже чужого для меня мира... Голос вел меня через время, но однажды она не пришла... И какая-то часть внутри меня поняла, что ее время тоже закончилось... На следующий день пришли люди, они вгрызались лопатами в землю слева от меня и говорили: «Надо же, такая молодая... Упокой господи ее душу...» Потом пришли еще люди, и я слышал, как они говорили слова прощания... Потом послышался стук тяжелого предмета о землю, и спустя какое-то время все стихло... Я еще помолчал немного, и спросил: «Ты здесь, Любимая?» И тут же ощутил бесконечное тепло ее бессмертной души! «Господи, как же я соскучилась по тебе! Наконец-то мы вместе!» Слева от себя я увидел Лиз! Мою любимую Лиз! И тут же, следом, раздался ее переливчатый смех: «Джонни, ты только посмотри во что ты превратил свой парадный китель!» «Ну, знаешь, Любимая, тут пока еще не построили прачечную!» «Тут нет прачечной? Не пугай меня! Я и так боюсь, что помнется мое новое платье! Нет, ты как хочешь, а я не собираюсь тут оставаться!» «Я тоже, Любимая. В общем-то, я и ждал только тебя. Если честно, мне тут уже порядком поднадоело» «Ну вот и замечательно! По-моему как раз сегодня вечером нас ждут на званный ужин!» «Ты не шутишь? Какой ужин?» «О, это будет необыкновенный ужин! По дороге сюда мне вручили приглашение на двоих! Его принес такой странный посыльный с белыми крылышками. Ну что пошли?» «Пошли. А как?» И тут неожиданно я увидел, что в темноте появились маленькие искорки! «Господи, это же звезды», – подумал я. «Конечно звезды» «Боже, а я лежал тут все это время!» «А вот и карета!» Пара золотых Драконов мягко опустилась на коротко постриженную траву!

Лиз первая шагнула в карету, я зашел следом за ней. Драконы мягким толчком оторвали ее от земли, а я почему-то подумал: «Зачем нам карета? По-моему, мы и сами умеем летать!» «Конечно, Любимый, но ты же и раньше не очень то любил ходить пешком» Драконы тем временем неслись сквозь пространство и время. Неожиданно Лиз, мягко улыбаясь, посмотрела на меня и тихо спросила: «А помнишь, я тебе говорила, что в конце концов все будет хорошо? Ну вот, я всегда выполняю свои обещания» «Конечно Любимая! Разве может быть иначе!»

[Евгений Наумов 320]

[Гость Гадя Петрович Хренова]

- Добрый вечер, абонент ”2115 ”, пожалуйста…

Шуршание эхом отозвалось на его слова и тихо, где-то очень далеко, прозвучало…

 

- Говорите…

- “Привет! Я хочу увидеть тебя, последнее время мои мысли были заняты тобой…

Я не могу спать.… Везде жду и выглядываю тебя…. Пожалуйста, позвони мне.

Давай встретимся. Пожалуйста. Мой номер прежний – 365-15-97. Я жду”.

- Это всё?

- Да. Пожалуйста, продублируйте это сообщение.

- Хорошо. Всего доброго.

- Спасибо.

 

Опустив трубку на рычаг, молодой парень тяжело вздохнул…

 

оконном стекле мигнуло его отражение: высокая, спортивная фигура, темные волосы, челка, слегка небрежно прикрывающая глаза… Веселый. Красивый. Эгоист.

 

Что же я сделал? Что я сделал с ней?

Минуты ожидания плавно и мягко перебегали в часы…. Время шло. Оно тянулось и летело, мчалось на крыльях…

 

Куда?

Бесцельно начав ходить по комнате, он стал вспоминать…

Как будто каждый предмет в этой квартире дышал ей…

Как же я раньше не заметил?

… Вот она стоит у окна, опираясь на подоконник, и пытается увидеть, куда уплывает

это смешное, пушистое облако…

Поворачивается ко мне и улыбается.… Улыбается как-то особенно. Глазами и сердцем.

Так никто никогда мне не улыбался.

… Вот она смеётся и ловит, улетающие в свой мир, мягкие белоснежные снежинки.

Маленькие и большие. Разные. Красивые.

… Или рисует, сосредоточенно сдвинув брови. Рисует смешную, улыбающуюся мордочку на снегу…

… Она всегда говорила, что каждое мгновение – особенное. Что нужно уметь беречь

и ценить такие моменты.

 

В комнату забежал кот. Вернее это был маленький пушистый котёнок. Он был

очень-очень похож на неё. Такой же смешной и нежный. У него были огромно-синие

ласковые глаза.

… Когда мне становилось грустно или что-то тревожило меня – она как-то умела

доказать мне, что всё будет хорошо. Мне было странно, но я ВЕРИЛ ей.

И ощущение, что кто-то разделит с тобой следующую минуту, было сказочным.

… Она считала, что мне очень подходит синий цвет, я улыбался, глядя на неё,

и мне было интересно, как она докажет это. А она не доказывала. Она просто считала,

что мне подходит синий цвет, и удивлялась, почему я этого не замечаю…

 

Телефон молчал, и от этого сильно болело сердце.

… Она просила никогда не обманывать её. Ей была важна Правда. Горькая. Любая.

Настоящая.

Я не оправдал той надежды, которая светилась в её глазах, глазах, которые

умели сиять и улыбаться…

Однажды, уехав в другой город на несколько дней, я забыл как мне дорога её улыбка

и как тепло становиться на душе от прикосновения её маленьких ладошек… Забыл. Заигрался.

Я изменил ей.

Когда я вернулся, то решил ничего ей не говорить. Решил, что она не узнает.

Решил обмануть.

Но она чувствовала своей хрупкой детской душой то, что что-то произошло.

 

Она знала своей женской натурой, что это измена.

Она спросила и посмотрела на меня, прямо в глаза, в душу, но я не смог рассказать.

Мне почему-то показалось, что я смогу соврать ей.

Соврать смог. Но она не поверила. Если бы я сказал, если бы был искренен, то

она бы простила.

Она ушла. Тихо.

Чуть позже я написал ей записку, в которой извинялся за доставленную боль, не

отрицал и измену…

Записку всунул ей в дверь, не позвонив, хотя знал, что она дома.

Потом я решил, что она не достойна меня и начал вновь жить…

Жизнь плескалась и искрилась, было много музыки, пива, разного рода развлечений…

 

Сначала мне показалось, что я был в каком-то помутнении, решив извиняться

и оправдываться перед этой девушкой, но затем всё чаще и чаще мне хотелось

увидеть её. Просто. Где-нибудь. На улице. В магазине. Просто заглянуть в её глаза

в серебряном ободке…

Где-то резко и противно зазвонил телефон…

Телефон! Это она! Точно!!!

- Здравствуй!

- Здравствуй!

- Знаешь, мне на пейджер пришло сообщение с просьбой позвонить по этому

номеру.

- Да, это я сбрасывал.

- А ты кто?

- Это твой пейджер?

- Да. Я недавно его купила.

- Кто продал его тебе?

- Какой-то парень, по объявлению…

- А почему продал, не сказал?

- Сказал, что этот предмет причиняет много боли.

- Кому?

- Ему. Он сказал, что девушка, которая раньше владела им, недавно погибла и …

- ЧТО?

- Он сказал, что этот пейджер…

- Нет, я слышал. Что случилось с девушкой, которая раньше владела этим пейджером?

- Она погибла, кажется, попала под машину. Кто ты?

- А когда?

Что-то черное липкое и слепое залепило его глаза, и он не мог больше видеть, не

мог дышать. Не мог говорить. Он больше не мог жить.

- Я не знаю. Я больше ничего не знаю. Да кто ты, наконец?

- Я – дурак. Я тот, кто сам отпустил свою белую мохнатую птицу с глазами в серебряном ободке…

 

Гудки гулким эхом отзывались в комнате…

Котёнок забрался к нему на колени и свернулся клубочком. Парень чисто механически

запустил ладонь в его мягкую пушистую шёрстку. Тепло. Тепло здесь, на животике

этого маленького ласкового создания, а вокруг, во всем этом огромном мире, вдруг

резко похолодало. Замёрзло сердце, и застыли в глубине души слёзы…

Котёнок замурлыкал и заворочался, а потом посмотрел на него глазами, полными надежды и нежности…

 

Что-то невозможно большое заглотило душу этого человека…. Он попытался

проснуться, но не мог. Нельзя проснуться, когда не спишь.

Ему показалось, что весь мир только что сложился на его плечи. Все горести и вся боль. Всё одиночество и пустота.

Нельзя просто описать это состояние.

Как в немом кино перед его глазами завертелись картинки из чудесного фильма…

Она улыбается. Она хмурится. Она серьёзно что-то доказывает, а потом начинает

весело смеяться и как-то тепло становиться от её смеха. Она задумалась. Она что-то

пишет. Она смешно поднимает бровь. У неё глаза сияют.

ОНА ЖИВЁТ!!!

 

 

Было уже поздно, но ему не хотелось спать. Он открыл окно, впустив морозный

воздух, и курил, курил, курил…. Курил, хотя обещал ей этого не делать.

Он решил, что утром обязательно сходит к её родителям и брату…

Ему нужно знать, где она теперь…

 

… Позвонив ещё несколько раз, он отошёл от двери…

Сколько раз я провожал её? Сколько раз целовал на этой площадке?

Сколько раз она встречала меня счастливой улыбкой и сиянием глаз?

Немного…, но это были очень яркие мгновения, о которых никогда не забыть…

Ему почему-то хотелось дождаться кого-нибудь, во что бы то ни стало…

А пока он решил сходить туда, где они часто бывали вместе…

Скрипя по свежему, рассыпанному по земле, серебру он вспоминал как они

играли в снежки, словно маленькие дети…

Проходил там, где они часто назначали встречу. Ему показалось, что она

смеётся где-то рядом.… Обернувшись, он увидел убегающую и смеющуюся девчонку,

а за ней – весёлого парня.… Не она. Как-то горько и безумно больно стало от

сознания, что это не она…

Сидел и курил на лавочке, где они о многом рассказывали друг другу…

Видел убегающие вдаль серые облака и вспоминал, как она смеялась и

кружилась под падающими, резными хлопьями снега…

Кое-где уже зажглись фонари, и ему захотелось сходить на аллею, которую они

оба очень любили…

 

Облокотившись на дерево, он заплакал. Нет, не было безумных солёных

потоков. Просто рыдало и разрывалось его сердце, и кричала от боли душа.

Где-то впереди шла девушка. Она выходила из темноты, медленно идя по аллее

и проходя под светящимися жёлтыми фонарями…. Она шла…к нему.

Наверно что-то спросить или узнать. Только не сейчас. Почему именно он?

Вокруг же много людей! Он был не в состоянии что-либо говорить и кому-то

что-то объяснять.

 

Девушка шла, а он достал сигарету и закурил…

- Ты же обещал, что постараешься бросить…

- Ты?!! Я думал…. Мне сказали….

Сигарета выпала из его дрожащих рук, упала на белый снег и не потухла.

Огонёк светился в темноте, как единственное спасение, как маяк, как маленький

светлячок, как надежда на счастье…

В глазах повисли радость и страх, страх проснуться…. Проснуться и понять, что

она – лишь сон…. Но нельзя проснуться, когда не спишь….

Облегчённо вздохнув и выпустив в яркое вечернее небо, с подмигивающими

звёздами, облачко прозрачного пара, он прошептал одними губами: ”… Оператор

ошибся!..”.

Перед ним стояли и слегка улыбались глаза в серебряном ободке…

[Alter Ego 53 385]

Аська: -Тук тук

Макс: - Да?

Аська: - Привет, меня Аська зовут.

Номер ICQ: 345694417

Имя: Анастасия

Псевдоним: Аська

Адрес: Россия, Москва

Пол: Женский

Дата рождения: 06/06/1990

Возраст: 17

Макс: - Как видишь, меня зовут Максим.

Номер ICQ: 249119661

Имя: Максим

Псевдоним: Макс

Адрес: Россия, Москва

Пол: Мужской

Дата рождения: 25/05/1986

Возраст: 21

Аська: - Ну вот и познакомились. Я впервые в Интеренете и ещё никого не знаю тут.

Макс: - А как же ты меня нашла?

Аська: - Обычным поиском. Методом тыка. Случайно набрала твой номер, и мне повезло, ты оказался в онлайне.

Макс: - Понятно.

Аська: - Как у тебя дела?

Макс: - Нормально, а у тебя как?

Аська: - тоже ничего. Сессия вот на носу.

Макс: - А ты в каком институте учишься?

Аська: - В МАИ. Это на Войковской.

Макс:- Я знаю

Аська: - А ты учишься или работаешь уже?

Макс: - Учусь. Рядом. В МАДИ на последнем курсе.

Аська: - А я пока первокурсница

Макс: - Сама поступила или за деньги учишься?

Аська: - Сама, я умная девочка…

А ты после института работать по специальности пойдёшь?

Макс: - Нет. Потом в аспирантуру пойду. Дальше учиться.

Аська: - Умничка.

Макс: - ***

Спустя три дня. Вечер.

Макс: - Аська, ты здесь?

Аська: - Угу. Я просто отходила за кофе и бутербродом.

Макс: - С чем бутерброд?

Аська: - С сыром.

Макс: - Любишь сыр?

Аська: - Обожаю…

Макс: - У тебя есть фотки?

Аська: - Да, но их немного.

Макс: - Вышли их мне на мыло maxmax@mail.ru

Аська: - Сейчас.

Прошло 3 минуты

Макс: - Да ты красавица у нас!

Аська: - Спасибо…

Макс: - Не за что! Вышли ещё парочку?

Аська: - А ты мне свои вышлешь?

Макс: - Конечно. Лови.

Прошло 3 минуты

Аська: - Ты тоже симпатичный парень.

Спустя неделю. Вечер.

Макс: - Ну что, как сессия?

Аська: - остался последний экзамен, но он будет через три дня. Макс, мне пришла в голову гениальная идея! Почему бы нам не встретиться после экзаменов? Институты наши недалеко ведь друг от друга!

Макс: - Замечательная идея!

***

Прошло 5 дней. Ночь.

Аська: - Ты ещё не спишь?

Макс: - Нет. Думаю о нашей встрече.

Аська: - Я тоже. А бывает так, что люди познакомились в Интернете, потом встречались, а потом поженились?

Макс: - Да, бывает. Много об этом слышал…

Аська: - А вдруг мы не узнаем друг друга? Ведь сейчас зима…

Макс: - Я буду в зелёном пуховике и в серой шапке.

Аська: - Так ходит большая половина Москвы!

Макс: - Хорошо. Я буду держать в руках красную розу.

Аська: - оки. Я буду в чёрной шубке в белой шапочке и в руках у меня будет пакетик.

Макс: - Договорились. Только ещё не договорились о месте встречи…

Аська: - На Соколе! Он как раз между Аэропортом и Войковской!

Макс: - справедливо. А где там?

Аська: - Знаешь церковь?

Макс: - конечно!

Аська: - А парк за ней?

Макс: - есесно!

Аська: - Давай в этом парке на детской площадке?

Макс: - безлюдное место…

Аська: - конечно! Зато мы сразу друг друга узнаем!

***

Следующий день.

Максим стоял в дешёвом китайском зелёном пуховике, в серой шапке и с красной розой в руках. Было уже темно. Метель. Пять метров – и уже ничего не видно от снега! Было холодно. Аська опаздывала уже на двадцать минут, но Макс упорно стоял. Он переживал за неё, мало ли что могло с ней случиться в такую погоду!

Внезапно он почувствовал, что он не один. К нему явно кто-то приближался.

-Аська! – радостно воскликнул он и повернулся к звуку поскрипывания снега под подошвами.

Раздался смех. Семеро здоровых парней смотрели на Макса и ржали как лошади. На вид им было лет по 16. Макс растерялся. Они могли причинить Аське вред. Один из парней с бутылкой пива в руках подошёл поближе к Максу и произнёс:

-По**аться с Аськой пришёл, очкастый?!

Последовал дружный смех. Максим непроизвольно сглотнул слюну:

-Что вы с ней сделали?

Смех, вроде бы затихающий, стал ещё громче:

-Придурок, никакой Аськи не существует! Это мы над тобой, му**ком прикалывались! И сюда позвали, чтобы на тебя такого "умного" посмотреть…

Макс изменился в лице, развернулся и пошёл в другую сторону, но был сбит подножкой. Макс упал в снег, но успел обхватить парня и свалить его. Роза упала и была смята телами. Макс быстро ударил парня в лицо, и тут подбежали остальные. Последовал удар тяжёлым ботинком "Гриндерс" в спину. Удар в голову. Что-то тяжёлое опустилось на ухо, был разбит нос и снег окропился кровью. С трудом Макс поднялся и побежал. Один из парней прыгнул ему на спину, свалив на снег опять. Последовали удары кулаками. У кого-то из избивавших парней был кастет. Макс выплюнул осколки передних зубов. Глаз заплыл и не открывался. По спине последовал удар какой-то палкой. Голоса, казалось, рождались в самой голове:

-Ладно, х*й с ним. Пошли отсюда…

-Он кажись сознание потерял…

-За х*й он Серёге в е*ало стукнул?

-Б*я, пошли скорее, замёрз я… Водяры возьмём и ко мне… Предки в гости свалили…

Прошло 40 минут.

Красная роза лежала в лужице крови на белом снегу. Цветочек ICQ Макса в списках контактов его друзей тоже навсегда стал красным. Как роза. Роза для Аськи.

[Alter Ego 53 385]

Семнадцать белоснежных роз

 

Самый тихий летний вечер, самый холодный. Вечер, когда идёт дождь. Тучи закрывают небо и оставляют только маленьких луч солнца. День, когда ангелы спускаются на землю. День, когда ангелы могут чувствовать боль.

Она сидела на крыше высокого здания. Сегодня именно этот день, день, когда ей дозволено вспомнить своё прошлое, прожить заново минуты счастья и горя, и снова всё забыть с первыми лучами восходящего солнца. Сегодня она может вспомнить его… из-за которого стала ангелом, из-за которого она бессмертна…а она так хотела прожить человеческую жизнь, такую короткую, но такую интересную. Теперь она ангел…с прекрасными белыми крыльями и с сердцем внутри всего на один день, только она не чувствует боли - это привилегия Ангела. Нет ни боли, ни страха, ни любви, нет чувств вообще. И только один раз в год ангелам дозволено быть людьми с белыми крыльями за спиной.

Когда же это было? Когда она любила Его? На небе нет времени, нет дней, недель и годов. Там всё по-другому. Там так светло, только лиц там нет. А иногда идёшь, а мимо тебя проходит такой же ангел и тебе кажется, что ты его знаешь… но узнать этого не дано. У ангелов нет настоящих лиц.

Она стала Ангелом Грусти. Посещала людей в моменты грусти, печали и скорби. Помогала пережить их боль, забирала её себе, только ей не больно было, она ведь ангел, она не умеет чувствовать. Но как случилось так, что Его она помнила и берегла любовь к Нему глубоко в душе, и даже испытание из забвения не смогло убить её чувство. А один день в году ей позволено было вспомнить всё, и она доставала эту любовь из глубин души, и лелеяла её, как ребёнка. Проживала заново свою короткую жизнь. Смотрела на него и радовалась, что он живёт, что у него теперь есть семья, дети. Она умела читать мысли, ведь она была ангелом. Она знала, что он всё ещё помнит и думает о ней. Она видела как именно в этот день, день ангельской свободы, он шёл на кладбище и клал цветы на её могилу… Ведь этот день был днём её смерти… А он приходил, долго молчал, а потом тихонько плакал и молил, каждый раз молил о прощении. Ведь он даже не подозревал, что она простила его, простила ещё в день своей смерти. А когда ему было слишком больно и одиноко, она склонялась над ним и шептала слова любви ему на ушко, забирала его боль. Ведь она была Ангелом Грусти.

Безумная любовь двух душ. Сумасшедшая, безудержная любовь. Любовь, благодаря которой она стала ангелом.

Они договорились встретиться в 19-00 на их месте. Она пришла чуть позже, а его всё не было. Она его не видела, а он стоял в магазине напротив, цветочном магазине, покупал ей 17 белоснежных роз, засмотрелся на ней, не мог сдвинуться с места. А она всё больше переживала, боялась, что с ним что-то случилось, он раньше никогда не опаздывал. 17 белоснежных роз… Она хотела просто ему позвонить из таксофона на другой стороне улице, просто хотела узнать, где он и что с ним. Она переходила улицу, а он уже выходил из магазина, она увидела его и чуть замедлила шаг, улыбнулась, но на его лице застыл ужас… как это произошло… как для неё мгновения вдруг стали идти быстрее, чем для него, почему он не успел…но водитель машины не знал, как сильно они любили друг друга, как Он опоздал в первый раз в жизни, как Она побежала ему звонить. Алая лужа крови на асфальте, её улыбка на устах, его ужас в глазах и 17 белоснежных роз на красном фоне…

Каждый год он проживал всё это заново в тот день, когда она могла чувствовать. А она не могла забрать его боль, она так хотела, так хотела сказать, что сегодня она тоже чувствует, сегодня она тоже всё помнит. Она так хотела сказать, что теперь она стала настоящим ангелом, с белоснежными крыльями за спиной.

Каждый год он приносит 17 белоснежных роз к ней на могилу и плачет, тихо плачет, моля о прощении. Только он так и не узнает, что она его простила ещё тогда, в день её смерти, простила за опоздание.

Она сидела на крыше высокого здания, плакала и вспоминала его, открывала ему сердце и изливала боль. Белые-белые крылья за спиной послушно сложились в день ангельской свободы, в день, когда ангелы могут всё вспомнить и прожить свою жизнь в воспоминаниях. День, когда умирают ангелы. Она сложила свои белоснежные крылья и стрелой упала вниз, но крылья не раскрылись, не распахнулись как обычно, ведь сегодня день, когда умирают ангелы. В середине жаркого-жаркого лета идёт дождь, а на небе остаётся один луч солнца, ветер стихает, а на море штиль… так умирают ангелы… умирают в день своей свободы…

[Гость Гадя Петрович Хренова]

ну, раз про Ангелов... есть такое... хотел сегодня выложить... но воздержался...

 

Его окружали разные люди, но они не знали, что он Ангел, потому что не могли поверить, что рядом с ними может жить кто-то не такой, как они. Он и сам в это не верил, потому, что Ангелы не делают глупостей, а он делал и поэтому жил.

Однажды нашелся человек, который увидел Ангела. С детства он мечтал, чтобы рядом был Ангел и мечта дала ему возможность прозреть. Человек долго и терпеливо искал, и когда разуверившись он почти ослеп, человек, наконец, увидел его?

Это было счастье! Человеку казалось, что он наконец нашел того, кто поймет его, поймет всё и одновременно ничего, ведь он же Ангел

И человеку ничего больше не было нужно. Ему вовсе не обязательно было быть любимым, достаточно было любить Ангела теперь даже не видя. Он только хотел, чтобы Ангел оставался Ангелом, а таких мало.

- Я бы хотел, чтобы ты оставалась такой всегда - с чистыми мечтами, с глазами, в которых нет выражения как у тех, на чьи лица жизнь наложила свою печать. Я люблю тебя в часности за то, что ты не знаешь, как нужно жить.

И боялся:

- Я так боюсь, что ты изменишся, что ты, та которой я тебя знаю, всего лишь призрак, сон, иллюзии - плоды моих домыслов, - мне будет больно, если что-то случится.

Человек ушел, навсегда сохранив образ Ангела в своей душе. Жил как жилось и ему этого хватало, вспоминал Ангела время от времени и ему снова захотелось его увидеть. Он его отыскал, позвонил по телефону, спросил как жизнь. Жизнь Ангела в тот момент была не очень. Ангел (как это с ним иногда случалось) делал глупости, в чём ему и признался. Но человек с детства знал, что Ангелы глупостей не делают и еще он знал, что Ангелы не должны уставать от жизни и не могут говорить голосом, на который жизнь наложила свою печать. Он не узнал Ангела. Он боялся, что будет больно, если что-то случится и это что-то случилось. Ангел погиб, - думал человек и терял веру, - а может его и вовсе не было? - хотя в душе его еще что-то осталось. Он боялся боли и не хотел её продолженья. И хотел сохранить хотя бы то, что осталось в душе, пусть даже иллюзии. Он не стал приближаться к Ангелу, чтобы не убедиться, что Ангела НЕТ?

Однажды умирающего Ангела нашел человек, который не знал, что Ангелы бывают. Но ему это было не важно. Он просто спас Ангела и стал ему дарить свой свет и тепло, чтобы Ангел был счастлив. Он продолжал его лечить, хотя известно, что Ангела человек вылечить не может. Но он же не знал, что это Ангел. Он любил его и ему ничего больше не было нужно. А потом ему кто-то сказал или он сам догадался, но продолжал лечить?

И, представте, вылечил таки, потому что Ангела может вылечить только АНГЕЛ.

[Гость Гадя Петрович Хренова]

...С первого взгляда они поняли,что созданы друг для друга.Взялись за руки и больше их не отпускали.Они любили смотреть друг другу в глаза, ловить каждый жест руки,наполнять каждый поцелуй любовью.Они везде были вместе, многие им завидовали, многие восхищались.Они ссорились с такой любовью в глазах,что это не было похоже на ссору.

Но однажды, она пришла к нему и сказала: "Нам нужно расстаться...Навсегда...".Ни сказав больше ни слова,она убежала со слезами на глазах. Он ,потом, долго ее искал...он искал её везде, во всех частях мира,но всё безуспешно...В конце концов он смирился.

Через пять лет приходит от неё письмо,

"Ты, наверное, уже женился, завел детей и совсем забыл меня.Прошу прощения у тебя за то, что ничего не объяснила. Виной был мой страх,что ты уйдешь от меня и я останусь одна.Не ищи меня,но и не забывай. Целую..." У него появились семья,дети,жена,но он всё равно в толпе искал ее глаза.

Ещё через пять лет приходит еще одно письмо от нее:

"Здравствуй.Надеюсь,ты меня еще не до конца забыл.Мне очень интересно было бы посмотреть на тебя,но,увы,это невозможно.Ты,наверное,все еще такой же молодой и красивый.А я постарела...Постарела на столько,что если нас поставить рядом,то все подумают,что я твоя мать..."

Много писем еще приходило,но все без обратного адреса.Он ждал и надеялся,что в одном из писем она напишет,где её искать.

Прошло уже сорок лет.Он постарел.Но в нем еще жила надежда...И приходит последнее письмо от неё,

"Здравствуй,моя вечная любовь.Я знаю,что ты совсем уже забыл меня.Но я не могла уйти на тот свет,не рассказав тебе всю правду...

После того,как мы расстались,на следущий же день я покончила с собой.Потому что не знала,как проживу без тебя,без твоих глаз,без твоих слов,без твоей любви.Я не знала,что буду делать и как буду жить...В течении всего этого времени мой близкий друг отсылал тебе мои письма.Надеюсь,ты простишь мне этот поступок...Прощай,твоя на веки..."

[Alter Ego 53 385]

Незабываемая любовь

 

Это было обычное хлопотливое утро, когда, приблизительно в 8:30, пожилой мужчина, лет 80-ти, пришел снять швы с большого пальца его руки. Было видно, что он очень спешит, и он сказал слегка дрожащим от волнения голосом, что у него важное дело в 9 часов утра.

Сожалеюще покачав головой, я попросил его присесть, зная, что все доктора заняты и им смогут заняться не ранее чем через час. Однако, наблюдая, с какой печалью в глазах он то и дело посматривает на стрелки часов, во мне как бы что-то сострадательно екнуло - и я решил, благо у меня не было в данный момент других пациентов, самому заняться его раной.

Обследовав его палец, я нашел, что ранка успела хорошо зажить, и посоветовавшись с одним из врачей, я получил необходимые инструменты и для снятия швов и медикаменты для обработки раны.

Занявшись вплотную его пальцем, мы разговорились. Я не удержался и спросил у него:

- У вас, наверное, назначен прием у врача, раз вы сейчас так спешите.

- Нет, не совсем так. Мне надо успеть в больницу покормить мою больную жену.

Тогда я спросил, что с ней. И пожилой мужчина ответил, что у нее, к сожалению, обнаружили болезнь Альцгеймера. Пока мы разговаривали, я успел снять швы и закончил обработку его раны. Взглянув на часы, я спросил, будет ли она волноваться, если он немного опоздает.

К моему полнейшему удивлению, мой собеседник сказал, что она, увы, не узнает его последние пять лет.

- Она даже не знает, кем я ей прихожусь, - покачав головой, добавил он.

Изумленный, я воскликнул:

- И вы все равно ходите туда каждое утро, даже несмотря на то, что она даже не знает, кто вы?

Он улыбнулся и по-отечески похлопав меня по руке, ответил:

- Она не знает, кто я, зато я знаю, кто она.

Я с трудом удержал слезы. А как только он ушел, мурашки побежали у меня по рукам и я подумал: "Да ведь это именно та любовь, о которой я мечтал всю свою жизнь.."

Несомненно, даже несмотря на ее болезнь, она была счастливой женщиной, раз имела такого заботливого любящего мужа.

 

Истинная любовь - это не физическая страсть и не

просто романтика. Настоящая любовь - это способность принять все - все то, что было, что есть и то, что будет.