Одно дело быть сторонним наблюдателем того, как маленький агрессивный человек обижает более рослого и восхищаться его смелостью, и совсем другое быть самому на месте обижаемого. Оказывается, что эти две ситуации противоположны до полного непонимания. Жребий быть таким мальчиком для битья выпал мне, ибо всегда кто-то оказывается слабее других! И вот частенько соседи-ровесники подзуживали Вовку Манакина, который был на год моложе меня, расквасить мне нос. Мне же драки не доставляли никакого удовольствия. Сначала я стыдился того, что слабее всех. Но позже стал гордиться тем, что никого не обидел.

Однажды ребята даже организовали кулачный бой между мною и сморчком Манакиным, не спрашивая у меня согласия. Ну и Вовка меня победил. Вот только зрители-злители не учитывали одного обстоятельства: генеральский сынок Вовка каждый день кушал мясо и витамины, а я уже напрочь забыл, что это такое...

Но однажды, когда я пришел к Манакину домой, его мать, по имени, кажется, Калерия, усадила меня обедать вместе с Вовкой. И это был мой первый за последние два года мясной суп. А до следующего такого супа мне предстояло прожить еще пять лет...

У Манакина я увидел два чуда света. Первое – это бинокль. Хотя и театральный, но он позволял видеть гораздо больше, а главное, видеть то, до чего невозможно дойти или добраться. Под впечатлением увиденного я ходил дней десять.

Сегодняшние дети в большинстве своем не знают, что такое ЧУДО, ибо всё видят с пеленок, а вернее – с памперсов. А моё детство прошло в мире чудес. Даже простой игрушечный автомобиль, но с открывающейся (!) дверцей был чудом. А уж если автомобиль был большой, хотя бы и деревенный, и на него можно было сесть, то это всё равно, как сегодня слетать в космос!

А второе Манакинское чудо – револьвер, хоть и не настоящий, но автоматический семизарядный. Заряжался капсулями от патронов. С барабоном, семь выстрелов кряду! Правда, какая-то деталь у револьвера была сломана и он не работал, а потому Вовка отдал револьвер мне – на выброс. Обалдеть!..

***

Летом 1951 года под предводительством Вовки Щелгача, который был старше всех остальных на два года, мы начали покуривать. Понятно, что курить мы могли лишь окурки, за добычей которых ходили на станцию. Платформы в те годы стояли на деревянных сваях. Забравшись под платформу с дальнего (загорского), малолюдного, конца, мы проходили по низу к передним (в сторону Москвы) вагонам, где были настоящие «золотые россыпи».

Сигарет тогда, кажется, еще не было в природе. Ходовыми папиросами были «Беломорканал»; может быть, в это время уже появился и «Север». Папиросы «Прибой» и сигареты «Прима», «Памир» и «Новые» появятся немного позже. Конечно, в ларьках продавались и барские папиросы высшего сорта – сталинская «Северная Пальмира», «Казбек», «Герцеговина Флор», «Дели», но среди наших взрослых знакомых их никто не курил из-за дороговизны. А здесь, под платформой, можно было найти почти целые папиросины высшего сорта. С добычей мы забирались куда-нибудь в укромный угол и приобщались к «врослости»…

Но вряд ли я стал курить, если бы хоть один достойный уважения взрослый рассказал о вреде курения. Не говоря о колоссальном вреде для здоровья, табак вдобавок разрушил мою уникальную обонятельную систему. К 10-му классу мир для меня стал одноцветным, но я это не очень замечал, поскольку не было повода обращаться в прошлое – в детство с его богатейшим миром запахов. А когда повод появился, то оказалось, что я уже сижу «на никотиновом крючке», и понадобились десятилетия, чтобы с него соскочить...

Несмотря на развитие огородов и рубки ухода, большие ели и сосны еще составляли основу пейзажа. Со стороны дороги станция Пушкино – Новая деревня поселок оградили невысоким деревянным забором. Наш картофельный огород упирался в этот забор, перед которым росли около пяти больших елей. Под одной из них вплотную к забору я построил маленький толевый шалашик со стеклянным (!) окошком. В нем было очень уютно во время грозы. Частым моим гостем был безобидный больной мальчишка с водянкой мозга и огромной, чуть ли не вдвое большей, головой. Понятно, не совсем нормальный. Но ведь миролюбивый! (Он умрет года через четыре...)

Но обнажды отчим в мое отсутствие шалашик разломал: НЕ ПОЛОЖЕНО! С этого момента он стал мне совершенно чужим человеком...

Осень 1951 года

В конце сентября мы рыли картошку. Жухлую ботву собирали в кучи. Недели черед две, к бабьему лету, ботва подсыхала, и в какое-то воскресенье поселок покрывался дымками от душистых костров. Понятно, что кое-где к ботве добавлялся древесный мусор и тогда в его золу закладывались штук десять картофелин. Подгоревшие с одного боку и даже без соли они представляли для нас, детворы, высший деликатес!

К этой радости прибавлялось метание с помощью палки случайно найденных оставшихся картофелин. Такой примитивной пращей можно было запустить картошку метров за сто, но обычно траекторию ее движения видеть не удавалось, поскольку улетала она с огромой скоростью..

Ну и, конечно, еще в это время на своих паутинках-парашютах в воздухе плавно летело множество паучков. И почему-то не летом, а именно бабьим летом прорезывалась в нас острая страсть запускать бумажных голубей, маленькие парашютики из носовых платков и змеев. Один такой день насыщал впечатлениями на целый год…

Шпана-безотцовщина Вовка-Щелгач был мастером на все руки. Змея он делал за пять минут. От расслоившейся под дождем фанеры, которой была обита лицевая сторона дома, он отщеплял несколько полосок дранки, свзывал из них прямоугольник с диагональной крестовиной, наклеивал на нее бумагу, привязывал к углам основания тряпичный хвост и... змей готов! Остается привязать к четырем углам полуметровой длины нитки, связать их на конце и к нему привязать катушечную нитку. И В НЕБО!

Случалось, что одной катушки было мало, и тогда он подвязывал вторую. А для пущего шику он пропускал нитку берез отверстие в небольшой бумажном кружке и посылал змею под самые облака... «письмо»!

Вообще-то половину моего начального школьного детства составлял этот шпана-безотцовщина Вовка, хотя и нередко меня обижавший. Ума не приложу, где этот круглый двоечник набрался гениальным мыслям! Понимаете, бросовый человек – так я к нему и относился, пока не созрел до мемуаров. А когда я созрел, то увидел НЕЧТО. Да только вот «поезд ушел»...

***

По тропинке на станцию мимо нашего дома часто проходил один стройный слепой мужчина. Уже наученный состраданию, я всегда провожал его до станции, что позволяло ему проходить два километра пути вдвое быстрее. И не помню случая, чтобы я по какой-либо причине, завидев его, передумал составить ему компанию, о чем он, конечно, никогда бы не узнал. Это была не какая-то моя внутренняя обязанность, и даже не мой долг – это просто не подвергалось обсуждению: так и только так!

В родной местности существуют символы эпохи, родных мест и детства. Таким всеобщим символом в Пушкине был Летний кинотеатр, где летом 1951 года показывали индийского «Бродягу» и трофейного «Тарзана». Это была своего рода первая весточка из-за «железного занавеса», и потому многочасовые очереди были просто сумасшедшими. Россия сходила с ума, пока «мудрый» Сталин не принял меры: остановить неконтролируемый разгул эмоций!

И «Бродягу», и одну из серий «Тарзана» мне увидеть посчастливилось. Сказать, что зал был переполнен – неверно. Несколько лет назад было модно ставить рекорды на заполнению людьми стандартных телефонных будок. Рекордным числом было, кажется, 18. Нечто подобное было и с этими фильмами. Стояли битком во всех проходах зала! Ну а мы с Щелгачом как шустрые и ловкие залезли на боковые потолочные откосины, так что никто не мог помешать нам удовольствие смаковать. И хорошо, что «Летний» сгорел не тогда, а сорок лет спустя...

Продолжение следует.

=================

На фото: Ок. 1960 г. Изгиб Московской улицы на пересечении с Чеховской. Строение с «белой» крышей – Голубая палатка. За ней, через Чеховскую ул. – типография. По правому краю – дом зубного врача. За ним, через Чеховскую ул. – почта («Пушкинский телеграф»). Вдали видна фабрика «Серп и молот». Метров за 300 до нее, справа, находилась школа №3. Поражает почти полное отсутствие машин. Тротуары были еще деревянные...