Вторая жизнь в Малыни.

От шести до восьми. Счастливое детство. 12

Время от времени какая-нибудь из кур проявляла желание стать клушей. В марте одну из таких кур бабушка посадила на яйца, и в апреле появились штук двадцать пестрых очаровашек. Вылупавшиеся цыплята отсаживались в большую кошелку (забыл, как она называлась). Их кормление составляло особую церемонию: два-три яйца варились вкрутую, после чего измельчались ножом. Яичные крошки насыпались на бумагу, и мы, дети, пересаживали на бумагу пушистые клубочки. Было безумно интересно наблюдать, как между только что родившимися цыплятами зарождалась конкуренция…

Из перелетных птиц массовыми были два вида: грачи и ласточки. Прилетали и скворцы, но на ближайших к дому деревьях скворечников не было. Так что скворцы прошли мимо моей памяти, а вот грачи застряли. Не заметить их было нельзя: хотя их колония находилась в четверти километрах от дома, на Афонинских лозинах. С их прилетом начинался непрекращающийся гомон, разлетающий во все концы деревни. Однажды в лозинах раздались два ружейных выстрела. Оказалось, стрелял кто-то из взрослых. Как я сейчас понимаю – для использования тушек в качестве пугал на огородах.

В концу мая возвращались и ласточки. Их было необычайно много. Эти птицы удивляли тем, что лепили свои гнезда даже там, где взрослые могли без труда достать их рукой. Их щебет с утра до вечера был основным музыкальным тоном деревенской жизни.

Недалеко от здания школы лежала большая кладка длинных бревен. И четвертый класс после занятий оставался и разучивал на них какие-то песни. А первого мая все дети и многие родители пришли в школу. Была легкая праздничная атмосфера, а четвертый класс пел песни. Среди прочих в память врезалось: «Утро красит нежным светом…»

20 мая в школе был последний день занятий. Но вместо занятий все четыре класса отправились на прогулку в березовую рощу за Холохольню, километра за три от школы. Для меня этот день был философски значимым. Подойдя к роще, все дети разбились на группы (во что они играли – не помню) и лишь я откололся от толпы и пошел к стоящей в стороне двадцатилетней (это я уже сегодня вычислил ее возраст) березе. Я осознал, что есть общество («они») и есть я. И я – по другую сторону от всего мира.

Я лег навзничь под развевающимися на легком ветерке длинными березовыми косами. А за ними такая бесконечная голубизна! В этот миг я слился с природой и почувствовал себя самодостаточным, не нуждающимся с жесткой необходимостью в обществе. А ведь мне не было еще и восьми…

Школу я закончил совершенно нормальным ребенком – на одни четверки. Был я нормальным и во всех других отношениях, за исключением двух: я обладал великолепным обонянием и не мог никого ударить рукой (за что впоследствии пришлось много страдать).

***

Роль Масленицы для детей играл вылет майских жуков. На несколько дней прекращались всякие игры, и с приближением сумерек вся детвора вываливала на плоский выгон, с дальней стороны которого был обрыв в южную сторону долины речки Малынки. Летя по долине, полчища жуков упирались в обрыв и потому, поднявшись до края обрыва, оказывались над выгоном на высоте груди. Тут-то мы их и встречали! Никаких сачков не было (эту роскошь я увижу только у городских детей состоятельных родителей), а потому ловили лишь руками. В это время пустые спичечные коробки становились большим дефицитом. Нередко подходишь к кому-нибудь, а у того из кармана слышится шуршание в спичечном коробке…

Раза два в году дома в деревне обходил парикмахер, под ручную машинку которого попадали наши обросшие за полгода головы. Стрижка проходила в комфорте – на свежем воздухе. Процедура это всегда была с оттенком экзекуции: я не встречал парикмахеров, которые не выщипывали бы машинкой клочья волос…

А еще раз в месяц по деревне проходил точильщик, горланя: «Точу ножи и ножницы!» Однако не могу припомнить, пользовалась ли его услугами моя бабушка; у нее было свое точило – угол русской печи, оголенный точением до кирпича…

Кроме этого, раза два в году по деревне проезжал старьевщик. Сегодня он вызывает у меня чувство отвращения как мелкий хищник. Но в детстве мы жульничества не видели, и потому все дети (кроме меня) клянчили у родителей какие-нибудь тряпки или сломанные медные вещи. А я не клянчил, никогда и ни у кого в жизни. Поэтому на старьевщика смотрел равнодушно...

***

В апреле наступал день, когда с появлением зеленой травы коров и овец выгоняли в два деревенских стада. Лежишь на печке и сквозь сон слышишь блеянье и мычание. В комнату врывается порция свежего утреннего воздуха, шаркают сапоги взрослых, хлопают двери, скрипят ворота… И остаток сна становится лишь слаще!..

Да, чуть не забыл. Роль пастушьего рожка играл… длиннющий – метров в десять – кнут. Это было совершенное изобретение, отшлифованное за века, как принято считать, «слаборазвитым» народом. Короткая ручка (сантиметров в сорок), к которой прикреплялась плеть, у основания толщиной сантиметра в четыре, виртуозно сплетеная из множества воловьих кожаных полос и постепенно сходящая на нет. В принипе не было работ, которые я не мог бы освоить, но хлестать этим длинным кнутом?.. За свою настырность мне пришлось заплатить ударом по шее: я пульнул плеть вперед, но хлыст кнута мимо меня не прошел. Не смог я освоить кнут и через семь лет, когда приезжал в деревню на каникулы. А упомянутый выше рожок – это хлопок летящего со сверхзвуковой скоростью кончика кнута. Без какого-либо пороха удар этот разносился из конца в конец километровой деревни, так что пока стада подходили к нашему дому, можно было и корову подоить, и всю живность напоить…

А вечером в том же порядке – сначала овцы, потом коровы – скот разбирался из стада. Взрослые подходили к уличной дороге и зорко высматривали своих овец, которые нередко «за компанию» проныривали в нижний конец деревни, куда уже в сумерках надо были за ними идти. Напившись воды из корыт, выдолбленных в толстой колоде, овцы загонялись в хлев. Однажды дедушка подновил ворота, и баран долго не мог признать наш хлев…

Спустя некоторое время после прихода овец на улицу чинно вступало пахнущее молоком стадо коров. Доили корову уже в сумерках, после чего детям предстояло отогнать корову на большак (пролегавший за домами параллельно деревенской улице) и пасти ее до полной теми. На нашей части большака собиралось пять-шесть коров и с десяток детей, главная забота которых состояла в том, чтобы отгонять коров от колхозного поля, что находилось по другую сторону большака. Ну а мы, дети, начинали азартно играть в прятки, салочки, кольцо-кольцо и другие игры…

Ужинали уже при свете керосиновой лампы. Обычная еда – окрошка на ржаном квасе, зеленый лук, пшенная каша с молоком…

***

Какую часть времени приходилось работать на огороде, назвать не могу. Прополки было много, но и на игры время оставалось. У девочек самыми обыденными играми были классики, пристенный мячик и прыгание через веревочку. «Деликатесом» считалась игра в лапту.

Мальчики больше всего играли в шиш (по-городскому – чижик), но почему-то говорили в шиши (однако больше игры я любил вырезать эти четырехгранные шиши – с одним концом скошенным, а другим коническим). Игрок на кону слегка ударял палкой-битой по одному из его концов, и когда шиш подскакивал, то сильным ударом отстреливал его подальше от очерченного квадрата. Водящий же должен был вбросить упавший шиш в квадрат, а игрок – пока шиш не коснулся земли, – мог при этом отбить шиш битой. И если водящему не удалось вбросить шиш в квадрат, то игрок отгонял шиш от квадрата столько раз, сколько было меток-«цифр» на боковой грани шиша после падения. Иногда шиш улетал за сотню метров, так что водящему приходилось вдоволь набегаться!.. Как менялись игроки у квадрата, уже не помню.

Окончание следует.